|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса Х Лето принесло еще одну заботу: борьбу с клопами. Зимою они жили в своих щелях в стенах, в шкафах, в кроватях, и если и беспокоили, то спать и жить все-таки было возможно. Но летом тот, кто хотел жить, должен был принимать меры. Люди жили в тесноте. Дома были старыми, средств для борьбы с клопами не было, если не считать таких, как кипяток и огонь. Поэтому, каждое второе воскресенье Вася и Андрей Васильевич выносили все что можно из мебели во двор, там поливали кипятком из чайника, прожигали огнем, зажигая газету, а громоздкую мебель "обрабатывали" в комнате, где в это время было несколько просторнее. Потом все вновь вносилось в комнату. Как-то раз, после такой операции, Андрей Васильевич с довольным видом воскликнул: - Что, Бобка! Вот клоповая проблема у нас и разрешена. У нас были клопы, теперь их у нас нет. - Заразительную фразочку бросил, однако, наш дорогой и любимый, - заметил Вася. Оба смеялись тихим, неслышным, но бесконечно веселым смехом. Однако вскоре клоповую операцию надо было повторять, т. к. клопы размножались. Если бы кто знал, какая это унизительная и грязная работа! Если бы кто понял, что этот один штрих быта героев говорил о том, что в их жизни был ужас. Ужас этот был тем ужаснее, что он стал обычным повседневным явлением, обстоятельством, которое было принадлежностью быта для всех. Так жили все. Все жили в тесноте, в недостатке времени, в бедности, в грязи, в страхе. Конечно, честь изобретения клопов не принадлежит гению вождей русской революции. Обвинять Ленина и Сталина в том, что есть клопы на свете, неуместно. Клопы есть и служат в качестве бича рода людского не только в Советском Союзе. Однако, вмешательство их в жизнь и быт советских граждан, конечно, гораздо более мучительно, нежели где бы то ни было. Как бы то ни было, - теснота, когда семьи, занимавшие большие квартиры, оказались "уплотненными" в одну комнату, а также недосуг, когда все члены семьи оказались вынужденными работать и посвящать массу времени и сил добыванию куска хлеба в буквальном смысле слова, не были присущи быту обитателей России, как они сделались присущи быту обитателей СССР. Именно это обстоятельство и оправдывает помещение здесь замечания о клопах. Клопы и борьба с ними стоят на повестке дня у каждого гражданина Вождеграда. В провинции, где дома одноэтажные, это все еще, как говорится, "туда-сюда", но представить себе быт столичного обывателя! Там в Москве и скученность большая, и дома многоэтажные (мебель во двор не вытащишь), и времени против вождеградского быта еще меньше. От одних клопов можно с ума сойти. Сказанное не есть преувеличение. Лучший советский поэт Сергей Владимирович Михалков, тот самый, что написал слова для последнего советского гимна, что поется на музыку гимна партии Ленина-Сталина, написал стихи про клопов. Эти стихи были напечатаны в роскошном издании его стихов, с грандиозным успехом читались с эстрады и с восторгом принимались публикой. Уж очень близка тема. Вот эти стишки:
Видно советским писателям тоже
доставалось от клопов. Даже в их особых
квартирах, и даже таким вельможным, как Михалков.
