|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса XIII Мы неоднократно убеждаемся, что как физика, так и ею порожденная техника, основаны на математике, и без оной шагу ступить не могут. Это дает нам доказательство тому, что между материей и числом или, иначе сказать, математической величиной, существует отчетливая связь, законы которой не могут нарушаться без ущерба для того, кто бы их нарушил. В самом деле, связь между числом и материей существует. Без расчета ничего сделать нельзя: ни мост построить, ни машину выдумать. Но, спрашивается, является ли расчет панацеей, средством, которое само по себе достаточно? Не задумавшись над этим, человек счел себя полновластным хозяином на земле. Определился стандарт мышления, якобы при наличии верных предпосылок мы неизбежно приходим к верным выводам на будущее. Успех в развитии материальной культуры, т. е. цивилизации и техники, дал человеку искусительную уверенность в своих возможностях. Соображая соотношение техники, математики и человеческой жизни, я убедился в том, что в этом искусительном положении материалистического мировоззрения наличествует большая сила убедительности. Убедительность эта так велика, отчетлива и решительна, что она сама собою заслоняет некоторые обстоятельства, эту самую убедительность ниспровергающие. Дело в том, что материальный мир, который нам очевиден, в каких-то пунктах вовлекает участие факторов либо мало заметных, либо совершенно незаметных, либо уловимых лишь при нашем знании об их существовании и желании их уловить, либо абсолютно ускользающих от наших способностей составить себе представление о них, но, тем не менее, факторов наличествующих в жизни и действующих то конструктивно, то деструктивно на все, с чем они соприкасаются. И спрашивается: все ли мы знаем?"
Здесь он сделал паузу, поверх очков многозначительно взглянув на слушавших. Вера слушала внимательно, и на ее лице было то же самое выражение, с каким она, бывало, терпеливо выслушивала лекции в техникуме. Вася смотрел на нее, и на его лице был написан влюбленный восторг, которого он и не думал скрывать. Дамы, занятые в углу комнаты приготовлением посуды к чаю, между собою шепотом обменивались замечаниями чисто хозяйственного порядка ("Где полотенце?.." "Ставьте чашки вон на тот угол...") и переставляли посуду, желая как можно меньше нарушить тишину. Попов курил спокойно и следил глазами за облачками выпускаемого им дыма, хотя видно было, что слушал он внимательно. Жовтынский настороженно прислушивался. Особенно последнее: "Все ли мы знаем?" заставило его поднять голову и изобразить на лице ожидание чего-то нового и интересного. Не станем повторять целиком весь трактат Андрея Васильевича. Ограничимся лишь важнейшими его пунктами. Развивая свою тему, Митин привел факт о мышлении бушменов, описав подробно, что дикари не имеют представления о числительном. Они воспринимают лишь именованные числа, математические же величины, даже в столь примитивном виде, как "дважды два - четыре", их уму непостижимы и не имеют никакого соответствия в их языке. Варвара Петровна здесь было пыталась сделать какое-то замечание о грамматической роли числительного, как явления самодовлеющего, и как прилагательного, но Вера ее перебила: - Ах, мама! Опять ты про грамматику!? "Но от того, - гласил дальше митинский текст, - что бушмены не способны додуматься до отвлеченных величин, эти величины существовать не перестают. Они активно продолжают действовать в их жизни, как и в жизни каждого из нас". Тут Андрей Васильевич весьма живописно изобразил картину того, что получилось бы, если бы бушмен стал строить железнодорожный мост. Не имея представления об отвлеченных величинах, бушмен наделал бы лишь безобразий. Дальше Митин привел слушателей к загадке: "Хотя мы и более развиты, нежели бушмены, но что дает нам уверенность полагать, что и вокруг нашей жизни тоже не участвуют некие неощутимые силы, до которых наша, мысль не в состоянии дотянуться? Ведь, есть