|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса IV Неожиданная оттепель конца января осадила снега, обнаружила навоз на дорогах, казавшихся такими белыми и чистыми в зимнюю стужу. Сейчас площадка между путями и станционным домиком была залита талой водой. Дул мягкий, влажный юго-западный ветер. Он, то и дело, срывал с неба брызги дождя. Ступая прямо по лужам и балансируя по скользким бугоркам льда, Федор Львович вошел внутрь вокзальчика. Расспросив здесь о дороге, он вышел на широкую базарную площадь, лежавшую между станцией и слободой. Перед ним лежал поселок Давыдовка. Сумерки приближались, но было еще светло и, несмотря на легкий туман, все было отчетливо видно. Площадь была безлюдна. Только на одном из путей полустанка группа крестьян была занята погрузкой на вагон-площадку каких-то кусков бесформенного железа. Слышались крики и брань. Еще какая-то группа стояла возле здания церкви, о чем-то громко между собою споря. Среди ряда мелких крытых соломой домиков выделялось какое-то двухэтажное каменное здание. Очевидно лавка. Тянулись длинные плетневые заборы. Кое-где над воротами дворов были большие вывески. Церковь, стоявшая в центре площади, показалась почему-то оголенною. Федор Львович не понял почему... Среди немногочисленных вывесок он увидел одну, где по одну сторону была нарисована курица, а по другую - кучка яиц. Здесь же было написано что-то про советский трест и про птицу. В правом верхнем углу вывески мелкими четкими буквами стояло: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Пройдя в эти ворота, Федор Львович оказался во дворе яичного склада и птицебойни. Тыловая сторона вывески говорила о еще недавнем прошлом. Полусмытые дождями и перевернутые кверху ногами буквы гласили: "Яичный склад бр. Филипповых". Из построек в глубине двора слышалось кудахтанье кур. Тотчас вправо было крылечко, ведшее в контору. Поднявшись по ступенькам и переступив порог конторы, Федор Львович остановился. Человек в кожаной куртке перетянутой через плечо ремнем от кобуры, стоял спиной к входной двери, громко говорил по телефону. Очевидно, его перебивали, так как он поминутно то вопросительно, то повелительно кричал: "Чигла?.. Чигла?.. Чигла!.. Чигла!.. Центральная, не перебивайте! Говорит товарищ Савельев...". Разговор шел о том, что распутица может помешать, почему он, товарищ Савельев, прибудет в Чиглу, очевидно, с каким-то опозданием. В углу конторы был еще средних лет крестьянин, возившийся около печки. Сторож. Дрова ярко горели, и. искры снопами вылетали из жерла печи, когда подброшенное полено попадало на горевшие угли. Крестьянин взглянул на вошедшего и, в ответ на его вопросительный взгляд, большим пальцем через плечо показал на того, кто говорил по телефону. Наконец, тот повесил трубку, дал отбой и сел на стул к письменному столу. Федор Львович подошел и, выложив на стол командировочное удостоверение, назвал себя по фамилии. - Я - товарищ Савельев, - отрекомендовалась кожаная куртка. - Вы, товарищ, как нельзя более кстати. Вовремя. Здесь каждый человек сейчас на вес золота. Каждый... Савельев был взволнован. Его маленькие черные глаза пронзительно глядели на Федора Львовича, не останавливаясь ни на чем ни на одно мгновение... - Мы здесь, как на войне. Как на войне. Всюду классовый враг. Каждый городской товарищ - наше подспорье. Вы надолго сюда? На постоянную работу? Федор Львович объяснил, что командировка его очень краткая. Суть ее состояла лишь в том, что он должен был на птицебойне перебрать птицу и отсортировать кур, пригодных для рассадников, птицу отгрузить в совхоз и ехать на следующую птицебойню. - Жаль, что не надолго. Как нужны люди. Как нужны! Я с ног сбиваюсь. А с птицей - это мудро. О, партия знает, что делает. Ведь эта сволочь ведет массовый убой скота и птицы. Не хотят сволочи, чтобы колхозам досталось. Мелкий собственнический инстинкт. Ну, все равно, будет по-нашему. С-с-сволочи, - процедил он еще раз сквозь зубы. - Имейте в виду, товарищ, мы здесь с вами есть представители советской власти... Как они озлоблены. Как озлоблены! А кулачье еще подуськивает. На мгновенье Федор Львович почувствовал себя огорошенным. Не прошло и полугода с того дня, когда его шельмовали, как врага советской власти. При чистке удалось удержаться лишь при, помощи легкого подлога. Принадлежа к той части русской интеллигенции, которая была гонима советской властью, он никак не ждал, что может оказаться представителем этой самой власти и мишенью контрреволюционных