Московская теснота... Но и тут не покидала их сущность их человеческой природы. И тут, Бог весть как, они не оставались чужды миру мыслей и чувств. Не часто посещали их минуты, подобные тем, что наши молодые люди пережили на вершине обрыва в Пасхальную ночь, но с тем большим упоением они воспринимали такие минуты. Не много времени оставалось у них, чтобы размышлять, встречаться и обмениваться мыслями, да и много смелости и доверия надо было иметь, чтобы высказывать друг другу заветные мысли, возникавшие в умах и сердцах. И все-таки мысли рождались, требовали выхода, люди искали его и, при мало-мальски благоприятном стечении обстоятельств, этот выход находили, ...нередко себе на горе. За время, которое отделяет эти летние дни от весенних дней перед Пасхой, в среде наших друзей произошли некоторые изменения. Варвара Петровна, ушедши из школы и поступивши на работу в плодоовощную контору, близко сдружилась с Анной Митрофановной, и часто посещала ее, когда только бывали свободные вечера. Об опасности, с этим связанной, как-то забилось. Андрей Васильевич, готовившийся к весенней экзаменационной сессии, благодаря своему опыту и способностям, справлялся с делом так легко и просто, что у него хватало времени помогать другим учителям. Особенно прибегал к его помощи Жовтынский, и это повело их к дальнейшему сближению и дружбе. Они встречались почти каждое воскресенье. Отношения между Васей и Верой стали настолько откровенно дружескими, что родителям не было даже и надобности говорить о том, что дело идет к браку. Это уже разумелось само собою. В нередкие воскресные вечера у Митиных собиралось целое общество. Молодые, правда, вскоре уходили бродить, и за столом оставались дамы. Анна Митрофановна объясняла Варваре Петровне какие-то хитрости бухгалтерской работы, за Васиным столиком в углу сидели Андрей Васильевич и Жовтынский. Когда заканчивались деловые разговоры, и становилось поздно, они все подолгу сидели за столом за чашкой чая, обмениваясь впечатлениями. Во время одной из таких бесед Жовтынский как-то пустился в рассуждения на марксистские темы и из марксистских же предпосылок вывел такие следствия, что становилось ясно, что из строительства социализма все равно ничего не выйдет. Конец с концом в марксистских построениях для него никак не сходился в том, что, как он формулировал: "Социализм-то построить бы и можно, но все равно это не даст ни свободы, ни равенства, ни братства". У Митиных он позволял себе свободно думать и говорить. Правда, после каждого слова он прибавлял: "Это, конечно, между нами. С нашими ребятами беда. Чуть какое сомнение в голове, они уже и видят в нем вражеский выпад. А я, ведь, только хочу разрешить свои недоумения!". С Митиным же он делился ради того, что, надеясь на его образованность и опыт, хотел проверять логичность своих мыслей. Митин долгое время отмалчивался. По большей части, в ответ на вопрошание Жовтынского, он уклончиво замечал: - Я, знаете, Ефим Матвеевич, математик. Марксизма не изучал и не могу иметь своего мнения по этим вопросам. Я уж лучше послушаю, что вы скажете по этому делу. Вам в этой области, как говорится, и книги в руки. И когда Жовтынский уходил, Андрей Васильевич обращался к жене: - Черт его знает?.. Либо лукавит мужик и выведывает, либо он просто Аким-простота. Только я себе на уме. Из меня лишнего слова не выдоить. Жовтынский же и был Аким-простота. И эта его непринужденная простота с каждым разом становилась все более и более явной. Ефим Матвеевич думал, что все идет своим чередом, что "сажают" настоящих врагов народа, а честных людей никто не трогает. Будучи сам предан советской власти, которую он считал своего, он полагал нормальным и "копать на один штык глубже", и "вопрошать", и да-же выяснять свои сомнения. От Андрея Васильевича это не ускользнуло, и в собеседованиях он, незаметно для самого себя, становился несколько более откровенным. Природная честность Жовтынского располагала к доверию. Случилось, что Жовтынский снова, как-то, пустился в рассуждения о свободе, равенстве и братстве, и недоумевал: - Смотрю я, - говорил он однажды, - и не могу понять, в конце концов! Что же к чему привязывается: лошадь к