|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса VI - Не торопишься, мальчик? Вася, который в этот момент забыл, было, об ожидавшем его разговоре с отцом, встрепенулся, и сердце его забилось. Он отрицательно покачал головой. - Так вот, - продолжал Андрей Васильевич, - мне давно уже нужно с тобою поговорить, и дело это чрезвычайно важное. Анна Митрофановна, которая шла от стола к примусу, обернулась и застыла, вопросительно глядя на мужа, - Я, вот, на неделе видел Жовтынского... Ты ведь его знаешь? - Вася утвердительно кивнул головой. - И вот он мне про тебя сказал две вещи. - Что же? Какое дело до меня Жовтынскому? Что у него вдруг за дружба с тобой? Не понимаю. - Конечно, расположился он ко мне или что другое, этого я понять не смог, но то, что он сказал, надо принять во внимание... к сведению, а может быть, и к исполнению, как говорится. - А, все-таки, - что же? Андрей Васильевич понизил голос и оглянулся на окно. Окно было закрыто. - Ты, Бобка, по мальчишеству многого не понимаешь еще. Язык у тебя молодой, и если не вздорный, так слишком задорный. - Так, что же? Что такое? - А Жовтынский парень не плохой. Он меня и предупредил, чтобы ты себя поостерег. Вот заметили, что ты часто перешучиваешь сталинские слова. Все проблемы решаешь... Мне-то понятны и причина, почему ты так говоришь, и твое настроение. А только ты с этой публикой будь осторожен. Заметили. Черт знает кто, когда и почему, но только заметили. Как полагается, донесли, и вопрос о тебе стоял на закрытом бюро комсомольской ячейки. Вася побледнел. - И причиной этому была именно та легкость, с которой ты обращаешься со всеми этими цитатами. Вася молчал, уставившись в чашку с чаем. - Немудрено, - пробормотал он, наконец, - чем нам головы понабивали, то из нас и прет. - Да я тебя не обвиняю. Понимаю, детка. И издевку твою понимаю, хотя ты, может, и сам себе отчета не отдаешь, а думаешь, что твои слова всего-навсего шутка. Они в твоих словах видят издевку, потому что кошка всегда знает, чье сало она съела. Но ты-то язык покрепче за зубами приучайся держать. Не в такое время живем, чтобы зря словами бросаться. Даже и остроумными. Голова-то, ведь, она одна на всю жизнь. Надо уметь ею думать, чтобы ее сберечь. Андрей Васильевич помолчал... Анна Митрофановна села, к столу, поставив остывающий чайник на кухонный столик. - И еще вот что, мальчик... Это все дело не поднялось бы, и разговоров бы не было, если бы не было замечено... м-м-м... если бы люди не обратили внимания, что... ну, как бы это сказать?.. Что ты ухаживаешь, или, скажем, что ты особенно расположен, что ли, или как там это нынче принято говорить, расположен к Верочке Спиридоновой. Отцу неловко было. Он не умел подобрать слов. Вася, услышав эти слова, немедленно сварил рака. Покраснел до самых кончиков ушей. "Так и знал!" - мелькнуло у него в голове. Мать взглянула на сына совершенно особенной, новой для нее самой улыбкой, улыбкой сознания, что сын теперь взрослый. - Надо тебе сказать, - продолжал отец, - что Верочку я знаю. Помню ее еще по школе. Была у меня в классе. Знаю и ее матушку. Старого, доброго времени учительница. М-м-да... И против них ничего не имею. Люди хорошие, и сама Верочка... как бы это сказать... ну, словом, вкус у тебя неплохой. Вася еще гуще покраснел, хотя и так уже дальше было некуда. Сидел, как на иголках и не знал, что сказать. - А вот сейчас я должен тебя предупредить, что, как говорится... Андрей Васильевич щелкнул в воздухе пальцами: - Как бы чего не вышло, как говорил покойный чеховский Беликов. - Да что же такое? - обеспокоено воскликнула Анна Митрофановна. - То такое, что Ваське надо техникум во что бы то ни стало