настроений деревни. В его представлении крестьянин был грабителем усадеб, привилегированным человеком советского времени. Видеть теперь "кожаную куртку" в роли воителя против крестьян... просто не укладывалось в голове. Пробежав еще раз текст командировочные бумаг Федора Львовича, Савельев вдруг обратил внимание на то, что сторож внимательно глядел в окно. - Что там такое? На дороге близ окна, между тем, происходило следующее: группа крестьян окружила сани и пыталась помочь лошади. Тяжело груженые сани со снега попали на талую навозную дорогу и вперед подаваться не желали. Двое крестьян изо всех сил нахлестывали бедное животное. Кто-то пытался подвести рогатину, чтобы рычагом сдвинуть сани. Крики усиливались. - С-с-сволочи. Лошадь убьют. Теперь она им не своя, так можно избивать, - пробормотал Савельев, стремительно выбегая из конторы. Из окна было видно, как он подбежал к крестьянам, властным окриком заставил перестать избивать лошадь, и толково принялся распоряжаться. - Вишь ты. Энтузиаст. Это он про себя так говорит, - пробормотал про себя сторож. - Один везде поспевает. А зачем?.. Когда Савельев распоряжался возле саней, крестьяне перегруппировались, и Федор Львович смог увидеть, чем сани были нагружены. Это были неправильной формы куски железа. Груз явно был не по лошади. - Что это? - А это, вишь, колокола поснимали с церкви. Сам Савельев снимал. Везде поспевает. Безумный. На куски побили, да вот теперь на погрузку возят. И вдруг стало тихо. Странное, безотчетное чувство грусти и оскорбления наполнило душу Федора Львовича. На что?.. На что это было похоже?.. Он пытался всматриваться в куски металла, чтобы убедиться, что это действительно куски колокола, пытался сообразить - в чем его чувство, как вновь услышал за спиною голос сторожа. - Так-то вот, помню, мы смотрели на санки, когда на них гробик нашей мамушки ставили. Сердце ведь сжимается, а помочь некак... Сердце сжимается. Вот что. Понадобилось большое усилие воли, чтобы подавить ком, подкатившийся к горлу, чтобы и голосом не выдать волнения. - Социализм строим, - обратился Федор Львович к сторожу. - Вот из колокола трактор сделают. - Ну-ну... Грех, он без наказания не бывает, - помолчав, добавил сторож. - А это к чему же? - А вон видишь, товарищ, ту вон березку?.. На ней в революцию помещикова сына повесили наши мужички-то. А теперь им колхозы. Федор Львович удивился, подумав: "Странно как! А моего отца крестьяне прятали от карательного отряда". Сознавая необходимость держать тон представителя советской власти, заставил себя ответить: - Ну, то прошлое. Что прошло, того не вернешь. Нынче зато, вот, социализм строим. - Ну, стройте. Поглядим, что получится... Сторож отвечал неохотно и равнодушно, видимо думой углубляясь во что-то, что было далеко и от конторы птицебойни, и от строительства социализма. Его взор был устремлен на обломки колокола. В его бороде сверкала капелька. Слеза. - Безумный. Безумный он и есть, - бормотал сторож, глядя в окно, как Савельев энергично командовал крестьянами. Уже подвели рогатины, уже влегли в них плечами, уже санки сдвинулись; еще немного и лошадь, подбадриваемая кнутом и окриками, влегла в хомут и потянула. - Почему "безумный"? - отозвался Федор Львович. - Потому что в Писании сказано: "Рече безумен в сердце своем - несть Бог". Это про Савельева и есть. - Н-н-н-д-а-а-а... - протянул Федор Львович, не зная, как реагировать. Последовала пауза, Федор Львович пытался сообразить обстановку. Но думать долго не пришлось. Быстро и по-деловому расставив людей, убедившись, что дальше лошадь потянет, Савельев вернулся. Они вместе с Федором Львовичем стали обсуждать порядок работы. Они обошли здание откормочного помещения. Савельев дал указания рабочим, чтобы оказать помощь "товарищу из центра", и чтобы исполнять все его распоряжения по выполнению приказа партии, правительства и лично товарища Сталина, приказа о спасении поголовья от кулацкого убоя. Птицебойни в то время, действительно, были перегружены, так как крестьяне сбывали все, что могли. Они в последние дни пользовались своим имуществом, как находили удобным. Сам Савельев должен был вскоре уехать в село Чигла по "спецзаданию". Когда он говорил об этом, он не смотрел в глаза. Отбраковка птицы производится ночью, когда птица спит. - Так что до полночи у вас есть время
отдохнуть. Андреич вас отведет на ночевку в одну
здесь избу. К утру я вернусь и мы заактуем. Эй,
начетчик! - обратился Савельев к сторожу конторы.