телеге, или телега к лошади?.. - То есть? - Да вот наше социалистическое строительство. - Ну? - Мы - что?.. Социализм строим для народа, или же народ для того создан, чтобы социализм строить? На что Андрей Васильевич, оглянувшись на окно и убедившись, что поблизости от него никого во дворе не было, решился сделать свое замечание: - Вы, Ефим Матвеевич, вот много с докладами выступаете. И в деревне, помнится, тоже выступали. - Как же. Приваловка, это мой приход. - Как так "приход"? - Ну, да ко мне это село райкомом приписано. Я там имею обязанность проповедовать. В качестве партийного, так сказать, попа. Он густо покраснел. Кличку, данную самому себе, он до сих пор не называл в разговоре с кем бы то ни было. - Так вот скажите, не случалось ли вам поинтересоваться: а что же думают именно те, кто этот самый социализм строит? - Это мужички? - Ну да. Мужички. Колхознички. - Вон вы чего захотели! Когда они со мною разговаривают, так от них за десять километров энтузиазмом соцстроительства несет. И я же чувствую, что они не скажут мне ни за что... А вам не случалось ли о ними говорить по душам? Митин хитро улыбнулся, опустив глаза. - Между нами говоря... случалось. - Ну, и что же? - Только строго Между нами! - Понизив голос, он продолжал: - Вы понимаете, что это не предмет для обсуждения на райкоме с людьми типа товарища Паранина. - Понятно. А все-таки, что же говорят-то? - Да рассуждения более, чем примитивны. Была, говорят, Россия, был Царь. Жили себе и жили, а все само строилось. Худо ли, хорошо ли жили, а все было и стояло на своих местах. А теперь, говорят, России не стало, Царя тоже нет. Строим, строим, а хорошего ничего нету, и не видно. Ничего нету, и все кверху ногами. - Так чего же они хотят? - Ну, уж от следствий вы меня избавьте. Сами делайте выводы. Но помните, что это - "вокс попули", не искушенный ни в какой философии. Просто голос земли. Сугубый примитив, как вы сами понимаете. Пришлось пояснять, что такое "вокс попули". Жовтынский латыни никогда не знал и не имел о ней представления. Когда в собеседованиях наших приятелей проникали такие вольнодумные нотки, ими обоими овладевало странное чувство. Что-то неудержимо тянуло их развязать тему глубже и глубже. Хотелось высказаться, хотелось услышать мысли другого и, надо сказать правду, кроме естественного человеческого стремления к познанию вообще, существенным мотивом, толкавшим их на взаимную откровенность, была просто-напросто сладость запретного плода. Во многом их суждения не шли дальше политических прогнозов местечковых политиков, во многом они были наивны. Ведь Жовтынский был всего-навсего партийным начетчиком, а Митин - просто русским интеллигентом, который стал задумываться лишь после революции и который, будучи лишен объективной информации, размышлял по своему ограниченному масштабу. Быть может, не стоило бы приводить их бесед здесь. Однако, любопытно. Любопытно то, до чего случалось додумываться именно этим простым людям, лишь только они начинали "копать на один штык глубже" в пределах своих ограниченных возможностей. Да будет нам прощено, что мы позволяем себе привести еще одну страничку из их собеседований. И если она не вызвала интереса у читающего, пригласим его перелистнуть прямо к началу следующей главы. А случилось то, что Жовтынский продолжал испытывать интерес к тому, что Андрей Васи-льевич говорил в своем докладе на конференции учителей. Андрею же Васильевичу хотелось тоже развить эту тему. А так как он имел в виду привнести кое-какие детали в свой доклад на конференции в следующую осеннюю сессию, он, решивши "подковаться" с партийной точки зрения, нашел удобным послушать - как бы отозвался на его суждения Жовтынский? Они сидели за Васиным столиком. Андрей Васильевич просматривал тексты билетов, которые Жовтынский хотел предложить студентам техникумов на экзамене. На одном из них стояло: "Что вы знаете о отношении бытия и сознания в марксистской трактовке этой философской проблемы?". Митин механически поправил "о" на "об". Оказалось, Жовтынский не знал относящегося к этому грамматического правила. Правило было для него радостным откровением... Положив перо на чернильницу, Митин откачнулся