кончить. - Так причем же здесь Верочка? Отец понизил голос едва не до шепота: - Жовтынский меня предупредил, что мать этой Верочки - в очень, очень тяжелом положении. - Так надо помочь! - горячо воскликнула Анна Митрофановна. - Г-м... Помочь... Помочь? - иронически отозвался Митин. - Помочь хорошо, когда ты в силах. - А тут? Мы хоть и небогатые, и не всесильные, ну а уж человеку в беде... - Тень на ней. Тень, понимаешь? - Что такое? Разве Верочка?.. - Политическая тень. - Слава Богу! - воскликнула Анна Митрофановна. - Я испугалась, что что-нибудь... - Тень, стало быть и на дочери. А политическая тень в наше время, это, брат ты мой... сам понимаешь. На вора лучше смотрят... Тень падает также и на всякого, кто с ними станет дружбу водить. Ну, вот и получается, что на нашего Бобку тоже эта самая социально-политическая тень ложится, и, в результате, он может полететь из техникума. А там что остается? Куда он тогда в жизни денется? - Да постой, постой, - взволнованно перебила Анна Митрофановна. - Что за тень? Что случилось? - Пока что еще ничего. Жовтынский говорит, что может еще и обойдется. А все-таки... на нее есть дело в райкоме. Вася протяжно и как-то особенно грустно свистнул, пропустив воздух между зубов. Его мальчишеский испуг прошел и заменился другим. Дело в райкоме партии могло обозначать слишком многое. Это уже не школьные шалости, за которые он боялся получить нагоняй, и не смущение от разговора о девушках. Дело в райкоме могло обозначать катастрофу в жизни. - А она знает? - Не успел спросить. Помолчали. У каждого вид был несколько растерянный. - Вот, мальчик, как. Блюдите, како опасно ходите. Не якоже немудрии, но якоже премудрии, искупующе время, яко дние лукави суть. И не только дние, но и людие, - слегка подчеркивая славянские слова, добавила Анна Митрофановна. Вася сидел потупившись.
Время между тем шло. Воскресный день, хотя и был свободен от служебных обязанностей, то есть от хождения в определенные места работы, был, тем не менее, полон своих забот. В этот день можно было сделать столь необходимую уборку комнаты. Она всегда откладывалась на воскресенье. Можно и нужно было "зачистить" кое-что, что оставалось несделанным в течение недели, надо было позаботиться и о том, чтобы кончить все дела пораньше и пораньше лечь спать. Анна Митрофановна принялась за уборку, штопку и стирку, Андрей Васильевич сел "зачищать хвост", т. е. проверять ученические тетради, с которыми систематически не справлялся на неделе. Вася пошел в библиотеку менять книги. Его очень тянуло "проскочить" к Верочке, но он удержался, отложив до вечера. В число васиных обязанностей по дому входило снабжение семьи хлебом. Он доставал его либо рано утром до колки дров, либо идя в техникум. В воскресные дни он совмещал эту заботу с походом в библиотеку. Ему было по дороге. В этих случаях доставание хлеба, обычно, отнимало час-два, т. к. надо было выстоять очередь. Последнее время Васе, правда, повезло. В стрелковой секции Осоавиахима он сошелся с одним парнем, который оказался продавцом "Гастронома". Семка Рабинович и вправду был хорошим парнем и добрым товарищем, и охотно оказывал своим друзьям одолжения. Так у Васи создался хлебный блат. А когда Рабинович стал помощником завмага, то тут уже дело пошло и совсем просто. Семка откладывал для Васи буханку хлеба, себе в стол и давал ее ему через черный ход. Удавалось это не всегда. Если Семки на дежурстве не было, тогда - "труба". Тогда Вася мчался к отцу, тот "пресмыкался" перед школьной буфетчицей. Хлеб бывал обеспечен. Если же все это не действовало, то приходилось выстаивать в очереди... или сидеть без хлеба. В это воскресенье Семки Рабиновича в "Гастрономе" не оказалось, школа была закрыта. Семье предстояло остаться на весь день и на завтрашнее утро без хлеба. Васе пришлось стоять в очереди. В "Гастроном" он пошел после библиотеки. Можно было читать новую книгу, и время в стоянии проходило не так заметно. Очередь стояла спокойно, мерно подвигаясь к дверям магазина, и ничто не мешало Васе читать. Только время от времени вскидывая глазами, он убеждался, что сохраняет свое место, и следил, чтобы в непосредственной близости от него в очередь не вклинился какой-нибудь нахал. Но сегодня я в то время как он стоял в очереди, как глаза его бегали по строчкам книги, мысль его была прикована к маленькому домику, во дворе которого бегала собака Полкан, и где на днях он не сумел славировать между "Сциллой и Харибдой". На Варвару Петровну было дело в райкоме! Васины мысли бежали. Возбужденный более тревогой отца, ему передавшейся, нежели собственным пониманием происходящего, он, тем не менее, чувствовал, что от райкома партии до подвалов НКВД расстояние было очень близким. Впечатление от недавнего разговора с Федором Львовичем, его страстные слова, живо стояли в Васиных представлениях. Думая о Верочке, он вдруг, как бы увидел перед собою то, что видел давеча ночью. Толпа женщин около дома, на котором производится надстройка. Вася представил себе, что в этой толпе женщин стояла и Вера, чтобы узнать что-либо о своей матери. Потом он стал думать, что это уже неминуемо так и будет, что Вера останется беспомощной и одинокой и еще больше будет в нем нуждаться, что его родители пожалеют девушку и возьмут ее к себе, и она будет жить с ними, как его сестра в их семье. Он стал обдумывать место, где поставить кровать для Веры в их комнате. Не найдя такого места, так как все было заставлено, он сообразил, что уступит Вере свой уголок, а сам будет спать на полу... и Бог весть, куда его понесли молодые, неопытные мысли. Час, или полтора простоял он в очереди?.. За тревогой он не заметил времени. Но вот он уже приблизился к двери магазина. Толкать начали сильнее. Это отвлекло Васю от размышлений. Поближе к двери очередь сдваивалась, страивалась и, наконец, подле самой двери, превращалась в густую толпу. Книжку пришлось сложить, а ухо держать востро, чтобы не быть оттертым. В работу пошли локти и плечи и, после небольшого напряжения, крякнув и весело улыбаясь в лицо какому-то старичку, который был прижат к Васе толпою, он сделал ловкое движение и, трижды перевернувшись, влетел в магазин. Здесь было свободно и просторно. К каждому отдельному продавцу стояла небольшая очередь, и, так как продавцов было пятеро, дело шло быстро. Через пять минут Вася уже вышел из "Гастронома" с двумя кило хлеба, которые он имел право купить без карточек в свои "одни руки". Стоит с уважением и с удовольствием почтить вождеградских работников торговой сети. В смысле борьбы с очередями они достигли действительно блестящих результатов. Конечно, возле лавки иногда случались скандалы. Временами бывал и мордобой. Но это не часто. А внутри магазина всегда было чисто и аккуратно. Как только прибывал товар, которого ждали покупатели в очереди у магазина, он немедленно укладывался на место, и торговый процесс шел организованно и быстро. Ну да ведь в смысле борьбы с очередями приобретен был грандиозный опыт. В самом деле, с самого 1917, за малым перерывом, товаров не хватало, и очереди вошли в быт. Маленькие девочки, играя в семейный быт, разложив вокруг себя свои куклы и, подражая взрослым, обмениваются впечатлениями дня: "Сегодня у нас в очереди бабы подрались"... В столицах, правда, это не так сказывалось, как в провинции, но детский-то разговор подслушан именно в Москве...