- Отведешь товарища из центра к Сидоренкам. У них
поудобнее... И имейте в виду, - произнес он
многозначительно в минуту, когда они остались с
глазу на глаз. - Мы с вами здесь есть партия. Мы во
вражеском стане. Не доверяйте им. Я говорю по
опыту. Город еще не знает всего, что здесь
творится. С этим они попрощались. - Что он вас так странно назвал? - спросил Федор Львович сторожа, когда тот провожал его к месту ночлега. - То есть как именно? - Начетчиком. - Да меня здесь все так кличут. Я не обижаюсь. Я и есть в Библии начетчик. Я им правду в глаза говорю. - То-то вы и мне... - И вам, товарищ из центра, тоже скажу. У вас, конечно, в городе этого не понимают, а только, что сказано, то сказано... и исполнится, - закончил он вдруг с удивительной убежденностью. - Что же? - "Не заблуждайся напрасно, ибо мы терпим это за себя, согрешивши перед Богом нашим, от того и произошло достойное удивления. Но не думай остаться безнаказанным ты, дерзнувший противоборствовать Богу", - процитировал крестьянин (2 Мак. 7, 18). - Это вы на память? - Да, память хорошая, слава Богу. Это из Маковеев. В Библии все сказано. Все! - Может быть... - произнес Федор Львович, вздохнув. - Ну, вот и пришли. Андреич, он же начетчик, постучался. Им открыла женщина того типа, что в деревнях зовут молодайками. Хозяева отвели Федору Львовичу "светличку". Здесь он остался один. Между тем свечерело. Ветер переменился и погода обещала крепкий мороз. В углу "светлички" стояла большая кровать, устланная пестрыми перинами и с пирамидками подушек в голове и в ногах. Был шкаф дешевой городской работы и большой крепкий некрашеный стол. Подле него была лавка. У печки за дешевенькими обоями шептались тараканы. От печки шло тепло. Было тихо и уютно. В углу над столом были иконы, однако, слой пыли на них свидетельствовал, что иконы не составляли предмета интереса хозяев. Лампадка, висевшая перед иконами, была тоже покрыта пылью, я огонька в ней не было. Молодайка внесла большую яркую керосиновую лампу, поставила ее на стол и, обещав разбудить к полуночи, тихо удалилась. Ее ноги, обутые в валенки, шагали совсем неслышно. Оставшись наедине, Федор Львович закинул крючок у двери и, спокойно усевшись на лавку подле стола, задумался. По молодости лет, он не мог дать себе отчета во всех чувствах, которые его взволновали за эти короткие часы, проведенные в непривычной деревенской обстановке. Он перебирал все впечатления, пытаясь хотя бы закрепить их, чтобы потом, со временем, сделать им, как он выражался "анализ". Вот перед ним всплыла картина деревенской площади и церковная колокольня, показавшаяся ему оголенной. Тотчас же всплыли перед глазами сани с осколками колоколов. "Мамушкин гробик на санки ставили"... Резнуло по сердцу. Вот почему колокольня была оголенной! И вдруг слова Савельева: "Мы с вами во вражьем стане. Мы представители партии". Федор Львович пожал плечами. Его передернуло. "Ты-то, может быть, здесь и враг, а я-то при чем же?". За черным окном дул холодный ветер. Капель с крыши еще продолжалась, но по стеклу уже побежали стрелочки морозных узоров. Еще раз убедившись в том, что дверь задета на крючок, Федор Львович порылся в своем портфеле. Из-под полотенца и газетного свертка с мылом он достал салфетку, где были кусок хлеба, круто сваренное яйцо, соль. Принялся за ужин. Еще глубже в портфеле лежали книги. Положив их перед собою, он стал читать, одновременно откусывая и прожевывая хлеб. Крошки падали на книгу. Это была брошюра Ленина "Что такое друзья народа, и как они воюют против социал-демократов". Друзья народа клались сверху. Эту книгу он предназначал лишь к тому, чтобы