на стуле и стал скручивать "цигарку". - Не боитесь? - Чего? - Да как бы кто из студентов не засыпался на этом билете. Глядите-ка. Ведь мы должны же выполнять процент отличников. Вы, небось, тоже? - М-м-м... Как сказать?.. Да нет! Они хорошо знают формулу: "Бытие определяет сознание". - Формула формулой. Это так. За ветеринаров можно быть спокойными. А вот в педагогах... Скажите, вы в педагогах уверены? - А какая разница? Формула для всех одна. И для нас с вами тоже. Это уж, как хотите, а это азбучная истина. - Да видите ли ... Они закурили. Выпустив клуб дыма, Митин продолжал: - Там всякие индустриалы, ветеринары и прочий технический люд могут ограничиться этой формулой. С педагогами же дело обстоит иначе. Ведь педагогам мы же говорим сами, что - это по курсу педагогики, - ваша задача есть воспитание пролетарского, социалистического сознания. - Конечно. И наша с вами задача - воспитание пролетарского сознания. - Ну, а вдруг кто-нибудь из студентов возьмет да сопоставит. - Что сопоставит? - Да, как бы вам сказать... Ведь ежели бытие определяет сознание, так может быть... Для какого же черта тогда это сознание воспитывать? Надо бы с бытия и педагогический процесс начинать. - Вы хотите сказать... - Хочу сказать, что само существование педагогического процесса, воспитательного процесса... Я не говорю о процессе технически-образовательном, воспитательного процесса именно, а без него не мыслится никакое человеческое общество от древнейших времен. Так вот существование этого процесса стоит в своего рода противоречии с именно той формулой, которую вы только что высказали. - Да. Это формула марксизма. Я не понимаю вас. - Вот смотрите: мы воспитываем сознание, чтобы оно определило социалистическое бытие. Не так ли? Нам нужны творцы социализма. Нужны? - Именно. Нужны строители социализма. Творцы социализма. - Ну вот. А если бытие определяет сознание, то социалистическое бытие само его и определит. Чего же нам-то педагогам еще стараться?.. - Ну, да. Конечно. Но социализм-то и коммунизм сами не построятся. Нужно сознательное творческое воздействие общества на свой же собственный быт. Надо определить волю... Постойте. Что это я говорю? Жовтынский озадаченно остановился. Митин сидел, опустив глаза. Они помолчали. Потом Митин сказал: - Это я, если помните, когда готовился к тому докладу, вот тогда у меня это сопоставление и возникло. И было бы очень неловко, если бы кто-либо из студентов тоже до него додумался. А могут. Разумеется, я тогда об этом сопоставлении умолчал. Понял, что что-то острое. А с вами, да и то с глазу на глаз, решился поразмыслить. - А вы и дальше продумывали? - Да. - А ну. Валяйте! Между нами. Получается интересно. - Только между нами. Я не хочу неприятностей ни себе, ни вам. Вот видите: дело мне кажется, обстоит так. Повторяю - мне кажется. Я охотно выслушаю и приму мнение партии и правительства. Нет ли у товарища Сталина чего-либо по этому вопросу? - Ну, а вам-то как же кажется-то? - Чтобы было сознание, нужно бытие. - Верно. Значит, - бытие определяет... - Да. Но бытие-то бытию рознь. Камень, ведь, тоже есть. Но бытие камня не определяет никакого его сознания. - Ну, разумеется. Речь о живом бытии, определяющем сознание. - Вот тут-то загвоздка и начинается. Живое бытие, жизнь-то - оно разное. Червь живет, но там только комок рефлексов. Только. Сознания нет. Оно возникает лишь на более высоких ступенях бытия. У животных высшего типа сознание высоко развито. - Оно-то бытием и определяется. - Верно. Собаке хорошо - она хозяина любит. Плохо?.. Рано-поздно уйдет от него, либо на охоте загрызет. Бывали такие случаи. - Так о чем же, собственно, речь? Все в порядке. - Даже такой сознательный процесс, как дрессировка, и тот осуществляется через посредство бытия: кнутом или пряником. - Верно. Верно. Значит и все тут. "Бытие определяет сознание!" - Тренировкой можно достигнуть даже и еще больших результатов. Поскольку такое бытие определяет такое сознание, то пса можно обучить и служить, и на задних лапках ходить. Жовтынский усмехнулся. - Но если мы возьмем бытие еще более развитое, - продолжал Митин, - то мы встречаем уже и высоко развитое сознание. - Обезьяна? - Ну, зачем