Пока Вася ходил в библиотеку и за хлебом, его родители дома продолжали заниматься своими делами. Мать - приборкой, а отец - тетрадями. Это были те немногие часы, когда они могли переброситься мыслями, сказать друг другу несколько слов. Отрываясь от тетрадей, он бросал ей реплику, она отвечала, в то время как руки ее продолжали делать грязную работу. Прежде всего, Анна Митрофановна пожелала знать подробности о семье Спиридоновых. Ее интересовала и Верочка, и ее мать, а также и то дело, которое было заведено в райкоме. Оказалось, что Верочку Андреи Васильевич знает, так как он преподавал математику в средней школе, где Вера раньше того училась, а потом в педагогическом техникуме, когда ему случайно пришлось короткое время заменять одного из учителей по случаю болезни. Отозвался он о Верочке чудесно. Да и стоило. С мнением Андрея Васильевича согласились бы все, кто ее знал и теперь и раньше. Она была бесконечно мила и привлекательна еще подростком с косичками, торчавшими по обе стороны детской рожицы. Что же говорить теперь, в те дни, когда она уже расцвела, вступив, как сказал бы поэт, в свою живительную и всеукрашающую двадцатую весну. Немножко коробило то, что она была комсомолкой. Но в это время - кто из молодежи не был? Носили в кармане одной бумагой больше. Вася же тоже был членом комсомола. Андрей Васильевич всегда морщился, когда это обстоятельство приходило почему-то в разговоре... Словом, вопрос о Верином комсомольстве они обошли, не сосредотачивая на нем внимания. Андрей Васильевич заметил только: "Это ее не портит". Из-за отзыва Андрея Васильевича, Анна Митрофановна всем сердцем расположилась к Верочке и стала думать о ней, как о будущей своей невестке. Говорят, такова уж натура всякой матери взрослого сына. Коснулись и Вериной матери. Митин знал ее, оказывается, по ее участию в учительских конференциях. Родители решили установить знакомство, как только выяснится вопрос о деле в райкоме партии, то есть, когда станет понятно, что знакомство это не связано с опасностью. Андрей Васильевич был рад своей случайной встрече с Жовтынским и надеялся, что отношения углубятся, и он сможет в дальнейшем быть в курсе этого дела, а, может быть, можно будет и помочь Вериной матери, хотя бы вовремя предупредивши ее о настроениях среди членов райкома относительно нее. Поговорили также и о том, что так беспокоило Анну Митрофановну. Надо было достать денег, чтобы дать Попову к его отъезду. В самом деле, его поездка открывала шанс необыкновенный, и не воспользоваться им было нельзя. По счастью, у Андрея Васильевича была возможность достать "несколько денег", как он говорил. Много-немного, а на 100-150 рублей он мог рассчитывать, так как он давал уроки сыну доктора, который имел частную практику. У него-то и можно было перехватить на время. Но вот, проверены тетради. Вот и пол очищен от комков натасканной за неделю грязи... Но отдыху предаться старикам не пришлось. Дело в том, что за несколько последних дней весна окончательно ворвалась в жизнь. Давешний снег был последним отзимком. Сомнения не оставалось: зима больше не вернется. Стало тепло. Деревья, еще недавно жалобно протягивавшие к небу голые, черные ветви, вдруг приобрели зеленоватый оттенок, словно их кто-то сбрызнул зеленой краской. Чуть зеленые, они еще несмело развертывали свои побеги. Чудо жизни, так много раз описанное поэтами, еще раз совершалось в мире, разглаживая морщинки на хмурых, утомленных липах пожилых обывателей. Солнце грело, в синем небе висели легкие облачка. Красота Божьего мира осенила землю и не прошла мимо Вождеграда, несмотря даже на столь неблагозвучное его название. Не пустить эту красоту к себе в жилье было бы преступлением... И Андрею Васильевичу пришлось потрудиться в поте лица своего. Надо было "размазать" окна и выставить вторые рамы, чтобы наполнить комнату свежим весенним воздухом. Анна Митрофановна, между тем, занялась чисткой посуды. Она взяла закоптившиеся на примусе кастрюльки и, выйдя на двор, стала очищать их. Для этого она макала тряпочку в воду в лужице возле крыльца, потом этой тряпочкой брала песок с земли и оттирала копоть. Это приходилось делать каждую неделю. Анна Митрофановна уже приспособилась, и дело у нее шло быстро. Ей казалось, что во всем мире все хозяйки чистят посуду именно так. Кастрюльки начали очищаться и вскоре заблестели в лучах солнца. Особенно ярко светились оловянные заплатки, во многих местах наложенные на старенькую посуду. Однако Анна Митрофановна перестаралась. В