же у нас какие-то интеллектуальные способности хотя бы отчасти постигать то невидимое простым глазом, что к нам относится так, как отвлеченное числительное относится к бушмену"? В этот момент Варвара Петровна, держа в руках чашку и полотенце, громко произнесла: - Вера... Вера обернулась к матери. - Что, мама? - Да я не тебя. Я хотела сказать, что вера есть та способность... - Сейчас, мама, я тебе помогу. При моих-то способностях!.. - нарочито громкой шуткой отозвалась дочь. Она встала и подошедши к матери стала делать ей многозначительные знаки, указывая на присутствие Жовтынского. Варвара Петровна поняла. Андрей Васильевич продолжал излагать свои мысли. Последующий эпизод он особенно акцентировал, назвав его "заколдованным квадратом". Здесь изображалось, как некоему лицу было поручено сделать некоторые изменения в заданном ему квадрате. В квадрате находятся люди. На них отражаются все изменения формы и размеров фигуры, но "заведующий заколдованным квадратом", не учтя фактора высоты, как ему условно неизвестного, превращает квадрат в ромб и, наконец, стискивает его до такого состояния, что люди в квадрате задыхаются и гибнут. А заведующий заколдованным квадратом думает, что все в порядке, т. к. ведь он не изменил длины сторон! Не изменилась и сумма градусов в углах, и простак "заведующий", поэтому, решил, что площадь квадрата равна площади ромба, лишь были бы равны стороны. О высоте он понятия не имел, как и бушмен не имеет понятия о математической величине. Он и уплотнял!.. Пример этот вышел у Митина несколько запутанным, но получилось то, что в представлении слушателей личность упрямого недоумка "заведующего заколдованным квадратом" вдруг невольно связалась с портретом, который всем им был так хорошо знаком. Андрей Васильевич читал: "Кончилось тем, что высота, этот недоучтенный фактор, сначала подверглась сокращению, а потом была вовсе упразднена. Люди в квадрате стали задыхаться, кричать, молить о помощи... но помощи не было ни откуда". При этих словах читавшего Ефим Матвеевич широко открыл глаза и, приподнявшись на стуле, произнес: "Позвольте!.. Это же...". Но Митин продолжал свое доказательство, не заметив его движения. Все более и более нагромождая факты и иллюстрации, он неуклонно приводил к мысли, что жизнь настолько многогранна, сложна и неизведанна, что всякое начертание законченного плана организации быта обречено на неудачу, провал, на катастрофу. Желая дальше иллюстрировать сложность жизни, Андрей Васильевич предложил свою "формулу жизни". Он читал: "По Менделееву, материя, являющаяся основным фактором жизни, состоит из 92-х элементов. Таким образом, возможности статических комбинаций определяются: девяносто два в девяносто второй степени, умноженное на плюс-минус бесконечность. Но это только в статике. Жизнь динамична. Этот динамизм вынуждает нас каждый из сочленов указанной формулы предварительно умножить на фактор времени, причем единицы последнего должны каждая предварительно умножаться на плюс-минус бесконечность. Но ото еще только начало формулы материальной жизни, ибо сюда же в формулу жизни, входят еще и элементы энергии, каждый из которых в свою очередь"... - Постой, постой папа! - перебил здесь Андрея Васильевича Вася. - У тебя, в конце концов, какая-то фантасмагория получается. - В самом деле. Накрутил, отец, - заметила, полушутя, Анна Митрофановна. Эти замечания нарушили общее напряжение. Действительно, Андрей Васильевич не соразмерил обстановки. Утомившиеся слушатели сразу заговорили и зашумели. - А я бы эту формулу с интересом на арифмометре прокрутил бы, - заметил, шутя, Попов. - Или на счетах? А?.. Цак, цак, цак... и пажжалста! А как у вас, дорогие граждане, формула вот этого вот химически чистого вещества. А? - Попов взялся за бутылку водки. Андрей Васильевич смутился. - Я вижу, что и в самом деле, может быть, лучше не стоило бы читать? - произнес он, смущенно улыбаясь. Вере его даже жалко стало. - Что вы, Андрей Васильевич! Было