|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса III Ни Анна Митрофановна, ни Вася не слышали ничего. Митины вставали одновременно, если не считать Васю, у которого занятия в техникуме начинались позже. Отец и мать торопились одинаково. Друг другу поливали воду из чайника на руки при умывании, потом тот же чайник снова наполнялся остатком воды из ведра и ставился на примус. Анна Митрофановна готовила чай. Андрей Васильевич едва успевал сходить за водой на угол к водоразборному крану и вернуться, как чай уже был готов. Они торопливо пили, закусывали черным хлебом и отправлялись на работу. Он - в одну из школ, она - в райконтору "Заготзасол и т. д.". Расставшись утром, они встречались только поздно ночью, да и то лишь в те редкие дни недели, когда у Андрея Васильевича, не бывало занятий в Институте повышения квалификации. За утренним чаем они успевали обменяться несколькими словами. Анна Митрофановна беспокоилась о деньгах. Их нужно было достать поскорее, прежде чем Попов будет готов к отъезду. Разговор о деньгах и о возможности, что Попов что-нибудь действительно привезет из Москвы, был таким оживленным, что они не заметили, как наступило время идти. Торопливо оделись, заглянули за перегородку, где спал сын, послали ему воздушный поцелуй. Анна Митрофановна взяла свою "единую стройную систему" кастрюлек и авоськи, Андрей Васильевич пересмотрел свой портфель, и они вышли. День обещал быть чудесным. В синем небе не было ни облачка. Косые лучи яркого утреннего солнца кое-где отблескивали в окнах. Солнце еще не успело разогреть воздух, и вчерашний снег нетронутым лежал, как выпал вчера ночью. Похрустывали под ногами льдинки. Дышалось легко. Супруги шли молча. Только Андрей Васильевич время от времени про себя восклицал: "Что же такое это было? Что-то я хотел сказать очень, очень важное?". Когда Анна Митрофановна уже была на подножке трамвая, когда трамвай уже "отчалил", Андрей Васильевич хлопнул себя по лбу. "Вот оно, что было нужно!"... Припомнились то ли во сне, то ли въяве пригрезившиеся ночью шаги, стук автомобиля - Потом словно обухом по голове стукнуло: с сыном так и не поговорил. Но возвращаться было уже поздно. Опаздывать в школу было нельзя. Закон грозил тюрьмой.
Вася просыпался поздно. Он с интересом подумал над запиской отца. - О чем это папе нужно так спешно со мною говорить? Вася недоумевал и встревожился. Разумеется, он воспринял записку отца по-мальчишески. Он почувствовал прежде всего робость. Ту робость, которую испытывал в годы сознательного детства, когда, напроказив, он ждал отцовского: "Бобка, надо с тобою поговорить!", а подчас и просто без разговора подвергался распеканию или вздрючке. Детский страх перед розгами был давно забыт, но подсознательное, физически ощутимое чувство почтительности и страха перед неминуемой ответственностью было живо в Васином сердце. Вот и сейчас он стал перебирать в памяти свои проделки... но их не было. Потом вдруг мелькнуло: "Вера!". Василий еще ни разу ничего не говорил с родителями о ней. Что если отец захочет знать об этом? И. задумавшись, он не нашел в себе страха. Наоборот. Ему стало тепло на душе от мысли, что он сможет говорить с отцом о своих отношениях к девушкам, сможет говорить о Вере... И уже улыбаясь, он стал мысленно готовиться к атому собеседованию, и оно не казалось ему уже ни страшным, ни, как он говорил, "позорным". Радио переходило к своим очередным пунктам дневной программы. Радио с успехом заменяло часы. Часов в доме не было. Вася встрепенулся и быстро стал одеваться. В расписание и в число его обязанностей по дому входила забота о дровах, о печке и разогревании обеда. Последнюю "функцию" он выполнял, вернувшись из техникума. Наколоть же дров надо было с утра. В воздухе уже становилось тепло. Вчерашний снежок легко таял, и когда дрова падали под ударами топора, брызги летели во все стороны. Вася работал с азартом. Несмотря на то, что топор поминутно соскакивал с топорища, несмотря на