самой главной кастрюле от чистки песком образовалась новая течь. Этот раз уже непоправимая. Слесарь, делавший эту работу в часы, свободные от заводской работы, уже и прошлый раз отказывался чинить, говоря, что кастрюля слишком стара. А нужна была кастрюлька ежедневно, ибо она составляла элемент "единой стройной системы", которую читатель, верно, помнит, и без которой семья обречена была бы оставаться без обеда. Пришлось найти чистенькую тряпочку, продернуть ее в образовавшуюся дырочку и, снаружи и изнутри замазать хлебным мякишем. Опыт уже показал, что держать будет, если обращаться осторожно. Эту работу Анна Митрофановна доделывала уже в комнате, стоя за кухонным столиком в углу. Закончив ее, она обернулась. Андрей Васильевич стоял возле открытого окна, спиною к нему. Руки его были выпачканы пылью от высохшей за зиму замазки. В одной руке он держал столовый нож, которым отскабливал замазку, другою опирался на угол только что выставленной второй рамы. Глаза его были устремлены куда-то, словно они не видели того, что было перед ними, словно они созерцали какую-то невидимую, дивную картину. Но его щекам текли слезы. - Что с тобою? Андрюша, голубчик!.. - Так. Ничего... - смахивая слезу с
ресниц, проговорил Андрей Васильевич. - Я, знаешь, Анечка, вот раму выставлял, и сам себе стал вспоминать, как всякий также вспоминает:
Голос у него был глуховатый от возраста. Он не декламировал, а как бы выдавливал из своей души каждое слово, и в таком чтении стиха было что-то страшное, от чего мороз шел по коже. - И такое чувство нахлынуло, знаешь... Молодость что ли ушла? Или вот, что живем в этой нищете собачьей. В постоянном страхе... Такое что-то... Смотришь на жизнь, словно над гробом дорогого покойника стоишь, и спрашиваешь сам себя: "Зачем это было?". Зачем? - раздраженно почти вскрикнул он. - А годы были. Школа. Гимназия... Помню мой первый урок. Всю жизнь, как один день помню. Детки читали. Стоит передо мною вихрястенький, в мундирчике, курносый и этот вот стих читает, а через окно вот это самое. Это самое. Радость жизни в окно вливалась. И благовест ближнего храма, и говор народа, и стук, колеса... У нас под окнами липки росли. Прямо в классную комнату заглядывали. Как чудно хорошо было! Каждый день весна цветами сыпала. Страстная была неделя. Красиво. Чудо, как хорошо было... И сколько лет прошло, и сколько теперь горя стало кругом. Сколько его через Россию перекатилось, сколько его впереди... Ну, что я нынче деткам скажу? Что? Чем я обрадую их, маленьких, что весна пришла? Да им-то что за радость? Нет у этой весны цветов, чтобы для людей рассыпать. Нету. Скорбь, убожество. Томление. Ужас... Д-да-да-а. - протянул он пшютом, втягивая воздух. И был в этом восклицании; ужас человека, потерявшего что-то дорогое сердцу, что-то неоценимое, неповторимое, невозвратное. Анна Митрофановна подошла к мужу, улыбнулась ему в глаза и нежно его поцеловала. - Стар, может быть, становлюсь? - говорил он дальше. - Сентиментален не в меру? Бог весть... А только, как сравнишь, что было и что стало, как одумаешься минутку - yжac берет. Не жизнь, а каторга. Для всех, для всех, для всех. К чему было ломать? К челу? В это время под окнами раздались шаги но мосткам во дворе, и послышался звонкий Васин голос. Вася громко напевал:
Он не допел. Через мгновенье он, веселый и оживленный, влетел в комнату и бросил на стол только что купленную полбуханку хлеба. - Вот, хлебная проблема у нас, товарищи, и разрешена. У нас не было хлеба, теперь од у нас есть. - Вася! Опять? Вася осекся. - Прости, папа. Я забыл. Не буду больше. Само выскочило. - Эх, мальчик. Как бы боком только не выскочило, - произнес с грустью отец. Васин приход нарушил короткую задушевную сцену. Андрей Васильевич пришел в себя и стал возиться около рамы, убирал пыль и сор. Потом отнес раму в чуланчик. - Второе окно я, Анечка, в то воскресенье разделаю, - просительным тоном произнес он. - Очень уж утомился. - Как хочешь. Только гляди, чтобы на все лето не осталось. У них в комнате было два окна. Анна Митрофановна принялась стряпать обед. Дело было несложным. Надо было только разогреть суп, принесенный вчера из столовки, да очистить несколько картофелин, чтобы подбавить к супу "для густоты". Вася сел за книжки. Андрей Васильевич унес раму в чулан, потом сходил за водой. Вернувшись, он присел к столу и стал просматривать газету. Едва он добрался до последней четвертой страницы и безразличным движением отложил газету, как уже было время собираться к столу.