очень, очень интересно! Как бы горячо ни было ее восклицание, произнесла она его так, что видно было, что ничегошеньки она не поняла. В шуме раздавшихся восклицаний один Жовтынский сидел, неподвижно уставившись на Андрея Васильевича. Глаза его были неподвижны, рот полуоткрыт, лицо бледно. Дамы это заметили, и Анна Митрофановна приписала это действию водки. Тут же она объявила, что сейчас будет чай. - Будете воду кипятить? - как-то неожиданно, словно пробуждаясь от гипноза, вскинулся Жовтынский. - А вот сейчас на печоночке. Пойдем-ка со мною, Верок. Анна Митрофановна вышла из комнаты и через минуту темнота двора озарилась ярким пламенем растапливаемой мангалки. - Вы позволите мне, Андрей Васильевич, посмотреть вашу записку? - спросил Жовтынский и, получив ее в руки, вышел из комнаты быстрыми решительными шагами. Андрей Васильевич только рот открыл, так быстро это произошло. Через окно послышались восклицания. Потом было слышно, как Анна Митрофановна всплеснула руками и ахнула. А Андрея Васильевича водка стала разбирать все больше и больше. Он не был пьян, но в голосе его чувствовалась нетвердость. - Знаешь, Вася! Если бы я не пил, я, наверное, не стал бы читать своей записки. А то вот, кажется, я, старый дурак, тоже какую-то проблему решил... как твой товарищ Сталин. Тебя учил, а сам... Где моя тетрадка? - резким тоном обратился он к вошедшему Жовтынскому. - Тетрадка? Какая? - Та, что я только что читал. - Вы? Читали? Понятия не имею. - Спокойно ответил Ефим Матвеевич. Все воззрились на него с удивлением. - То есть позвольте! - воскликнул Попов. - Вы что? Хотите нас позабавить китайскими фокусами? - Запомните, пожалуйста, все, кто есть в комнате: здесь полчаса тому назад никто никакой тетради не читал. Эти слова Жовтынский произнес тихо, но раздельно и ясно. Они прозвучали столь решительно, лицо говорившего выражало такую непреклонную волю и так отчетливо требовало абсолютного подчинения, что у всех глаза остановились от ужаса. Вполголоса он продолжал: - Я это говорю на тот случай, если вам дорога свобода и жизнь каждого из нас. Понят-но? - А тетрадка-то? Тетрадка?.. Ведь это документ. Где она?.. - лепетал окончательно растерявшийся Андрей Васильевич. Анна Митрофановна, которая к этому времени вернулась в комнату, в ответ на слова мужа сделала жест руками и сказала: "Пу-у-ф-ф-ф". Это должно было обозначать: "Сгорела и улетела в воздух". Жовтынский ничего не ответил Митину. Нарушая приличия, Жовтынский схватил бутылку водки со стола, заплясал и кривляясь громко запел:
Все поняли его намерение, подхватили песню, хлопали в ладоши, а Иван Васильевич Попов, обняв вместо дамы другую бутылку, пустился тоже в пляс. Он понял, что надо создать картину пьяной оргии и старался изо всех сил. Шум получался. Оргия - нет. Желая вернуть спокойное настроение, преодолевая собственное смущение oт происшедшего, Вася поставил на граммофон какую-то пластинку. Граммофон он взял на этот вечер у кого-то из друзей. Появился чай, фрукты. Постепенно настроение разрядилось. В одном углу комнаты появились шахматы. Послышалось обычное: "Давненько не брал я в руки шашек" и ответное: "Знаем мы вас, как вы плохо играете"... В другом углу комнаты кто-то с кем-то беседовал. Вася с Верой пробовали пройти в тесноте комнаты туром вальса. Легкий хмель рассеивался. Попозже пришли кое-кто из приятелей молодых. Товарищи по техникуму, ветеринары и педагоги. Неловко поздравили молодых, поднесли цветов. Юноши крепко жали Васе руку. Ненадолго присели к столу - к выпивке и закуске. Пришел и осоавиахимовский приятель Рабинович. Он принес из "Гастронома", "немножко что-нибудь изысканного" для молодых. Банку икры! Выпили за здоровье молодых и кричали "горько". Молодые целовались. Потом молодежь заполнила собою Васин уголок, утеснилась на его кровати и после неполадившейся беседы, - начали по чьему-то почину петь песни. Попов оживился. Присоединился к молодежи и пытался, было, тут же устроить из них хор. Разбил на