|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса VIII Сейчас нам придется сделать некоторое уклонение в сторону, вырвать новый эпизод из жизни, взять его, несмотря на то, что он очень мало имеет отношения к прямому ходу действия, лишь отчасти будучи с ним связанным. Последуем за одним из второстепенных персонажей. Это - Попов. Тот самый Попов, который работает главным бухгалтером в вождеградской райконторе "Заготзасол и т. д.". Вы его помните? Баланс был в свое время закончен, командировка в Москву выписана. Анне Митрофановне удалось достать денег для покупок, чтобы снабдить отъезжавшего. Все шло своим чередом, как по маслу. Едучи в Москву, Попов был очень взволнован. Беспокоил его, конечно, не баланс. Он был в полном порядке. Не беспокоили его и денежные вопросы личного характера, ибо, хотя командировочных и не хватало, Иван Васильевич умел себя ограничивать даже в необходимом. Его больше всего волновал вопрос о том, где остановиться? Гостиницы?.. О них не могло быть и речи. В гостиницах комнат для приезжающих нет, а есть только в тех, где никаких командировочных денег не хватит. Рассчитывать можно было бы на Дом крестьянина, или, как его к тому времени уже называли, Дом колхозника. Там, того и гляди, можно было бы получить койку в общей комнате, если переждать дня три-четыре. Эти ночи можно было спать в ожидалке Дома колхозника, расстелив на полу "Правду", "Известия" или, на худой конец, "Рабочую Москву". Но у Попова дело обстояло значительно хуже. И этот путь ему был закрыт, так как во всех гостиницах и домах колхозника надо было предъявлять паспорт. А в паспорте у Попова было записано, что ему въезд в Москву запрещен. Выписывая командировку, директор "Заготзасола" этого как-то не заметил, а Попов смолчал, так как ему очень хотелось побывать в Москве. Теперь он ехал туда фуксом. Надобно знать, что паспорт его был выдан на сто первом километре, и на соответствующей странице паспорта красовался штамп "Постановление ЦИК". Тот, у кого такой штамп был, лишался права жить в центрах. Центров было много, а Москва - самый главный. У Попова в Москве был друг. Здесь-то и можно было надеяться на, ночлег. "Один-два дня без прописки?.. Сойдет!.. Да вот от друга давно не было писем. А что если посадили?..". Волнуемый этими мыслями, Иван Васильевич стоял между поднятых полок вагона, опершись на них локтями, и задумчиво глядел на проносившиеся мимо окон знакомые пейзажи. Поначалу сесть в вагоне было негде, но часа через полтора езды, когда из вагона вышли крестьяне, ездившие в Вождеград на базар, в вагоне стало свободнее. Ивану Васильевичу сначала удалось примоститься с краешка нижней лавки, потом он забросил свой чемоданчик на третью полку. Когда стало смеркаться, он сам на эту полку и забрался. Повернув стоявшие там чемоданы так, чтобы было место лечь, вытянулся, свесив ноги за край полки и, убаюканный раскачиванием вагона, стал засыпать. Уже поплыли в голове какие-то фантастические образы, уже начали мешаться мысли, уже пробежала по телу легкая судорога, и Иван Васильевич стал засыпать, как по полке застучали железными щипцами. - Билетики, граждане. Их было трое: проводник, контролер и стражник. Проводник светил фонарем, контролер проверял билеты и прощелкивал их. Стражник проверял документы. - Паспорта не забывай, - сказал стражник кондуктору. Если вы не знаете чувства, когда душа уходит в пятки, спросите у Ивана Васильевича. Он именно в этот момент испытал это состояние физически. Предъявлять свой паспорт для него значило почти что погибнуть. Но он был сообразительным человеком и, вместо паспорта, с билетом протянул свой профсоюзный билет. ("Может быть пройдет?"). Впрочем, контролер равнодушно прощелкнул билет, даже не взглянув на профсоюзную книжку. При этом он произнес: - Не надо. Это проверяем, когда кто по льготным. Иван Васильевич облегченно вздохнул. Он ехал не по льготному билету. Тем не менее, стражник все-таки поинтересовался, посмотрел на профсоюзную книжку: открыл ее и внимательно сверил фотографию с лицом владельца книжки. Убедившись в сходстве, он вернул книжку