|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса II Вася стоял возле своего уголка в комнате и, держа в руках туфли, задумчиво их рассматривал. Привешенный в углу бумажный репродуктор монотонно воркотал какую-то музыку. Вася оперся плечом на старый шкаф, так как остановился он, выходя из-за своей загородки. Занавеска, отделявшая его угол и висевшая на двух гвоздиках, - один в стенку, другой в шкаф, - потихоньку сползала с Васиного плеча. В это время репродуктор несколько раз хрипнул, потом пропищал три раза, потом объявил, что по московскому времени сейчас восемнадцать часов, и приступил к передаче последних известий. - Батюшки, - воскликнул Вася. - Уже шесть! Надо идти. А туфли?.. Туфли были насквозь мокрыми. Вася славировал между столом и стульями, подошел к кухонному столику, стоявшему в углу, и зажег примус. Спирта для растопки не было и, пока примус разгорался, комната наполнилась чадом от керосина. Но вскоре примус зашипел придавая комнате тон жилого помещения. Если мокрые туфли держать над огнем, то их можно подсушить даже не подпаливши. Шумел примус. От туфель шел пар. Потом Вася взял "Правду" и, разорвав ее пополам, сложил каждую часть в восемь раз, придавая бумаге форму ступни. Получились стельки. Потом он достал старые мамины чулки. Дамские чулки отличаются той особенностью, что после того, как станут уже негодными для дамских ног, на мужские они вполне еще пригодны. Они надеваются на полголени, как мужской носок, а что остается внизу, обматывается вокруг ступни. Искусством пользоваться дамскими чулками Вася владел в совершенстве, и через каких-нибудь сорок минут он весело улыбнулся сам себе, и тут же громко воскликнул: - Вот, обувная проблема, у нас, товарищи, и разрешена! У нас прежде не было ботинок, теперь они у нас есть! Затем он порылся в портфеле и, не найдя там чего-то, с дощечки, привешенной к задней стенке шкафа (это была его книжная полка) достал какую-то тетрадь, сунул ее в портфель и вышел из комнаты. Потом вернулся, что-то вспомнив. Взял обрывок газеты и красным карандашей крупно написал: "Папа-мама! Каша под подушкой, кот на крыше". Обрывок этот он положил на видном месте. Вышел, запер комнату висячим замком (врезанный уже давно не работал), сунул ключ в щель между притолокой и стеной (семейная тайна! "Хоронка" для общего ключа) и, пройдя темным коридорчиком, вышел на крыльцо. Напитанный весенней влагой воздух освежил его лицо. - Хорошо! - воскликнул Вася в восторге. Хлопнула калитка. Вася посвистывая, пошагал. Он любил говорить "пошагал" вместо "пошел". Пошагал же он в том направлении, куда обычно, в вечерние часы молодые ноги таскают всех молодых людей... и весной, и осенью, и во всякую погоду. И даже в зимнюю стужу. Впрочем, Вася считал себя слишком серьезным и не хотел признаться самому себе, что шел к Вере потому, что она ему нравилась. Он всякий раз находил какой-то деловой предлог для своих посещений и, когда приходил к Верочке, стремительно заявлял, что "пришел по делу на минутку". Потом повисал, разумеется, на весь вечер. Васе было хорошо. Он не задумывался над тем, как ему живется. Если бы его спросили, хорошо ли ему, он ответил бы, что очень хорошо. И в самом деле: он вскоре должен был кончить техникум, т. е. вступить в жизнь. Момент волнующий. Большинству из тех, кто к нему приближается, он представляется ужасно радостным. Так и Васе. Материально он был обеспечен. А именно: он жил в комнате с отцом и матерью, и комната эта была с оплатой по жактовской норме, а не по спекулятивной цене. Отец и мать работали и зарабатывали достаточно. У Васи был настоящий костюм для торжественных случаев, а расхожие брюки и гимнастерка, хотя и были "подлатаны", служили верой и правдой. С обувью он справлялся. Книгами он был обеспечен. Еду всегда удавалось достать. Ему было двадцать два