то, что не обо что было "стукнуть, как следует", возле него вскоре образовалась горка, достаточная на завтра и послезавтра. Собрав щепки из снега и луж, он стряхнул с них мокреть, навалил дрова на левую руку, кинул топор в сарайчик и одной рукою навесил и защелкнул висячий замок. Делать это все было неудобно. "Мерзко", - как говорил Вася. Потом он подобрал щепки, сложил их поверх охапки и, перепрыгивая черев лужи, разлившиеся по всему двору от тающего снега, поторопился в комнаты. На его устах была улыбка и его постоянное шуточное присловье: "Вот дровяная проблема у нас, товарищи, и разрешена. У нас раньше не было дров, теперь они у нас есть". Солнце поднималось все выше и выше, и день нисколько не собирался ни, хмуриться, ни портиться как-нибудь иначе. "Весна, кажется, всерьез. Здорово!", восклицал Вася про себя. День, действительно, был чудесный. Пришел в комнату и грохнул дрова об пол. Но, проходя по коридорчику, он обронил одно полено, и теперь за ним пришлось вернуться. И вот, когда он поднял поленце, легкий шум заставил его оглянуться на дверь соседа по квартире. Федор Львович, тот самый, что давеча ходил из угла в угол, возился возле своего висячего замка. - Добрый день! - весело бросил ему Вася. - А, Вася. Здравствуйте, голубчик... Что-то странное в самом тоне голоса говорившего заставило Васю насторожиться. Уже стоя в открытой двери своей комнаты, он обернулся в коридор и, вопросительно глядя на соседа, спросил: - Вы что же? Решили на работу не ходить сегодня? В это время Федор Львович издал раздраженное восклицание, рванул замок, так что петли вылетели. - Все равно! Наплевать! Псу под хвост! - Что с вами, Федор Львович? Вася понял, что с соседом что-то случилось. Что-то важное. В самом деле, Федор Львович был вне себя. Он был бледен. Глаза были красными от бессонницы, губы нервно дрожали, и где-то в уголках глаз мелькала складка безграничной злобы и решимости. - Уезжаю я. Вот что. - Вот та-а-а-ак... - протянул Вася. - Что так вдруг? Федор Львович вопросительно взглянул на Васю. - А вы не слышали, разве, что было ночью? - Нет. Я спал. Крепко спал. - Вот. Сосед показал Васе бумажку. На ней крупными буквами было написано: "Повестка". - Вот и иду. Уезжаю. Вдруг он сильным движением увлек Васю в комнату Митиных. Держа юношу обеими руками за плечи и глядя ему прямо в глаза, он заговорил приглушенным голосом. Говорил торопливо, отрывисто. - Запомните, молодой человек, этот день на всю вашу жизнь. Пусть об этом знаете только вы, да я, да Господь Бог, если Он может смотреть на весь этот ужас. Слушайте: "Пусть они будут прокляты от Бога, от меня, ото всего народа, ото всего живого!"... Был я честным русским человеком... - Вася стоял, оторопело глядя на бледное лицо перед ним. - Что же? Чести они меня лишили? Э, нет! Я выдержал. Выдержал. Зайцем они меня сделали. Меня, русского человека, сделали зайцем на моей русской земле. За что? Украл я? Убил кого?.. Всего только под их мерку не подходил. Да и подходить не собирался. Думать себе позволял. Думать. Хотите вы живы остаться? Не думайте. Не думайте, а то станете говорить. Мысль, она упряма. Она просится наружу. Вот и я. До Нарыма додумался. Только случай от расстрела спас. Пять лет... Как я уцелел? Не знаю. Другие гибли. Гибли физически, а иные морально. Я выжил. Вышел на волю. Г-м... Волю!... - Федор Львович криво усмехнулся. - Они называют это волей. Скрылся. Затер следы. Профессию переменил. Тихо работал и жил. Думал и молчал. Только бы молчать. Примириться был готов. Я готов был примириться с этими негодяями! - последние слова он произнес с гневной иронией к самому себе. Помолчал. Пауза продолжалась секунду. - Но видно где-то каким-то замечанием себя выдал. Не сумел молчать. Докопались. Вот вызывают. Он весь дрожал от нервного напряжения. Сел на табуретку, резким рывком достал табачницу. Закурил. Перед его глазами в мгновении мысли пронеслось прошлое. От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