Попову. "Воспаление бдительности", - подумал Попов. Бригада пошла дальше. Он уснул. Прошла ночь. Прошел день. Стучали колеса. Мелькали станции, мосты, поля, рощи, реки... Сверток со скромной закуской, которою с дорожным кипятком довольствовался Попов в дороге, уже почти кончался. Пришлось растягивать. Но вот к вечеру третьего дня начала чувствоваться Москва. Уже проехали Тулу, миновали Серпухов. Его сады к тому времени чуть тронулись зеленью, но листья на деревьях еще не распустились. Не юг. В Вождеграде уже все было зелено, а тут - холодно. Вот замелькали подмосковные пригороды. Вот на платформах этих пригородов - толпы людей, едущих дачными поездами. "Подмосквичи"... Наконец, поезд втиснулся между перронами Курского вокзала и остановился. Москва, встретила Ивана Васильевича холодным весенним дождем, изморосью и туманом. По вокзальной площади сновали автомобили, погромыхивали трамваи. Попов, отвыкший в провинции от столичного шума, долго стоял на ступеньках вокзала, любуясь сутолокой московской жизни. Воняло перегорелым бензином... Хороша Москва! Что-то в ней есть неизменно любезное русскому сердцу, и даже разгромленная и искалеченная разрушительным строительством пятилеток, она наполняет русское сердце нежным трепетом и восторгом. Особенно близко это чувство тому, кто живал в Москве. Близко оно было и Попову. Но вот подошел и трамвай. Иван Васильевич втиснулся в вагон, и тот не торопясь потащил его вдоль по Садовому кольцу и Малой Дмитровке, где жил его приятель. Все обошлось просто и хорошо. Приятель, по какому-то странному совпадению оказался дома. Он был рад приезду Ивана Васильевича, уступил ему свою постель, сам улегшись спать на полу, и успокоил, что на пару дней можно обойтись и без прописки. Однако, условились, что если ночью придут с проверкой документов, то Ивану Васильевичу придется прятаться под кровать, чтобы чего не вышло. Не писал приятель, оказывается, не потому, чтобы его сажали или что, а просто у него были неприятности с квартирой, ибо дом, где он жил, должен был идти на слом, и он метался по Москве в поисках жилья. Жилья, разумеется, не нашел, но как-то случилось, что дом почему-то решили временно не сносить, и он пока что остался в своей клетушке. Прежде это была ванная комната, но ванну давно убрали. Несмотря на то, что по стенам висели трубы, и было только маленькое оконце под потолком, комнатка выглядела, довольно уютно. Приятель-то был художником. За стаканом чая с настоящими московскими калачами друзья провели вечер, вспоминая былое. На другое утро Иван Васильевич отправился в Главконтору "Союззаготзасолплодовощсбыта" на Мясницкую улицу, 47. Улицу уже давно переименовали в улицу Кирова, но народ еще не привык, и называли ее по старому. Попов знал Москву и любил ее. Здесь он провел свои студенческие годы, здесь женился и потом овдовел, здесь работал. По душе он был литератором, но сам не писал. Не случилось. Здесь, в Москве, он бегал по литературным вечерам, по театрам, по выставкам и музеям, по церквам, выбирая из них самые старинные и художественные. Участвовал в нескольких кружках. Знал он каждый камешек московский, каждый в городе памятник, как специально воздвигнутый, так и сделавшийся предметом исторического почитания за свою старину или за события, с ним связанные. Вот тут, в этой церкви венчался Пушкин... вот с этого дома Толстой писал дом графов Ростовых... вот здесь жила Ермолова... Начав жизнь в молодости, как учитель истории в мужской гимназии, он прожил в Москве ужасные годы революции, безвременье февраля и кровавые ужасы октября. Потом пошла жизнь, в которую даже было интересно втягиваться. Потом где-то, как-то выступил с речью о необходимости сохранения исторических памятников. Это выступление совпало с разрушением Иверской часовни. Иван Васильевич попал на Лубянку. После Соловков, отбывал еще три года дополнительных в Каргополе. До паспортизации как-то существовал в Москве, но тут его выгнали на сто первый километр. Он переехал в Можайск. Все поближе к пепелищу... Потом, в силу обстоятельств, перебрался на жительство в Вождеград. Здесь постоянно вспоминал Москву. Тосковал. Сегодня Иван Васильевич вышел пораньше, чтобы пройтись пешком по улицам, подышать московским воздухом. Спустившись от Садовой по Малой Дмитровке, он увидел кучи щебня, еще оставшиеся от великолепных зданий Страстного монастыря. Он зажмурился. Налево по Дмитровке он увидел Путинковскую церковь. "Надолго ли?"