Обед уже кончался, когда хлопнула калит-ка, и под окном у них послышался решительный мужской голос: - Скажите, пожалуйста, не здесь ли живет товарищ Митин? Это был Жовтынский. - Погодка-то какова! На редкость! - сказал он, входя через мгновенье в комнату по приглашению хозяев. Андрей Васильевич, принимая гостя, чувствовал себя несколько смущенно. Уж очень убогой была обстановка в комнате. Жовтынский принес обещанное масло. Масло было принято и, хотя Жовтынский купил его в закрытом распределителе райкома партии по твердой цене, т. е. за гроши, о которых не стоилo бы говорить, Андрей Васильевич настоял, чтобы тот принял деньги, им на масло истраченные. Жовтынский пришел так просто, так спокойно, без всякой позы и наигранности как может придти простой русский человек в дом, где, - он чует, - будет принят. Он принес с собою атмосферу простоты и дружественности почти заискивающей, и по всему, как он себя вел было видно, что он хочет быть принят в доме, как свой. И Митины его приняли. Вася в первые минуты был чуть смущен в присутствии своего учителя, но это быстро прошло. Анна Митрофановна чрезвычайно обрадовалась маслу. Она пожурила гостя, что тот опоздал к обеду; в душе же она была этому очень рада, ибо обеда не хватило бы, да и был он уж очень скромным. В ответ Жовтынский упомянул о незваном госте, который хуже татарина. Но чай после обеда пить сели вчетвером.
Жовтынский принадлежал к той группе членов партии, вся жизнь которых и работа состояла в изучении и распространении партийных знаний. Вопросы хозяйственные или военные его мало интересовали. Он был историком партии и теоретиком марксизма. В районном вождеградском масштабе он от себя ничего дать не мог в смысле углубления партийно-теоретических знаний, однако, углубляясь сам в эту науку, или, как он ее называл, "философию", он испытывал большое удовлетворение. Так было по началу. История этого человека была довольно обычной. В войну 1914 года он был призван в армию и был на фронте. Сам он жил на Дону, в среде казаков, но казаком не был. Прислушивался к революционным пропагандистам, но их речи его мало волновали, если не считать того, когда заговаривали о земле. Революцию принял без особого энтузиазма и очень оскорблялся зафронтовым дебоширством и погромом, который учинился в феврале. Как грамотный человек, исполнял какую-то канцелярскую работу в солдатском совете, но, как только заслышал о том, что дома делят землю, бросил все и ушел домой. Потом началась Гражданская война. Казаки стали на сторону белых Жовтынский, как и другие иногородние, стал на сторону красных просто потому, что так положил обычай розни между казаками и иногородними. Принципы борьбы были ему абсолютно непонятны. Что было где он не понимал. Будучи человеком толковым, он пошел в гору. Стал пропагандистом и чем-то вроде политического работника. Даже не будучи карьеристом, сообразил, что надо вступить в партию, так как иначе дорога будет закрыта. После демобилизации пошел по дороге партучебы. В боях Гражданской войны он отличился своей храбростью и готовностью выручать товарищей. С учебой началась работа мысли. И здесь у Жовтынского проявилась особенность, делающая людей, ему подобных, особенно привлекательными. Уже по окончании университета, он не гордился своими знаниями и считал, что диплом есть только начало подлинного учения. Всегда он искал чего-то свежего, способного расширить его кругозор помочь ему "копнуть на один штык глубже", как он говорил. Свойство, которому многие должны