|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса XI - Мама, мне нужно с тобою поговорить. - Что с тобою, деточка? - встрепенулась мать. В ее сознании мелькнуло, что дочь будет говорить с нею о предстоящем замужестве, скажет, наконец, что Вася ей сделал предложение. Что-то новое слышалось в тоне дочери. Да новое в нем и было. Впрочем, она не торопилась с "официальным" объявлением о замужестве, желая, чтобы это обстоятельство прошло без слов, и в нужный момент было принято, как само собою разумеющееся. Но говорить с матерью ей, действительно, было крайне необходимо. Сближение с Васей пробудило в ней новые чувства, новые мысли. Вася перестал для нее быть просто приятелем, соучеником. Она стала в нем чувствовать любимого мужчину. Новое в его отношении к ней также давало себя чувствовать все более отчетливо. И Вера стала задумываться о той стороне жизни своей матери, которая до сих пор была ей совершенно чуждой, и в которую она собиралась теперь вступить. Глядя матери прямо в глаза, она произнесла: - Мама, скажи... Это верно, что я у тебя незаконная? Варвара Петровна вздрогнула. Последовала долгая, долгая пауза. Мать глубоко вздохнула и не ответила ни слова. - Мама! Скажи! Скажи, кто мой отец. Кто? Ты всегда так уклончива бываешь, когда я тебя о нем спрашиваю... Я не пришла осуждать тебя. Я знаю... разное в жизни может быть. Я уже взрослая. Скажи. Она умолкла. Мать взяла ее руку в свою. - Нет, детка, - вымолвила она после долгого молчания. - Ты законная моя дочь. Из Вериной груди вырвался легкий прерывистый вздох облегчения. Глаза осветились нежной едва уловимой улыбкой. - Только я всегда оберегала тебя, детка. Не могла сказать раньше. Ведь ты мне все казалась такой маленькой. Это не о том я говорю, что надо в каком-то возрасте, чтобы детки знали, что их аист принес... Совсем другое. Ах,.. совсем, совсем другое. И я не могла сказать тебе раньше, боясь, чтобы ты по детству не обмолвилась. Из-за этого я бывала всегда уклончива в разговоре о твоем отце. Не говорила тебе, кто твой отец, кто был мой муж. Надо было так, чтобы никто не знал. В те дни, когда ты была ребенком, мне удалось скрыть обстоятельства моего брака и смерти твоего отца, Бывают чудеса на свете! Фамилия у нас с тобой не редкая. Около того времени, когда мы жили с твоим отцом, в нашем доме жил наш однофамилец. Он уехал раньше, чем... - она проглотила трудное слово, - раньше, чем скончался твой отец. Я сообразила, что это случайное совпадение было нам с тобою на пользу. Смотри, детка. То, что я тебе скажу сейчас, ты никому, никогда не должна говорить. Впрочем, нет. Быть может, придет день, Бог даст, и говорить об этом будет можно. Должен же быть конец этому! Кто-то же нас когда-то освободит!.. Слушай: я подменила записи в домовой книге, подчистила и подправила даты. Потом сделала вид, будто потеряла бумаги, и вот по документам оказалось, что я жена Спиридонова, который меня, будто бы бросил, а твой отец будто бы никогда моим мужем не был. Люди сплетни любят. Люди знали, что этот Спиридонов уехал достаточно задолго до твоего рождения, получалось, будто он меня бросил, обманув меня. Из этих сплетен и получалось, будто ты незаконная. Пусть думают, что хотят, а ты правду знай... Бог весть, как эта сплетня добралась сюда. Ведь было это все не в нашей забытом Богом Вождеграде, а далеко отсюда. Она назвала город, где протекала ее юность, к откуда она приехала. - Не пойму, - произнесла Вера. - А зачем все это? Разве с именем моего настоящего отца связывалось какое-нибудь преступление? - Ах, нет! Боже сохрани! Он был честнейшим человеком. - Так зачем же? - Затем, что если бы не моя уловка, то мы с тобою, детка, никогда бы до сего дня не дожили. - Да почему же? - Потому что, если бы все было известно, то я давно бы лишилась заработков, а для тебя все пути к самостоятельной жизни были бы закрыты. Да и это еще в том случае, если бы тебе не пришлось бы оказаться беспризорницей. - То