скрыть от посторонних взоров нижнюю книгу, которую он, собственно, читал, открывая строки то снизу, то сверху. Находясь вне дома, он принял все меры предосторожности. А вдруг... То, что он читал, был сборник записок из дневников и проповедей о. Иоанна Кронштадтского. За стеной была слышна жизнь. Вот кто-то засмеялся. Вот кто-то грохнул об пол охапку дров. Вот слышится детский плач. Вот мать баюкает ребенка. Время шло. Федор Львович читал: "Ныне страшное время безверия и отступления от Бога, время потрясающих беззаконий всякого рода; многие люди обратились нравственно в диких зверей или злых гениев или духов. Нет для них ничего святого...". Мелькнуло лицо товарища Савельева. Глазки бегают. Колют. Что же это за "спецзадание"? Ну, хорошо... ныне-то это видно и мне. Когда же было вот это "ныне", ради которого написано?.. Федор Львович открыл страничку с датой выпуска книги. Отпечатано в 1908 году. А сказано-то еще раньше... Значит, уже и тогда это было. Там цветочки - нам ягодки... "Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина". Где это сказано?.. А семена-то когда же?.. Эх, семена бы выдрать! В дверь тихонько постучали. Федор Львович вздрогнул. Быстро спрятал книгу и отозвался - Сейчас. Кутаясь в теплый платок, в дверях стояла молодайка. Старик-отец приглашал товарища из центра откушать чайку. Было часов восемь и, сообразив, что время для сна еще останется, Федор Львович решил воспользоваться приглашением. Да и было любопытно. Новые люди. Новые впечатления. - У нас мед очень отличный, - говорила молодая хозяйка. - Отец-то вон какую пасеку держал... В углу - иконы, но без огонька лампады они не давали тепла и казались ненужными. На стенке - Ленин и Сталин. В углу - колыбель, свисавшая с потолка на прочном канате. Чисто в комнате. Повсюду довольство, о котором, как говорится, свидетельствовала каждая вещь, каждая лавка, каждый предмет из простой мебели, включительно до кадушки для помоев, стоявшей в углу подле рукомойника. Да и рукомойник блестящий, медный, крепкий, массивный. Стол прост, но обилен. Шипит самовар. Хорошо! Они жили втроем: старик, дочь и младенец внук. Зять был в армии. О нем сообщили с гордостью - служит в особых войсках ГПУ, и остался на сверхсрочную. Полюшка собиралась летом уехать к мужу. Старик был крепким хозяином. И раньше жил безбедно, а после революции, когда землицы прибавилось, и вовсе зажил. Он как поэт говорил о работе. Когда же заговорили о тракторах, во всей его натуре почувствовался мастер своего дела, хозяин: "Ах жеж и машина этот трахтор!". Видно, человеку редко приходилось говорить со свежими людьми, и он не удержался от воспоминаний. Вспоминал "гражданскую": "Мы с товарищем Буденным...". Товарищ из центра должен был рассказать о новой политике. Федор Львович отделывался тем, что, мол, строим социализм. О политике ликвидации кулачества, как класса, он отозвался с симпатией. По наивности он понял, что теперь будет отменено разделение крестьян на кулаков и бедняков, и что все будут объединены в колхозы на равных правах. Старик задумался. Покрутил головой. Что-то тревожное и беспомощное промелькнуло в его голосе, когда он пожаловался, что его все в кулаках числят: жаловался на Савельева. Собирает, дескать, в колхоз самых непутевых, а настоящих хозяев отгоняет. Какая-то неизвестность висела над стариком. Что-то было не так... Поговорили и о том событии, которое взволновало слободу: снятие колоколов. Полюшка поинтересовалась, сняли ли уже колокола в городе? О снятии колоколов старик отозвался одобрительно. Тирада его была длинной. Больше всего он ценил труд. Тираду свою он закончил: "А