... Затем вдоль бульваров, вниз, под горку, через Трубную площадь, потом вверх по Сретенке... и всюду его взору представлялись картины разрушения московской русской православной старины, картины надругательства над тем, что было ему дорого. Это называлось строительством социалистической Москвы. За те сорок минут, что он шел по улице, он насчитал девять закрытых, разрушенных и полуразрушенных храмов и монастырей, считая только те, мимо которых он проходил. Было больно и оскорбительно. Он - коренной москвич, русский человек, должен был скрываться. В Москве ему было запрещено проживать. Москва, между тем, была полна пришлым посторонним элементом, и чем меньше близости было у этих новых людей с Москвою, тем более нагло и развязно они себя вели, чувствуя себя хозяевами жизни. "Москвачи!" - презрительно бросил Иван Васильевич... Но вот и Мясницкая с ее знаменитым домом № 47. Удобное, светлое здание - коробка из железобетона и стекла - выстроенное на месте церкви, вмещало бесчисленное множество центральных контор, в которых учетный, технический, плановой, научно-исследовательский и административный персонал сидел друг у друга почти что на плечах. Предъявив при входе свое
командировочное удостоверение и получив
пропуск, Попов на лифте, который почему-то
называется "патер ностер", поднялся на
четвертый этаж и пошел в центральную
бухгалтерию. На всех дверях были таблички с
названиями отделов и секций. Без таблички была
лишь одна дверь. Устланная мягким войлоком и
обитая клеенкой, снабженная маленьким окошечком,
она не нуждалась в надписи. Это был секретный
отдел, т. е. местный отдел ГПУ в данном учреждении.
Проходя мимо секретной комнаты, Попов
почувствовал привычную эмоцию страха, ощущение
души, уходящей в пятки. Противное, унизительное
чувство затравленного, до последнего дыхания
загнанного зверя. Сегодня Попов был свободен и мог отправиться на рекогносцировку по поводу покупок, которых так ждали в Вождеграде. Ивану Васильевичу не хотелось ехать на метро и, чтобы побольше поглядеть на любимую Москву, он пошел пешком. Прямо по Мясницкой, через Лубянку и Пушечную он отправился за покупками. Проходя Лубянскую площадь, он с грустью взглянул на опустевший левый угол. Здесь когда-то была церковь Гребневской иконы Божией Матери. Она особенно была ему дорога, так как здесь он венчался. На месте храма был какой-то киоск. Справа возвышались громадные здания ВЧК-ОГПУ-ЖВД-МГБ. До революции в здании, ставшем главным, помещалось страховое общество "Россия". "Был страх, теперь - ужас" - гласила московская шутка. Хотя это удлиняло путь, Иван Васильевич обошел площадь слева. Слишком было тяжко проходить под сенью этого дома, но и дальнейший вид был неутешительным: Китайгородская стена разрушалась, а от Пантелеймоновой часовни оставались только развалины. Всюду то же самое, то же самое - разрушение памятников русской старины и святынь, дорогих сердцу русского москвича. Потом он спустился по Пушечной. Вот и Неглинная. Мюр. Магазин Мюр и Мерелиза давно был наименован каким-то длинным советским титулом, но титула этого никто не знал. На языке Москвы этот магазин назывался "Мюр". Прекрасно украшенные витрины вызывали отрадное впечатление и обнадеживали. Попов вошел. Граммофоны, велосипедные части, фотографические аппараты, музыкальные инструменты... Мимо, мимо. Выше по лестнице. Вот, наконец, и мануфактурный отдел. Вот там дальше - обувной, вот - готовое платье. Но об этом можно было судить только по табличкам. У пустых полок стояли продавцы. Делать им было нечего, и они охотно отвечали на вопросы Ивана Васильевича. Объяснили, что товара на полках нет, так как сегодняшний лимит уже продан. Посоветовали приходить к началу торговли, т. е. к восьми часам утра. Являться в