же? Обезьяна далеко от собаки не ушла. Я имею в виду человека. - Ну, что ж. Человек есть высокоразвитая обезьяна. - Это, извините меня, как кто. Есть среди людей даже и невысоко развитые обезьяны. - Д-да... Бывают. - Жовтынский снова усмехнулся. - Но в принципе... - В принципе, между животными, даже самыми высоко развитыми, и человеком проходит резкая разграничительная черта. - Пользование огнем?.. - Это мелочь. Нет. Принципиально она состоит я том именно, что человек есть единственное в мире живое существо, способное сознательно воздействовать на условия своего бытия. - То есть? - То есть, человеку, и только человеку, свойственна способность не только приспосабливаться к жизни, но приспосабливать ее так, чтобы она служила интересам его бытия. - И вот именно это бытие и определяет его сознание, заставляя действовать так, или же иначе. - Но он во всяком случае действует сознательно и сознанием творчески определяет свое бытие. - Это что же получается, по вашему? Что формула материализма и формула идеализма благополучно уживаются в человеке?.. Но это же... - То-то и беда, что уживаются, но не благополучно. - Андрей Васильевич сделал ударение на "не", и повторил: - Не благополучно. - Как так? - А так, что оба положения, очевидно, находятся в противоречии. Опыт истории показывает, что когда человек подчиняет свое бытие сознанию, он облагораживается, и общественная жизнь становится благообразной, благополучной и мирной. Наоборот, когда человек послабляет себе, дает своему бытию возобладать над своим сознанием, он постепенно оскотиневает, и это тоже находит свое отражение, прежде всего в повышении преступности, имеющей место явно и скрыто. - Повышение преступности? Вы говорите об Америке? Вот в "Спутнике пропагандиста"... - Да нет! - с досадой отмахнулся Митин. - Я имею в виду примеры истории. Возьмите древне-языческий мир. Мир Египта, Персии и других в сравнении с народом еврейским. Только в этом народе бытие было подчинено сознанию. Проследите дальше историю этого самого еврейского народа. Как только сознание попадает в подчинение бытию, так все разваливается, идет хуже и хуже и, наконец, все царство разваливается. - Н-н-ну... Этот отрезок истории я плохо знаю. Ладно. Верю на слово. - И вот, человеческое общество, со времен глубокой древности приходит к необходимости воспитательного процесса, осуществляемого, заметьте, в школе и в религии. Приходит к процессу сознательного формирования сознания подрастающего поколения, ибо иначе сознание оказывается на наклонной плоскости к тому, чтобы подчиниться бытию. И мы сами воспитываем сознание, определяя бытие... Посмотрите на беспризорников. Вот где бытие определяет сознание!.. Вот и получается, что без воспитания сознания общества, бытие общества обречено на маразм. Андрей Васильевич помолчал. - Значит, что же получается? - живо отозвался Жовтынский. -- если сознание определяет бытие, то это хорошо, а если наоборот... - Тогда плохо. Очень плохо. Да еще важно и то: как определяет. Но это вопрос особый... Об этом тоже хотелось бы много говорить, да ведь слово серебро... - А молчание золото, - закончил Жовтынский. - Но должен вам сказать, что с такой постановкой вопроса, с таким соображением я, по крайней мере, встречаюсь впервые. Это замечательное единство противоположностей!.. Но пока что, я не посоветую вам вводить что бы то ни было из ваших соображений в открытое выступление. - Да. По-видимому, эта надо хранить при себе. - Те философские системы, с которыми мне пришлось иметь дело... - Я не берусь открывать Америку. Просто делюсь в вами своими мыслями. А что касается философских систем, то беда их именно в том, что они берут эту проблему в статике. Статус кво. А жизнь - динамична. Мы, педагоги, особенно ярко это видим. Вчера подросток, сегодня жених. Возьмите хоть моего Василия. И мы же, педагоги, первые знаем слово "дисциплина", дисциплина мышления, т. е.- определение сознания. Мы первые ведем общество от сущего к должному. - От сущего к должному? Это как? - Ведем от того, что есть, к тому, что должно быть. - То есть к строительству социализма. К сознательному отношению общества в этом смысле. Как бы не слышав, Митин продолжал: - То есть к тому, чтобы человек, под