то что? Я работаю, а поп что? Поп только "паки и паки", а я ему за то неси?.. Не-е-ет! Были дураки, да все вышли!". Выпив стакан чаю, в первый удобный момент Федор Львович поблагодарил и, сославшись на необходимость работать ночь напролет, ушел поспать. В голове вихрились мысли. Все новые впечатления сплелись в тугой узел и сверлили мозг. "Что этот старик? Передо мною с этим Буденным хамелеона разыгрывает, или правду говорит? Кто же я-то здесь? Враг? Друг? Кому?..". Мелькнул "мамушкин гробик", снова - поп, которому надо нести только за то, что он говорит "паки и паки", глянули узкие и жестокие глазки товарища Савельева. Холодом резнуло от слова "спецзадание"... Так что же это такое за "ликвидация кулачества, как класса?"... И вдруг с необыкновенной четкостью: "Ныне страшное время безверия и отступления от Бога...". Вспомнился "начетчик". Этот не отступит. Как он сказал? А, да: "Грех, он без наказания не бывает". Этот не отступит. Было часов девять вечера. Потушив лампу, Федор Львович, по привычке, усвоенной с детства и, ставшей за последние годы сознательной потребностью, прочел на память молитвы и лег спать. Портфель под голову, и все. Не раздевался.
Как бы крепко куры ни спали ночью, петух всегда остается верен своей обязанности петь в известные часы. Но, когда птица собрана в большом количестве в откормочных клетках и возбуждена светом фонарей, перекличка петухов не умолкает ни на минуту, ни днем, ни ночью. Планомерно переходя от секции к секции, Федор Львович перебирал сонных кур. Тех, которые имели правильное сложение, он передавал на отправку. Остальных - на убой. Сонная курица, на минуту поднимала гвалт, била крыльями по рукам и по лицу и не сразу умолкала, когда ее сажали в новую клетку. Было уже к утру. Между пятью и шестью. В вентиляционных трубах свистел ветер, и по низу откормочного помещения тянул морозный воздух. У верхних этажей клеток было жарко от тепла кур. За куриным криком, с лесенки, на которой стоял Федор Львович, он плохо слышал, о чем говорили между собою рабочие, помогавшие при сортировке птицы. Видно было, что они чем-то взволнованы. В разговор с ними вступать он не решался, а они сами, не скрывая, сторонились "товарища из центра". Вот вошел со двора один из рабочих. Федор Львович услышал его замечание: - Что делается! Что делается! - Что, метель пошла? - спросил Федор Львович. - Да уж метель... Пурга! - с ударением произнес рабочий, махнув рукой. - Ужас что делается! Вот что... - и тут же равнодушно спросил: - Эту что ли клетку на отгрузку, или витую? И в это время среди рабочих произошло волнение. Вошел товарищ Савельев, недавно вернувшийся из Чиглы. С ним было двое новых: Гусев и Чеботаренко. Последние двое проводили "спецзадание" в Давыдовке и вот теперь встретились. Они все трое были необыкновенно возбуждены. Пересмеивались, и в их смехе слышалось много злой иронии. Федор Львович понял, что Савельев показывал своим приятелям свои "владения", и его только удивило, что для обхода был избран не вполне подходящий час. - А вот это наш товарищ из центра, что прислан отбраковать птицу, - сказал Савельев, когда все трое стояли подле лесенки, на которой работал Федор Львович. - Закончите, - придете в контору, - властно проговорил Гусев, обращаясь к нему. - Хорошо. Скоро уже заканчиваю. Савельев стал объяснять своим спутникам технику работы, показывал какие куры пойдут для комплектования стад в совхозах, какие на убой. - Ну, на убой, так на убой! - засмеялся Гусев. - Так им, стало быть, и надо. Все трое рассмеялись. Они пошли дальше. После работы надо было очиститься от куриного помета, умыться и освежиться. Федор