контору по делу о балансе надо было к десяти, таким образом, было время, чтобы утром зайти за покупками. Ровно без пяти в восемь утра следующего дня Иван Васильевич Попов уже был на углу Неглинной и Пушечной. У каждой двери Мюра он увидел шумную, многолюдную толпу. Присутствие милиционеров усмиряло буйный дух толпы, почему давка у дверей была умеренной. Вскоре открылись двери магазина. Толпа хлынула внутрь. Послышались крики. Кого-то прижали, кто-то отчаянно пробивался локтями, кто-то, отшибленный толпою, стоял на тротуаре и с ужасом в глазах наблюдал происходившее. Толпа всасывалась необыкновенно быстро. Очевидно, только что проскочив в дверь, люди бросались бегом к интересовавшим их отделам. Когда толпа вся всосалась в магазин, Попов последовал внутрь. Попытка, мол, не пытка. Он поднялся по лестнице и пробовал присоединиться к толпе, облепившей прилавки и запрудившей проходы между ними. Шум и давка были неописуемы. Люди не выбирали. Они торопливо называли нужный им товар, продавцы, не потрудившись показать, отмеривали и заворачивали, покупатели расплачивались и, довольные, протискивались через толпу со своими свертками. Шныряли карманники. Кто-то со слезами жаловался на покражу только что купленного товара. Огорошенный Попов придерживал карманы и растерянно смотрел на то, что было перед его глазами. Он решил пристроиться к толпе, надеясь, что все-таки ему что-то достанется. Но оказалось, что толпа имела свой неписаный закон очереди. Очередь, как оказалось, формировалась ночью. Лимита на всю очередь никогда не хватало и Ивану Васильевичу пришлось отложить попечение. До завтра. Был доволен хоть тем, что выяснил обстановку. После нескольких часов работы в конторе, где он давал разъяснения бухгалтеру главконторы, принимавшему баланс, Попов решил посвятить время посещению еще кое-каких из любимых московских уголков. Съездил на Ваганьково кладбище, на могилу к жене. Едва отыскал печальный, одинокий холмик. Потом поехал на Варварку. Ему хотелось подышать воздухом дворца бояр Романовых. Теперь здесь находился "Музей боярского быта ХVI-го века". Музей был закрыт по какой-то причине. Действительно, этот музей был в числе тех, куда попасть было крайне трудно, так как он постоянно бывал закрыт то по случаю ремонта, то по случаю пополнения новыми экспонатами, то еще по каким-то причинам, словно бы властители опасались, что музей этот может вдохнуть в души посетителей "нездоровые тенденции". По Варварке Попов вышел на Красную площадь. Обошел вокруг закрытого "Василия Блаженного" и пошел в сторону Никольских ворот. У мавзолея Ленина жалась от холода довольно длинная очередь желавших посмотреть мертвого Ленина. Иван Васильевич пожал плечами. "Однако, культ начинает входить в быт?..". Вспомнился заяц, которого можно обучить играть на барабане, если его долго бить. Мелькнуло - "Панургово стадо", и тут же: "Ну, это уже прошлое, Панургово стадо уже прыгнуло. Давно прыгнуло... Но кто же думал?.. Кто думал?". Думать, конечно, надо было раньше. Много раньше. А в Пушкинском музее Попов задержался, долго и с любовью разглядывая памятники, относившиеся к жизни великого поэта. Проходя потом по Моховой, с удивлением осматривал новые многоэтажные постройки, заменившие когда-то богатый яствами одноэтажный Охотный ряд. Поглядел на новое здание посольства Соединенных Штатов и долго пытался вспомнить, как именовалась та церковь, на месте которой теперь воздвигнуто это импозантное здание. Так и не вспомнил. Потом, поднялся по Тверской и вскоре оказался "дома", то есть у приятеля в бывшей ванной комнате. Приятель его уже заждался. Начинал беспокоиться. - Думал, не забарабали ли вас с вашим-то паспортом по какому-нибудь случаю? Вечер прошел незаметно. Утомленный прогулкой и впечатлениями, Иван Васильевич быстро уснул и крепко спал. В два часа ночи приятель его разбудил. Попов встревоженно проснулся. - Что? Проверка, документов?.. - Нет. Ведь вы хотели идти в очередь к Мюру. Пора. Приятель решил воспользоваться компанией Попова, так как одному такой поход казался не под силу. "Вдвоем веселее". Придя по пустынным