бы позавидовать. Однажды, роясь в дореволюционных архивах Вождеграда, он натолкнулся на прописной листок, в котором значилось, что кто-то из творцов революции, чуть ли не Свердлов, прожил здесь две недели. Косвенные документы показывали, что оный великий революционер какое-то время даже держал часовую лавочку. Документы эти, воодушевили Жовтынского, так как сопоставление годов и даже месяцев давало повод как-то судить о настроениях революционеров в то или иное время. Жовтынский написал большую статью "по первоисточникам". Ему казалось, что его труд проливает свет на один из штрихов истории борьбы за революцию и за власть. Правда, расстояние от часовой лавочки до революции было довольно значительно, но в творческом порыве автор этого не заметил. Из статьи, просто сказать, ничего не получилось. В Москве захотели сделать поощрение местному исследователю, напечатали нечто вроде отзыва в какой-то партийной книжке. Жовтынский на мгновение испытал творческий восторг и авторское удовлетворение, но позднее, как-то чутьем он стал понимать, что история партии не восстанавливается по первоисточникам, но кем-то как-то диктуется то ли независимо от источников, то ли даже вопреки им. Восторг проходил. Новых документов не попадалось, жизнь брала свое, ежедневные противоречия все более и более наглядно выпирали наружу, и Ефим Матвеевич начинал задумываться. Вся его деятельность свелась, в общем, к повторению того, что писалось в газетах и журналах, да листках и памятках пропагандиста, которые присылались "сверху". Собственного, своего, он не смел привнести ничего, начиналось томление духа. Жовтынский понимал, что что-то очень, очень не так. Дальше его деятельность продолжалась уже без энтузиазма, без азарта, без творческого восторга. Про себя он стал называть свою личность "партийный поп", или же "парттруба". Дескать, партия дует, а я играю. И каждый раз, когда брился, и свежевыбритая его щека, еще мокрая после бритья, отблескивала в зеркальце, в представлении, Ефима Матвеевича Жовтынского мелькал геликон духового оркестра до блеска надраенный мелом. Уже сознавая себя парттрубою, Жовтынский изменить свою судьбу не мог. Годы партучебы, педагогический стаж и стаж пропагандиста, привычка да и возраст, наконец, уже не позволяли быть разборчивым и менять специальность. Переучиваться было поздно, а по "этическим" причинам даже и невозможно. Он вполне основательно опасался вопроса: "А вы что, товарищ, разочаровались?..". Так он и продолжал работать, преподавал историю партии в различных учебных заведениях, да читая лекции о международном положении во всякого рода рабочих клубах. За это платили хорошо, и это давало права. Жовтынским дорожили и с его мнением в райкоме считались. Его часто привлекали к решению партийных дел вождеградского района. За это уже не платили. Но пытливость его не покинула. Он продолжал искать всякой возможности "копнуть на один штык глубже". Давно услышав речь Митина на учительской конференции, он живо заинтересовался существом воспитательного процесса, и это привлекло его к Андрею Васильевичу. Жовтынский мог себе позволить свободу обращаться с беспартийными, не подходя к ним, как "авгур", свысока. Его партийные заслуги и стаж, участие в Гражданской войне, все это ставило его на особенное место. Партийные шавки боялись его тронуть, а он поэтому и позволял себе и думать, и водить компанию с беспартийными, а подчас даже и говорить то, что думает. В последнем он, впрочем, был очень дипломатичен и разборчив.