есть... почему? - Да ведь с тем положением, которое я ... скрыла, в нашей "свободной" стране на свободе долго не останешься. - Да что же такое? Вместо ответа Варвара Петровна поднялась с кровати, подошла к маленькому комодику, где лежал ее заветный сундучок и, достав из него фотографию, подала ее Вере. Вера знала, как выглядят ее глаза. С зеркалом она вела свою девичью дружбу. Теперь, увидев на снимке священника, в полном облачении, она по глазам узнала в нем своего отца. Несколько минут она молча смотрела, на фотографию. Причина, из-за которой матери пришлось делать подлог, скрывать истину и держать дочь в неведении об ее отце, стала понятной Вере без дальнейших объяснений. Перед ее взором пронесся калейдоскоп представлений. Вот она, подростком, на комсомольском собрании распевает кощунственную песню с лихим припевом:
Вот она уверенно заполняет анкету для поступления в техникум и в ответ на вопрос о социальном происхождении тщательно выводит "рабочий". Вот она сочувствует несчастью подружки по школьной скамье, не принятой в техникум по социальному происхождению, вот она в разговоре с подругами чувствует, как те намекают ей, что она незаконнорожденная, вот в разговоре о ком-то мелькает презрительное слово "попадья" и "поповна". Вот ей вспомнился старик нищий на перекрестке. Говорят - это священник, и Вера подает ему монетки с чувством жалости и презрения. Ведь это - "поп"... И чувство жгучего стыда охватило ее. Вот ей вспоминается всегда удивлявшая ее осведомленность матери в отношении религиозных вопросов... и внезапно сверкнула картина Пасхальной ночи. Начиная этот разговор, Вера опасалась, что мать откроет ей тайну ее незаконного рождения, расскажет об обманувшем любовнике, о тяжелом положении обманутой женщины. Этого она ждала. Она знала, что ей горько будет узнать тайну собственного горя, ибо сознание, будто она незаконная, всегда горько отзывалось в ее душе... И к этой горечи она была готова. Но то, что сказала ей мать, сама фотография отца... все это лежало в плане немыслимого, в плане, который мог касаться кого угодно, но непременно лица постороннего. Никак не ее самое. Вере и в голову не приходило, чтобы тайна ее рождения была связана с таким обстоятельством. Варвара Петровна стала, рассказывать дочери про отца. Она говорила о нем, вспоминая с нежностью о своей любви к нему, с глубоким почтением говорила о высоте его служения, с гордостью упоминала о его ревностном исполнении своего долга. Но вот воспоминания привели ее к последним дням, к расставанию, к последнему благословению, когда отец, уводимый из дома в тюрьму, осенил святым крестом младенца, лежавшего в колыбели. Она разрыдалась. Вера сидела низко опустив голову. - Прими же сейчас это благословение! - горячо воскликнула Варвара Петровна и перекрестила дочь, держа в руках фотографию отца. Они долго сидели молча. - Ну, что ты скажешь, девочка? Вера сидела, сжав виски пальцами. Точь-в-точь материнский жест. - Пережить это надо, мама. И когда она пыталась тут же дать себе отчет в своих мыслях и чувствах, ей вдруг ярко представился экран кино и кадр режиссерского трюка, когда видится отражение чего-то, и когда это отражение неожиданно переворачивается и превращается в реальные образы. Мысли гнались одна за другою. Звенел наглый мотивчик песни. Глянул резко какой-то монах из исторического фильма про времена Ивана Грозного. Пушкинская строфа об отцах пустынниках и женах непорочных. Вот мать ей говорит про Дарвина. Она чует глубокую правду слов матери, и обнажается бездарность привлечения дарвинизма в качестве антирелигиозного довода. Вот снова она на вершине обрыва в Пасхальную ночь. Солнце играет и кричит с утреннего неба: "Христос Воскресе!" У нее на коленях фотография отца. Он в старинных ризах. На груди белый крест. Что это - золото или серебро?.. А его глаза проникают в душу все глубже, все глубже... - Значит, мама... Бог все-таки есть? - Конечно, Вера, Он есть.