улицам к Мюру, они посмотрели на часы. Было три с малым. У дверей не было никого. Попов с приятелем оказались первыми и с гордостью взялись за ручку двери. "Теперь не отпущу!". Они закурили и обменявшись одобрительными замечаниями, похвалили себя зa то, что рано встали, и назвали себя молодцами. Но молодечество их длилось недолго. Не прошло и десяти минут их стояния, как к ним подошел милиционер: - Граждане, устраивать очередь не разрешается. Проходите. - А как же? - Прогуливаться вот. Это можно. Это разрешается. Наши молодцы только тут заметили, что число гуляющих по этому участку Неглинной было много больше, чем следовало бы ждать в такой час такой непогожей ночи. Моросило и было холодно. Зябко. Делать было нечего. Они стали прогуливаться. Не успели они сделать два-три тура от угла к углу, как к ним подошел какой-то субъект. - Вы за чем ходите, граждане? Они не поняли вопроса. Субъект повторил: - За чем, говорю, ходите? За мануфактурой? За готовым? За обувью?.. Оказалось, что гуляющие поддерживали определенный порядок очереди. Здесь были все элементы настоящей, культурно построенной очереди. Каждый знал "кто последний" и "за кем он гуляет". Каждый имел свой порядковый номер. Хмурый субъект с готовностью ввел наших приятелей в тайну организации дела. Им были присвоены номера 15-ый и 16-ый. Молодцами они себя уже не чувствовали. Гуляли, зябли и то и дело слышали среди других гулявших: "Вы за чем ходите? Вы за кем ходите?"... Чем ближе к концу ночи, тем больше народу подходило. Когда же пошли трамваи, народ повалил лавиной. Милиционер все время наблюдал за порядком, не позволяя очереди выстраиваться. Люди нервничали, боясь потерять ив виду своего предшествующего. Наконец, часы подошли к восьми. Милиционер сделал знак рукой, и быстро возле двери образовалась толпа. Порядок номеров перемешался, но все-таки те, кто пришли пораньше, заняли преимущественные места близко от дверей. Наконец, дверь открылась. Наши приятели, продавившись с толпою сквозь двери, ринулись бегом по проходу к лестнице, ведшей во второй и третий этажи. Но у лестницы они столкнулись с таким же потоком очереди, мчавшейся от двери, выходящей на Петровку, и от двери, выходящей на Кузнецкий мост. На лестнице все перемешалось. Оказалось, что уличная очередь годилась только для права входа в дверь. Добежав до заветных прилавков мануфактурного отдела, Попов оказался не 15-ым, а в лучшем случае сотым. Но даже и такое место было не безнадежно. Началась тревога ожидания. Успеется к десяти, или не успеется? Хватит товара, или нет?.. Но все-таки ночное бдение оказалось не напрасным. Перетревожившись, утомившись донельзя, потеряв в толпе две пуговицы от пальто, Попов все-таки, смог купить себе отрез на костюм, и без малого в десять вышел на Театральную площадь со свертком в руке. На метро он быстро доставился в контору. Отрез на костюм, купленный только что Иваном Васильевичем, составил в главконторе тему, гораздо более оживленную, нежели баланс, который подлежал обсуждению. Москвичи с завистью смотрели на покупку, жаловались, что спекулянты из провинции устраивали очереди и скупали, лимиты товара, лишая самих москвичей возможности пользоваться московскими универмагами. Попов защищал провинцию, указывая, что, если в столице хоть что-нибудь можно достать, то в провинции решительно ничего нет. Москвичи поахали, и вскоре занялись обсуждением баланса по-настоящему. А все-таки, между делом, дали еще несколько адресов, где можно сделать попытку покупок. Прошло несколько дней. Проверка
баланса продолжалась, покупательные попытки
Ивана Васильевича были то более, то менее
удачными, вечерами он пытался навестить кое-кого
из старых друзей и даже кое-кого застал... Дышал
московским воздухом и, наконец, стал забывать,