Львович пошел к месту своего ночлега, с удовольствием думая о большом блестящем рукомойнике, о теплой комнате, и было неприятно, что вместо отдыха надо будет тотчас же идти в контору "актовать". Лишь только он вышел из помещения, его охватил пронзительный ветер. Он нес мелкую, острую снеговую пыль, которая забиралась во все складки и беспощадно секла кожу лица. Уже намело большие сугробы. Выйдя на площадь, он был поражен необычайной картиной. Во мраке зимнего утра он увидел группы людей, стоявших на открытом месте и жавшихся друг к другу под порывами ветра. Возле них были кое-какие пожитки. Здесь были люди всякого возраста. Были старики, женщины и дети. Что они здесь делали? Вокруг них суетливо бегали какие-то военные с фонарями "летучая мышь". Откуда вдруг взялись эти военные? "Верно, здесь тоже "спецзадание"? - подумал Федор Львович. На душе стало страшно холодно. В толпе кто-то плакал. Кто-то громко о чем-то просил жалобным голосом. "Дочка! Дочка! Где ты?.. " - беспомощно взывал какой-то старческий голос. В испуге, стараясь держаться ближе к избам, Федор Львович прошел к избе, где ночевал. К его удивлению, входная дверь была открыта. В комнате, где они вечером пили чай, его глазам представилось страшное зрелище: керосиновая лампа раскачивалась (видно, ее кто-то недавно зацепил чем-то), бросая колеблющийся свет вокруг. Шкафчик для посуды был открыт. Стекла его были разбиты. Повсюду был беспорядок, на полу валялись там - подушка, здесь - часть одежды, битая посуда. Кадка была опрокинута, и помои разлиты по полу. Колыбель была пуста. В комнате никого не было. Федор Львович окликнул. Ни звука в ответ... Невольно он связал в одно страшное целое и людей, стоявших толпой на морозе, и беспомощную тревогу в глазах старика хозяина, и острые черные глазки товарища Савельева, которые отворачивались в сторону при славе "спецзадание". - Так вот как выглядит ликвидация кулачества, как класса... - протянул он сам себе. - А я думал... И безо всякой причины вспомнилось, как молодайка говорила: "У нас мед очень отличный. Отец пасеку держал". Но делать было нечего. Об умывании нечего было и думать. Он решил взять свой портфель и идти в контору "актовать". Прошел в "светличку", где спал с вечера. Там было темно. Через дверь проникал свет. Здесь тоже были следы разгрома. Его портфеля на лавке не было. По спине пробежал мороз. Он бросился искать. Портфеля не было нигде. С подавленным чувством он пошел в контору. Уже начинало светать, но керосиновые лампы в избах еще горели. Толпа на площади по-прежнему стояла без движения. Пурга выла. Над толпой царило угрюмое молчание. Только время от времени старческий голос жалобно взывал: "Дочка! Поля! Полюшка! Где ты?..". И опять: "Поля"! Полюшка! Мы здесь...". - Замолчи, старик! - обрывал его каждый раз стражник. - Замолчи, а то пристрелю! Ежась от холодного ужаса и кутаясь от ветра в свое пальтишко, Федор Львович через сугробы пробрался к конторе. Вошел в сени. В сенях от него шарахнулась какая-то тень, но, прежде чем он подумал присмотреться к этой тени, его внимание было поражено иным. Дверь из сеней в контору была открыта. Посреди комнаты, под лампой, держа в руках какую-то книгу, стоял один из тех двух, что были с Савельевым. Он громко и с подчеркнутой иронией в голосе читал по книге: "Если не будет покаяния у русского народа, конец мира близок...". Другие двое громко захохотали. Читавший продолжал: "Бог отнимет у него благочестивого Царя и пошлет бич в лице нечестивых самозванных правителей, которые зальют землю кровью и слезами...". Хлопнув книгой по столу, Гусев возмущенно воскликнул: - И