Хотя Вера и была полна решимости соблюсти наказ матери, и никому не говорить о сообщенной тайне, сил на это у нее хватило только до первого свидания с Васей. Тот не мог проникнуть вглубь Вериных переживаний. Воспринял, прежде всего, практическую сторону дела. Когда он оказался посвященным в тайну Вериного рождения, он долго крутил головой. - Смотри же, Верок, чтобы никто, никто не узнал. И в дальнейшем Вера сумела молчать. Но мысль цеплялась за мысль. Сердце было взбудоражено и искало ответов, а вопросы один за другим лезли и лезли, и лезли... В следующее воскресенье, когда ему случилось остаться наедине с отцом и говорить с ним, Вася спросил: - А что, папа, ты никогда не был бывшим царским генералом? Вася задал свой вопрос, как бы в шутку, но при этом он насторожил ухо, будучи готов к неожиданностям. - Что за странные вещи ты спрашиваешь? - Так, - буркнул Вася. - Уж очень много странных вещей бывает на земле. - Что поделать, Бобка. В странное время живем. До сих пор они перебрасывались отрывочными фразами каждый со своего места. Вася сидел за шкафом-перегородкой, а Андрей Васильевич - за обеденным столом. Отвечая, он не отрывался от тетрадки, продолжая делать пометки красным карандашом. Но Вася почувствовал, что отец отвечал ему охотно. Он встал из-за стола и наполовину вышел из-за своей перегородки. Остановился, опершись плечом на шкаф. - А все-таки, папа?.. Ты от меня не скрывай. Я не Павлик Морозов. - Только этого бы недоставало. Слава Богу, уверен в тебе. - Так скажи. - Это про генерала?.. - Митин усмехнулся. - Нет, нет. Можешь быть спокоен. Человек я, конечно, не рабоче-крестьянский, но генералом, все-таки, не был. Пауза. Вася стоял, не переменяя позы. Андрей Васильевич вопросительно на, него взглянул. - Еще что-нибудь? - Да, папа. Я одну штуку у тебя давно спросить хотел. А сейчас подвернулось такое, что лучше, думаю, все-таки спрошу. - Про генералов? - Да, отчасти и про генералов... Мы с Верой на днях говорили, и пришло так, что про... извини меня, про поколение отцов, так сказать... н-ну, про ваше поколение... И я вот вспомнил... это уж безотносительно к тому, что мы с Верой говорили. Вспомнил, как мне один человек как-то сказал... - Что сказал? Что-нибудь умное? - Говорит: "У Бога, мол, суд с людьми от того, что нет богопознания". Я не помню точно. - Что за человек? Откуда у тебя такие словеса? - Помнишь сосед у нас был. Весной уехал. Как-то быстро уехал. - Это бирюк этот? - Ну, да. Он. Так горячо говорил. Запомнилось. - А я-то при чем же? - Вот, видишь, я так думаю: поколение генералов... ну, словом, ваше поколение, в революцию понесло тяжелую катастрофу. О том, что нашему поколению за недостаток богопознания может достаться, это понятно. Ну, а вот ваше-то? - Я, брат ты мой, в богословских тонкостях не очень осведомлен. Но должен сказать, что наше-то поколение тем и отличалось. Наше поколение к вопросам богопознания относилось более, чем равнодушно. - Не интересовались? - Попросту, без затей, царило наплевательское отношение. Бывало, батюшки к празднику придут, так наш брат студент из квартиры выходил и им же в лицо заявлял, что, дескать, господ дома нет. Вроде как бы лакей выходил. - Стало быть, с вашим поколением тоже было за что судиться?.. Ну, хорошо. Понимаешь ли, папа, ведь мы гораздо больше знаем, чем наши преподаватели думают. Про прошлое знаем очень много. Молчим, а знаем. Они думают, что, мол, молодежь, только новое знает, а на самом деле это не так. И получается, что мы кое-что знаем, а многого не знаем. Вот и приходится спрашивать. Нам историю революции читают, а мы знаем, что там либо не все так, либо все не так. Что бы ты сказал? Отец долго молчал. Наконец, он поднял голову. Глаза его были закрыты. Видно было, что он напряженно искал ответа... - А я тебе ответа не дам. Верю, что когда-то правда об этом выйдет наружу, но по совести говоря, чувствую, что знаю слишком мало. Подрастешь, мальчик, вместе будем думать, а пока что учись носить вопросы при себе. Учи-ка лучше свою гистологию, - закончил он с усмешкой.