что в Москве он находится фуксом. Башню видеть не пришлось. Она уже была разрушена. Но тут, именно поблизости от того места, где была Сухарева башня, с ним произошел эпизод, который даже автору этих строк кажется невероятным. Впрочем, невероятность не делает этот эпизод невозможным, почему у автора и возникло желание не отказать ему в месте среди прочих отрывков. Перечисляя то, что ему удалось купить и то, что стояло в списке, Иван Васильевич убедился, что "план выполнен не более, как на пять процентов". Его просили купить мануфактуры на, белье, на верхние рубашки, на штаны и на юбки, просили туфель, носков и чулок, просили посуды столовой и кухонной, просили... да разве перечислить?.. А он и для себя купил далеко не все, что было необходимо. Подходя к Сретенке, он вспомнил, что это место ему называли, как более удобное, нежели "Мюр". "К Мюру, знаете, все прут. А тут место более уединенное и менее известное". В самом деле. На углу Сретенки и Большой Садовой находился большой универмаг. Сквозь стекла витрин виднелись свертки разнообразнейших тканей, посуда, обувь и прочее, и прочее... Около магазина очереди не было. Хотя час был не утренний, из магазина то и дело выходили какие-то люди со свертками. Это значило, что дневной лимит еще не распродан. "Зря же я терял пот и кровь возле Мюра", - подумал Иван Васильевич, и с замирающим сердцем взялся за ручку двери. Войдя в зал, он увидел человек десять покупателей, и смело направился к прилавку. Но не успел он сделать и пяти шагов, как к нему подошел милиционер. Попова бросило в жар. - Вам что, гражданин? - Да вот... я думал, я думал... купить кое-что надо. - Купить это дело одно, а порядок надо знать, это другое, - веско заметил милиционер. - Разве это закрытый распределитель? - Нет. Магазин для всех граждан. - Так я тоже из всех граждан. - А очередь? - Так ведь нету ее, очереди-то. Неужели же... Попов начал было говорить повышенным тоном. Под впечатлением нескольких дней жизни в Москве он настолько свыкся с родным городом, что забыл, что он не только не имеет права входить в московский магазин, но и по Москве ходить не должен сметь. И вот в тот самый момент, когда он стал говорить с милиционером, пользуясь частичкой "же", сознание вдруг вернулось к нему с полной ясностью. Он опустил глаза, покраснел и свою тираду, начатую раздраженным голосом, закончил смущенно и мягко. - Виноват. Я не знал. Я тогда... И видно было, как милиционеру жалко стало и стыдно, что человек перед ним стоит словно провялившийся школьник. Мягко коснувшись, рукава пальто Ивана Васильевича, милиционер объяснил ему организацию дела. Оказалось, что хотя очереди у дверей магазина и не было, на самом деле она была. Она, как выразился милиционер, "для невидимости", стояла в другом месте, во дворе находящегося по близости бывшего Сретенского монастыря. Оттуда милиционер по мере надобности приводил из очереди по десятку человек. Попов решил немедленно идти пристраиваться к очереди и стал расспрашивать - как эту очередь найти. Но тут в магазине произошло какое-то замешательство. Вышел завмаг и стал деловым тоном давать указания продавцам, он обходил магазин, зорко присматриваясь, чтобы все было в порядке. Попов, по правде сказать, испугался. Он направился поскорее к двери, но выйти не успел, т.к. дорогу ему преградили какие-то три важные фигуры, вышедшие из только что подкатившего лимузина. В этом было его счастье. - Порядочек, граждане! Порядочек! - восклицал между тем завмаг. - Торговый процесс продолжается. Вы, гражданин, почему не у прилавка? Товары к вашим услугам. У Попова глаза вылезли на лоб от удивления. Он охотно подчинился указанию завмага. Те трое, что приехали автомобилем, резко отличались от прочей массы людей. Их выдавала, их одежда. Достаточно было взглянуть на пальто, чтобы безошибочно определить, что это иностранцы. И вот эти иностранцы теперь стояли посреди магазина, внимательно наблюдая, что происходило вокруг. А вокруг ничего особенного не происходило. Шел торговый процесс. Попов не очень смело подошел к прилавку и спросил продавщицу, что он имел бы право купить? Та весело ему подмигнула: - Пользуйтесь, гражданин. Наш магазин показательный. К нам иностранцев привозят, чтобы им показать, как у нас жизнь идет. Когда есть иностранцы, тогда - продажа без ограничений. Пользуйтесь! Лица у всех продавцов и у покупателей были необыкновенно веселыми. В них было что-то такое, что