голоса, пытался давать тон. Но из этого ничего не вышло, и неудавшийся регент смущенно удалился на крылечко. - Так что, видно, мы уже в старое поколение записаны... - подумал он с оттенком грусти о себе. Была молодость и ушла. Ему становилось печально. Молодежь, между тем, избавившись от опеки, принялась за песни из кинофильмов. Пели довольно стройно. Жовтынсквй, отрываясь от шахматной доски, выкрикивал им новые и новые названия, и они дружно начинали. Но оказывалось, что дальше первого куплета певцы не знали слов. Быстро обрывались и "Сердце Девичье" и "На закате ходит парень". Тогда Жовтынский оставил шахматы и, подойдя к певцам, запел: "Широка страна моя родная...". Хор тотчас же сладился. Подхватили даже те, кто поначалу отмалчивался. Знакомые слова, знакомый напев, и песня пошла бодрым шагом строфа за строфой. В голосах слышалась жизнерадостность. Молодость брала свое, брала то, что ей принадлежало. Звуки песни были слышны повсюду. Попов, стоя на крылечке, тоже слышал пение. Не слова, не напев... Нет, именно молодой задор поразил его внимание. Глаза его подернулись дымкой печали. И он когда-то тоже был молод. Был счастлив, был полон надежд. Отрывки юности мелькнули перед его взором. Университет... Кружки... Бегали по лекциям, спорили о книгах, не пропускали ни одной премьеры в Художественном, ни одной выставки картин. Все виденное проходило перед ним, словно было вчера. Невесту свою встретил впервые на выставке картин. Что это было, что так тогда поразило их обоих, что они разговорились? Вагон, решетка на окне, изможденные лица арестантов, солнце светит, голуби крошки клюют... Всюду жизнь.
- до него донеслись голоса молодых людей. Всюду жизнь. Всюду жизнь... - Они тоже думают, что у них жизнь. И это при советской власти?.. Когда же ей-то будет конец? Будет ли? Попов глубоко вздохнул. Смахнул с ресниц что-то непрошенное... Потом "надел на себя бодрое лицо" и вернулся в комнату, где праздновали свадьбу. Здесь в тесноте, в тысячах мелких ежедневных обид, в страхе, в бесконечных недостатках, в сознании окружающей лжи, против которой только во хмелю можно решиться поднять свой голос, в бесконечном, непрерывном труде, который не покрывал насущных потребностей... здесь праздновали свадьбу. Радостный миг всей жизни. Здесь тоже была жизнь. Потом молодые гости ушли на танцы. Осталась своя семья. Тихий вечер поплыл на крыльях старинных вальсов и цыганских романсов, которые Вася и Вера меняли на граммофоне.
Но вот пора и расходиться. Было тепло и тихо. Легкий дождик сбрызнул зелень, прибил пыль и освежил воздух. Вася шел с Верой и Варварой Петровной, беседуя о том, когда и как им удобнее всего обоим поместиться в Вериной комнате. Вася надеялся перебраться к жене в ближайшем будущем. Пока что он продолжал жить с родителями. Поодаль от них шествовали Жовтынский и Попов. - Не понимаю, почему вы так взволновались по поводу этой тетрадки? - говорил Попов. - Политики ведь в ней нет. Просто-напросто трактат философа-дилетанта. Он не касается ни колхозов, ни стахановцев, ни строительства социализма в одной стране. Отвлеченная философия и только. - М-м-м-да... Конечно. Это вы так думаете. Ни загиба, ни уклона, ни перегиба в ней не видно. Сталина не касается. Ленина тоже. Но это только вам так кажется, потому что вы неискушенный человек. Но вы-то понимаете или нет, что все наше дело именно и основывается на, как вы выразились, "отвлеченной философии". Наша философия основана на том, что мы все знаем. Это дает нам уверенность так твердо идти к намеченной цели. Ну вот... А эта тетрадка, которой, заметьте, ни вы, ни я никогда не видали, и не слыхали, и которой никогда не было в природе - Попов утвердительно кивнул головой. - Эта тетрадка почву у нас из-под ног вырывает. Она ставит под сомнение, она, если только она верна, опровергает... Вы понимаете? Опровергает! Нет, нет. Она хуже всех загибов и перегибов, хуже всякого троцкизма. Легкий ветерок мягко шелестел влажными листьями деревьев.