Чай был выпит. Желая занять мало знакомого гостя, Андрей Васильевич пригласил его сыграть в шахматы. Вася сидел в своем углу. Читая учебник бактериологии, он одно ухо держал востро, ожидая, что возникнет разговор о деле Спиридоновой. Сам Андрей Васильевич был достаточно дипломатичен, чтобы не начинать. Он ждал, чтобы Жовтынский сам заговорил. Так и случилось. Однако выяснить ничего не удалось. Перспективы еще не наметились. Райком пока что отложил рассмотрение, так как собирались дополнительные материалы. Жовтынский намекнул, что картина получается не совсем красивая, и что было бы не худо, если бы кто из друзей мог позаботиться, чтобы Варваре Петровне устроили место в какой-нибудь конторе, так как видимо, из школы ее все-таки, попрут. Так и сказал: "Попрут". Старшие играли в шахматы и беседовали. К вечеру Вася ушел. Разумеется к Верочке. Он, как мог мягче, дал понять Варваре Петровне, что ее положение в школе неважно, и что собирается какая-то неприятность. Об источнике информации он не сказал, но дал понять, что говорит не спроста. Не обратив внимания сначала, Варвара Петровна постепенно, тем не менее, стала вспоминать последние дни. Она связала их особенность с тем, что говорил Вася и, сообразила, что что-то было неблагополучно. Она вспомнила, как ее на днях вызывал директор школы и, как-то подчеркнуто закрыв двери, говорил с нею неожиданно сухим тоном. Он не обращался к ней, как бывало - "Варвара Петровна", но называл ее "товарищ Спиридонова". Действительно, такой именно обычай установился в советских заведениях. При дружеских отношениях называют друг друга по имени-отчеству, но лишь только дело переходит в сферу, где товарищеским отношениям места нет, так тотчас товарищем именуют. Васины намеки вызвали большую тревогу в душе Варвары Петровны. Ну, а молодым-то людям все казалось проще, чем оно было на самом деле. Точнее говоря, они были слишком полны сами собою, чтобы долго задерживаться на предметах, лежавших вне радости сегодняшнего дня, которым они жили. Вскоре Вася с Верой пошли бродить по зеленеющим улицам и дышать пьянящим воздухом наступившей весны. Жовтынский у Митиных засиделся. Уже с этой беседы между ними установилось понимание. Андрею Васильевичу пришлось вкратце повторить то, что было основной мыслью его давешнего доклада, и он заметил, что высказал далеко не все, что думал сказать. Но развивать свои соображения он пока не стал. Далее их разговор пошел в область истории, психологии и коснулся философии. Разница между подготовкой, полученной Митиным в Императорском университете, и - партийно-академической, полученной Жовтынским, сказывалась во многом, и Жовтынский далеко уступал Митину в энциклопедичности эрудиции. Жовтынский почуял - общение с Митиным даст ему "шанс копнуть на один штык глубже". Веселая погода, легкий весенний воздух подействовали на Митина и он почему-то говорил, не оглядываясь поминутно на тексты учебников политграмоты. Впрочем, он не давал себе полной свободы и, время от времени прищуриваясь, вглядывался в лицо Жовтынского, словно испытуя его: "А что тебе от меня нужно?". Последнее прошло мимо внимания простеца Жовтынского. - Как хорошо с вами разговаривать, Андрей Васильевич. Свободно. Нет на вас этой проклятой уздечки. А у наших партийных ребят все, как в мундштуке. Мысль в трензелях, - заметил Ефим Матвеевич. Впрочем, уходя, он очень тщательно дал понять, что беседа их "пусть останется между нами". Очень это подчеркивал. Ушел он от Митиных поздно. Кончился и воскресный день. Ночь снова мягким покровом бархатного мрака окутала землю. Потухли огоньки в окнах. Люди легли спать. То там, то здесь под ветками распускавшейся зелени еще мелькали фигуры молодых пар. Кто-то где-то храпел. Кто-то где-то обдумывал заботы завтрашнего дня. Когда Вася вернулся домой, родители его уже спали. Полный весенних мечтаний о Верочке, полный сил и восторга начинающейся жизни, он мечтал, что все обойдется, он думал о том, что скоро выпускные экзамены, он мечтал о том, что он отработает практику и, после обязательных лет на производстве, сможет все-таки поступить в ВУЗ, кончить там курс и жить в Москве. Он мечтал о настоящей научной работе. Ему представлялась квартирка в многоэтажном московском доме, какие он видел на картинках, что он будет жить там с Верой. Представлялось, как сидит в лаборатории в белом халате перед микроскопом, как звонит домой Вере, что не может придти домой к обеду вовремя, потому что будет научное заседание... Потом побежали какие-то бредовые зверюшки, вдруг блеснули глаза Федора Львовича и почти въяве прозвучали его слова: "Пусть они будут прокляты". Вася очнулся. Из мира мечтаний он как бы свалился на землю, почувствовал себя маленьким, ничтожным и забитым. Стукнули слова: "дело в райкоме". Широко раскрыв глаза, он стал прислушиваться, не стучит ли где мотор автомобиля. Нет... показалось. Он стал прислушиваться. Все было тихо. На пожарной каланче пробило два. Вася заснул. От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