бывает у школьников, когда они смеют делать какую-то шалость с позволения учителя. Попов не преминул воспользоваться подвернувшимся чудесным случаем. Он купил почти все, что было записано у него в записной книжке. Заплатил и, нагрузив себе полные руки, готов был идти вон из магазина, как к нему подошел один из этих самых иностранцев и на ломаном русском языке очень вежливо спросил, - почему Попов так много купил мануфактуры?.. Из-за плечей иностранцев переводчик-гид делал Попову отчаянные знаки. По движениям его рта можно было понять слово "колхоз". Бог знает, как устроен человек, что так легко подчиняется приказу. Ведь Попов дождался шанса, которого ждал годами. Как часто он мечтал о том, чтобы поговорить с каким-нибудь иностранцем и рассказать ему всю правду о жизни в стране под властью коммунистов. Сколько горечи хотел он выложить, сколько обиды, как хотел предупредить... И вот этот шанс был перед ним. Он мог бы сказать много, очень много. Довольно было бы сказать, что эту мануфактуру он купил только благодаря тому счастью, что вот иностранцы в магазин попали, а то... Но Попов оробел. Советская выучка не прошла даром. Он понимал, что скажи он иностранцам правду, никому лучше не станет, а ему гарантирована тюрьма. В тюрьму садиться не хотелось. Героизм был ни к чему. Но мысль о мужественном подвиге раскрытия правды в глаза представителям свободного мира все-таки промелькнула в сознании. И все-таки он не проявил героизма. И по странной причине. В тот самый момент, когда он, несмотря ни на что, несмотря на безнадежность попытки и сознание, что это для него будет верной гибелью, уже готов был сказать, что у него было на сердце, ему вдруг захотелось поиздеваться над тупоголовостью этих иностранцев. Приятно было посмеяться над тем, что они, видя, не видят, и слыша, не слышат. Было ведь это не в первый год советской власти, когда еще можно было заблуждаться, а в одну из пятилеток. Стало быть, времени, чтобы уразуметь было более, чем достаточно. Было достаточно времени, чтобы понять, не задавая глупых вопросов "этим странным русским". Помолчав минутку, как бы не поняв сначала вопроса, Иван Васильевич отвечал на плохом французском языке, что он бухгалтер колхоза, что, хотя у них в колхозе всего довольно, и никто ни в чем не нуждается, заработок каждого колхозника так велик, что люди интересуются столичными гостинцами. Вот он и решил отвезти подарков своим на деревню. Таким образом, пыль была пущена иностранцам в глаза по всем правилам пропагандного искусства по наилучшей советской методе и в полном соответствии с указаниями партии, правительства и лично товарища Сталина. Иностранцев особенно поразило то, насколько глубоко в толщу народных масс проникла в СССР культура. Ведь простой колхозник (так им был отрекомендован Попов) говорил по-французски! Они быстро залопотали между собою, а гид улыбчиво им поддакивал, крайне довольный тем, что фокус прошел так ловко. Иван Васильевич, между тем, воспользовался первой минутой и выскользнул из магазина поскорее, то есть, раньше, чем из магазина уйдут иностранцы. Он справедливо опасался, что после их ухода товар у него могут отобрать. Спускаясь к Самотечной площади, он еще долго оглядывался, с опаской думая о возможности погони за ним. Но обошлось. - Сто тысяч выиграл! Сто тысяч! - восклицал Иван Васильевич вечером, беседуя с приятелем. Теперь было чем отблагодарить за гостеприимство! Но пора и ко двору. Билет на обратную дорогу удалось достать благодаря главконторе, которая имела какую-то броню. На другой день Иван Васильевич еще побродил по Москве, желая посетить все любимые места города. Заглянул еще в кое-какие магазины, доискивая предметы по все еще невыполненному плану. Его особенно заботила кастрюлька, о которой просила Анна Митрофановна. Жалко было расставаться с Москвой. Но стрелки часов не медлили. Пора и на вокзал. В Вождеград он вернулся счастливый, ободренный и довольный. На вопрос директора райконторы, видел ли он Ленина, Иван Васильевич, разумеется, ответил утвердительно. От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