Андрей Васильевич держал Анну Митрофановну за плечи и, глядя ей в упор в глаза, твердил: - Плюнь мне в морду. Плюнь мне в морду. - Да что ты, Андрюша? Бог с тобой, успокойся. - Зачем я читал? Зачем я читал? - Да, успокойся же. Тут он отошел от жены, схватил себя за волосы и с отчаянием и выразительностью не абсолютно трезвого человека воскликнул: - Когда же нас, наконец, совсем расплющит этот заколдованный квадрат? Он в изнеможении упал на стул, склонил голову к столу на руки и разрыдался. - Боже мой! Боже мой! Неужели этому не будет конца?..
Жовтынский долго не мог успокоиться. Уже придя домой, в свою одинокую комнатку, он сел за стол и задумался. Записка Андрея Васильевича произвела на него сильное впечатление. Перед ним открылся новый горизонт. Он "беседовал со своей пепельницей". Она скоро наполнилась окурками. Все, что говорил Митин, было революцией в мышлении Жовтынского. На его глазах все учтенные до последней йоты факторы привели страну и народ к катастрофе. Это он видел, и в этом он давал себе ясный отчет. Пришло время заглянуть за пределы заколдованного квадрата, понять, что не "что-то не так", но что "все не так". Он знал уже давно, что происходит для тела насилие, а для души ложь, но до сих пор для этого у него были оправдания. Теперь эти оправдания выскальзывали у него из-под ног, и он летел в какую-то пропасть. Но пропасть эта не была мрачной. Наоборот. Широкий, необъятно широкий, мир открывался перед Жовтынским. Этот мир и пугал своей беспредельностью, и радовал, принимая его в общение с собою. И все-таки было страшно. Качая головой, он говорил сам себе: - Эх, Ефим, Ефим! Дурак же ты был, когда хотел копать на штык глубже. Ей же, ей, дурак. Было б тебе не просить ножечка грязцу с себя счищать. Не знал бы ты этого старика с его думками, сидел бы себе в грязи, и было бы тебе благо. А то вот теперь кое-чего нового узнал... Ну куда ты себя теперь девать будешь? Куда?.. Он подошел к книжной полке и, морща лоб, стал пересматривать корешки изящно переплетенных книг. Это было его детище: собрание классиков марксизма-ленинизма. Взяв осторожно одну из книг, он стал лицом к висевшей над столом лампе, раскрыл книгу и стал ее листать. - А ну, старина, ты что скажешь?.. - Книга эта была "Анти-Дюринг" Ф. Энгельса. Жовтынский стал отыскивать страницу, использованную им при не столь давней антирелигиозной лекции. Текст взятой тогда цитаты неясно сохранялся в памяти, и нужно было неясность устранить; нужно было разобраться в вопросе применительно к тому, что пришлось выслушать из уст старика Митина. Скользя глазами по строкам, он быстро перелистывал... - Ага, вот оно! "Всякая религия, - читал он, - является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни, - отражением, в котором земные силы принимают форму неземных..." - Гм, пока что ладно. Верно. Земная сила этой самой величины, про которую бушмен не знает... До нее-то, видно, творцы древних религий и додумывались... Ее-то, видно, и обоготворяли. Ну-с, дальше... "В начале истории объектами этого отражения являются прежде всего силы природы, которые..." - Постой, постой! Силы-то природы, стало быть, не в громе и молнии, дело не в страхе перед ними, а в сознании вот этой вот самой штуки, до которой руками не дотянешься! Чего ж они нам головы громом да молнией забивали? "…которые при дальнейшей