таких людей из центра посылают на работу в деревню! Вот тебе и товарищ из центра. У него Иван Кронштадтский, как спутник агитатора! Федору Львовичу стало все понятно. Стало ясно, почему нужно было немедленно являться "актоватъ", почему Савельев водил своих приятелей по грязным сараям в неурочный час... Его портфель, его полотенце и книжка Ленина, служившая для камуфляжа, лежала тут асе на столе. Книга, которую Гусев в раздражении бросил на стол, была сборник выборок из записок о. Иоанна Кронштадтского. Федор Львович задрожал от холода и от овладевшего им страха. - Где он? - властно спросил Гусев у Савельева. - Я приказал немедленно явиться в контору, - отозвался Савельев. - Сейчас пойду проверить, чего он там так долго... - с этими словами Савельев поднялся с лавки и, увидев Федора Львовича в дверях, вскрикнул: - Вот он! Тот, сознавая, что идет прямо в пасть удава, но чувствуя в то же время, что иного пути нет, спокойно вошел внутрь конторы. Пытаясь соблюсти хотя бы декорум, что ему ничто не понятно, он хотел обратиться к Савельеву с утренним приветствием, но прежде, чем сделал движение, он услышал резкие, как треск выстрела, слова Гусева: - Ваша книга? Пауза. Ветер жалобно простонал в дымоходе. Гусев, Савельев и Чеботаренко пронизывали свою жертву острыми глазами. - Моя. - Поэтому я вас изобличаю в контрреволюционной агитации. Вы арестованы. Товарищ Савельев, примите меры. Савельев сделал шаг к Федору Львовичу и протянул руку, чтобы схватить его, как вдруг из сеней грохнул выстрел. Савельев упал. В секунду последовавшего замешательства было слышно клацанье затвора и, прежде чем неясно было что-либо сообразить, треснул второй выстрел. Стрелявший промахнулся. Пуля расщепила доску стола. Хлопнула дверь из сеней во двор, по ступеням крыльца кто-то бежал. Гусев и Чеботаренко с бранью бросились вдогонку. Федор Львович подошел к раненому. Пуля из обреза оставила большую рваную рану. Очевидно, были пробиты легкие. Раненый хрипел. Не теряя самообладания, Федор Львович кинулся к шкафику-аптечке. Рванул дверцу. Внутри было пусто. Одиноко стояла жалкая баночка с йодом. Взяв телефон, он стал отчаянным голосом вызывать "больницу, медпункт или хотя бы ветеринара". На центральной его никак не могли понять. Лужа крови около Савельева продолжала расплываться. Центральная не желала принимать вызова, так как они не знали - кто требует. Не успел Федор Львович сказать несколько слов в телефон, как со двора послышались крики, брань, женский визг, скрип мерзлого снега, топот ног в сенях. Гусев и Чеботаренко вволокли в контору молодую женщину. В ее руках был обрез от винтовки. Стремясь вырваться из рук державших ее мужчин, она била ногами. Позади появились стражники. Женщина плевалась и исступленно кричала: "Будьте вы прокляты! Прокляты от Бога и от меня! От всего живого! Будьте прокляты!"... Это была Полюшка. Тут, наконец, отозвалась больница. Но лишь только Федор Львович стал говорить с врачей, он услышал окрик Гусева: - Это заговор! Прекратить телефонную связь! Затем Федор Львович помнит, как его кто-то схватил за плечо, и как он грохнулся об пол. Комната наполнилась какими-то людьми. Все кричало и бранилось. Кто-то кого-то бил. Когда Федор Львович пришел в себя, в конторе было тихо. Он сидел на давке, а по сторонам его - два стражника. На другой лавке лежал Савельев. Он еще дышал, но лицо его уже покрылось мертвенной бледностью. Со двора доносился какой-то гомон.
- И это понять?.. И это простить? - пробормотал Федор Львович, глядя прямо в глаза Василию. И помолчав: - Это забыть?.. Ни-ког-да! От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