Да будет прощено автору, что слишком много побочных сюжетов оказалось привлеченными к этой повести. Нет стремительности в развитии сюжета. Ведь можно было бы развернуть картину по-кинематографически. Темпы! Темпы! Вот встретились. Вот полюбили друг друга. Вот встретилось препятствие. Вот пришла развязка... Да разве это важно? Любили люди и женились и в те дни, когда Ной в ковчег вошел. Любовь штука не новая, и написано про нее много разных более интересных вещей, нежели роман наших героев - Васи и Веры. Но и повесть эта не для того пишется. Хочется на память потомкам оставить все великие и малые занозы быта, из которого на нас глядят наши герои. Хочется записать для памяти людям всех этих клопов, страх произнесенного слова, ужас сознания от того, что отец оказался священником, все эти "авоськи", все эти "единые стройные системы", в которых домой приносились голодные обеды, все те мелкие капельки пота, из которых слагается океан человеческих страданий, страданий повседневных, а потому и кажущихся незаметными. Хочется сохранить на память и то, что, несмотря на все эти капельки пота, людей не покинула человеческая искорка мысли, и что мысль эта, просясь наружу, раньше или позднее нащупает ответ. Пусть Андрей Васильевич не смог ответить на Васин вопрос. Думается, что до тех пор, пока живо вопрошание, жива и надежда, что правда, ужасная правда выйдет наружу. Хотя и не о ней наша речь. Этим пусть занимаются философы. Мы же здесь продолжим наше бытописание. Продолжим записки, не взирая на, вкус читателя, так, как они начаты, даже если повесть и будет скучной и неудачной. Не о веселье наша повесть, а о скорби. Допустим, читатель не раз с досадой отложит эти записки, а быть может, и вовсе отбросит их, чтобы не брать в руки вновь, лишь только увидит, что нет живой увлекательной фабулы, которая, динамично развиваясь, захватила бы его внимание. Но... пусть будет, как будет. Как ни мрачны наши дни, нет человека, которому чужда была бы надежда. Быть может, и этим запискам суждено будет увидеть свет. Выть может, когда-нибудь их будет держать в руках юноша или девушка, вроде Васи или Веры... Пусть они тогда, дыша полной грудью в обстановке свободной жизни в России, вспомнят о горечи тех дней, в которые живет наше бедствующее поколение в России. Пусть и они задумаются над подлинной историей революции, пусть и они, следуя примеру Андрея Васильевича, сопоставят... И, видя пути, приведшие русское общество к маразму революции, пусть найдут ту силу, которая единственно способна создать жизнь, достойную человека. Вы видите уже жизнь наших героев. Не героев, а обыкновенных людей, таких, каких множество. Видите, как она скучна, тягостна, безрадостна. Вы видите в то же время, что жизнь продолжается. Всюду идет жизнь. Получилось так, словно Россия, умирая, приказала своим детям долго жить, и они, послушные силе, заложенной в них своей матерью, жить продолжали. Они радовались, они печалились, они любили и ненавидели, они боролись за свое существование, и борьба их была не только физической, но и нравственной. В этой нравственной борьбе они продолжали жить духом своей матери России, и этот дух проявлялся отдельными блестками то здесь, то там. Он сохранялся в толще народной, чтобы, как только возникнет возможность, свободно мыслить и действовать, развернуться во всю ширь, и чтобы в духе неумирающего народа вновь восстала во всей славе и силе Россия - Святая Русь. От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