эволюции проходят у различных народов через самые разнообразные и пестрые олицетворения. Этот первоначальный процесс прослежен при помощи сравнительной мифологии..." - Ну, брат ты мой, не так-то это просто! "Но вскоре, наряду с силами природы, выступают также и общественные силы, - силы, которые противостоят человеку и так же чужды и первоначально так же необъяснимы для него, как и силы природы, и подобно последним господствуют над ним с той же кажущейся естественной необходимостью. Фантастические образы, в которых..." - Постой, постой!.. "с кажущейся необходимостью" ты говоришь?.. А вот тебе и "кажущаяся необходимость" с этой самой высотой в квадрате. Этак и бушмен решит, что "дважды два" это "кажущаяся" необходимость, решит, что с "кажущейся" необходимостью на вас воздействуют те силы, о которых мы не знаем. Не знаем, а они есть. Это они на нас воздействуют. Мы против них бессильны. Есть они, старик. Есть! Понимаешь, друг ситцевый, что они есть... Что же ты, философ с мировым авторитетом, толкуешь такое? Кажущаяся необходимость! - с иронией воскликнул он. - Думать надо, когда пишешь, дорогой товарищ Энгельс! - И Жовтынский с гневом швырнул книгу в угол комнаты. - Есть! Понимаешь ты, что есть! И вдруг с этим "ловом ему вспомнилась картинка юности. В их деревне был мужичок Максимка, Христа ради юродивец. Он ходил по хатам и часто повторял одну и ту же фразу: "Бог е, та нэ нам. А Вин е". Посмеется юродивец и прямо в лицо еще раз повторит: "Ты кажешь Його нема, а Вин усэ такы е!". А один раз, встретив Ефима Матвеевича, говорит ему: "О так хтось у Москвы каже, шо Максымкы немае, а я ось туточки!" Расхохотался прямо в лицо и побежал прочь. И перед глазами Жовтынского, словно
въяве, появилось морщинистое лицо юродивца и его
беззубый хохочущий рот. Жовтынский потер себе
лоб и стал трясти головой, отмахиваясь от мысли,
которая сама толкалась ему в сердце. На пожарной каланче пробило полночь. Жовтынский почему-то насчитал только восемь ударов. Приготовил постель и стал готовиться ко сну. Конечно, будь Митин политически более грамотен, он никогда не решился бы читать свою записку, т. к. понимал бы ее политическое значение. Пожалуй, не выпей он лишней рюмки водки, он не почувствовал бы желания покрасоваться перед друзьями своими заветными мыслями. Это Ефим Матвеевич тоже понимал. Думая о Митиных, Жовтынский вдруг пришел в беспокойство. Он взглянул на стену, где висел большой портрет. - Ну, как? Что скажешь, "заведующий заколдованным квадратом?" Люди думают. Все-таки думают. А?.. Ничего ты с ними не поделаешь. Ну? Что? Молчишь. Вождь! Вождь четырехмиллионного племени бушменов! Он встал со стула, подошел поближе к портрету и, глядя ему в глаза, повторил: - Бушмен! Человек на портрете безмятежно попыхивал трубкой. - Донесут или не донесут? - продолжал рассуждать сам с собою Жовтынский. - Интеллигенция! - презрительно процедил он сквозь зубы. - Донести, пожалуй, не донесут, а вот выболтать?.. Да и то нет. Я их хорошо припугнул. У отца-то лицо совсем побелело. Даже жаль человека. Успокоив себя, он стал раздеваться. Уже в одном белье он сел на кровать и вдруг почувствовал, как у него на темени зашевелились волосы. - А что если соседи?.. Болела голова. Человек на портрете продолжал безмятежно попыхивать трубкой. От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