влиянием внушенной ему дисциплины, подчинил свое
бытие своему сознанию и определил свое бытие. Ибо
даже, если в сущем, в животном естестве человека,
сознание определяется бытием, то в творческом,
духовном, так сказать, его естестве - дело
обязательно должно обстоять наоборот, и беда
тому человеку, сознание которого определяется
его бытием. Лоб Жовтынского покрылся морщинами. Он понимал, что формула Андрея Васильевича была логична, что она переворачивала всю его науку кверху ногами, и что она опасна для жизни. Он старался извлечь из памяти цитаты Маркса или же Сталина, чтобы разъяснить, опровергнуть или же примирить себя со столь неожиданными соображениями, как те, что он сейчас слышал. Но ничего не выходило. Наконец, растерянно он произнес: - Я, знаете, Андрей Васильевич, посмотрю в книгах. Наверное, у товарища Сталина что-то по этому вопросу есть. Должно быть. А пока что - никому не скажите того, что вы мне говорили. Я вас понимаю. Возникают вопросы. Вы ищете их решения. Вы правильно делаете, что по доверию обращаетесь ко мне, как к представителю партии. Я вас понимаю, а другие могут вас не понять, а при желании, при злонамеренности, ваши суждения можно даже расценить, как критику Маркса. - Ну, я Маркса не критикую. Я его, признаюсь, и мало читал. - А следует. Очень следует! - Уверенно воскликнул Жовтынский и облегченно вздохнул, словно в одном упоминании имени Маркса он почувствовал какую-то точку опоры, словно он, захлебываясь в воде, концом пальца зацепился за дно и почувствовал силу, способную удержать его, противодействуя потоку, который вдруг подхватил его и стремительно увлекал его в новую, незнакомую, заманчивую, но бесконечно опасную область. И вдруг его осенило: - Позвольте! Ведь в марксистской трактовке речь идет не об индивидуальном, а о общественном. - Об общественном, - подчеркнуто поправил его Митин с улыбкой. - Да, да. Конечно. Об общественном сознании. Это, по-видимому, должно менять дело. Андрей Васильевич хотел, было, сказать, что по его суждению общественное слагается из индивидуального, но тут вспомнил, что говорит с директором районного кабинета партучебы способность которого имеет границы, как бы широки они ни были. Сделав вид, якобы новый аргумент произвел впечатление, Митин произнес с видом, якобы обрадовался: - В самом деле! Это блестящее соображение. Вот, вот. Конечно, мне надо бы заняться изучением марксизма поосновательнее. - Я вам в этом охотно помогу, - уверенно заключил Жовтынский. Прощаясь в этот день, он сказал: - Только, если бы и нашлись еще какие мысли, ни за что не записывайте на бумагу. А если уж что записали, немедленно сожгите. Митин понимающе кивнул головой.
Разговор с Митиным о бытии и сознании произвел сильное впечатление на Ефима Матвеевича. Он понимал, что его приятель не агитирует его, но что он только ищет ответов. Аргумент, из которого вытекало, что наличие воспитательного процесса переносит решенный материализмом вопрос в новую плоскость, его живо заинтересовал. Он пытался искать ответов в своих первоисточниках, но всюду натыкался на упрямую формулу "бытие определяет сознание". Впервые в его голове начала складываться мысль о наличии коренной ошибки во всех построениях марксизма, и хотя он не давал такому вольнодумному духу овладеть собою, мысль его работала, все более и более напряженно. Глядя на приготовленный билет для экзаменов, он решил, что из студентов никто не додумается до тех опасных сопоставлений, которые пришли в голову старику Митину и, махнув рукой, занумеровал его. Самую мысль о возможной критике основ материализма он от себя стал гнать и, ему казалось, прогнал. Но все-таки когда ему теперь приходилось участвовать на обсуждении каких-либо вопросов на заседаниях парткома, он ощущал странное, назойливое состояние. Оно долго его беспокоило, так как он сам не мог себе дать отчета о нем. Наконец, его осенило! Глядя на личность начальника секретного отдела РайОНО тов. Паранина, Жовтынский пытался ответить себе на вопрос: что такое Паранин - высокоразвитая обезьяна или не высокоразвитая?.. От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