года. Такими благами располагали не все. Вася жил лучше многих других из своих друзей. Полнота его жизни завершалась тем, что, хотя к Верочке он заходил "по делу на минутку", где-то в глубине его души жило еще не выраженное словами чутье, что Вера его либо уже любит, либо все равно полюбит. Об остальном Вася не задумывался. Некогда. Так и жил. Жил в Вождеграде на улице Ленина, одевался в одежду швейпрома, когда ее удавалось достать, пользовался предметами ширпотреба, Пока они служили, ел обеды из пищепрома... и об уродстве своего быта представление имел самое отдаленное. Он смутно помнил, как выглядели магазины при НЭПе, ярко вспоминал не так давно закрытые лавки Торгсина, куда носил ризы с икон, когда праздновали серебряную свадьбу родителей. Он дышал свежим весенним воздухом и шагал к любимой девушке. Вопросов не возникало. Выло некогда. Поэтому все было просто. Простота обстоятельств усугублялась тем, что у Васи не было предметов для сравнения, В городе так жили все, если не считать одного-двух врачей, имевших частную практику, да с десяток крупных начальников. С ними Вася не соприкасался и им не завидовал. Некогда. Вася прошел кварталов пятнадцать. Шел он аккуратно, ловко минуя лужи. "Неудобно же, если приду, а туфли будут хлюпать". А воздух был весенний. Мягкий туман окутал город, и сквозь его мглу в серенький день незаметно вползли сумерки. Когда Вася добрался до дома, где жила Верочка, смерклось уже совсем, и в окнах загорелись лампочки. - Да не так. Не так! Правее. Еще правее! - так говорила пожилая женщина, стоявшая на крылечке дома, когда Вася, войдя через калитку во двор, остановился перед лужей, разлившейся как раз между крыльцом и воротами, и занявшей чуть не полдвора. В глубине двора, громыхая цепью и прыгая, громко лаял дворовый пес. - Вон там обходите... Вот так. Не бойтесь собаки. Она привязана крепко... Да замолчи же, Полкан! Вася почти благополучно пробрался между Сциллой и Харибдой. Сцилла до Васиных брюк не дотянулась, но, неудачно сбалансировав, он все же левой ногой залез в Харибду, и на крылечко взошел смущенный своей неловкостью. "Будет хлюпать, черт возьми!"... А все-таки прошел. - Входите, входите. Вот, я вам сейчас дам газетку ноги обтереть. Ничего. Не смущайтесь... Вера сейчас придет. Подождите здесь, - продолжала женщина, приглашая Васю в комнату. - Да, я по делу... на минутку... - Ладно, ладно. Вот сюда. Обтерев ноги, Вася вошел, в комнату. Здесь был стол, покрытый кружевной скатертью, шкафчик для посуды, большая кровать со многими подушками, сложенными пирамидкой. В углу стоял старый граммофон с трубой. Вася сел на стул у двери в напряженной позе ожидающего. Варвара Петровна, между тем, зажгла лампочку и села за свою работу. Варвара Петровна, мать Веры, была школьной учительницей. Сейчас она была занята проверкой ученических тетрадей. - Вы простите меня, - обратилась она с
улыбкой некоторого смущения к Васе. - Надо к
завтрему... - и она указала на кипу лежавших перед
нею тетрадок. - Верочка в лавку пошла, - произнесла, вдруг отрываясь, Варвара Петровна. - Уже пора бы вернуться. Что-то долго. Более часу, ведь, как пошла за спичками... А все нет ее. Что бы такое? Но вскоре послышался скрип калитки. Васино сердце вдруг сильно забилось. Через полминуты в комнату вошла Вера. Она так долго была за спичками, потому что давали сахар. Ей удалось пристроиться к очереди. Получила, ведь. Молодец, девушка. - Бывает же такое счастье! - весело защебетала Вера, бросаясь к матери и почти не заметив Васи. - Не попадись мне Зина, никогда бы мне сахару не получить. А так я с нею разговорилась и болтала до тех пор, пока люди не привыкли, что я тоже в очереди. Вот мне и досталось. А после меня только трем. Килограмм в одни руки. Здорово! Тараторя и весело щебеча о своем сахарном счастье, она прошла в соседнюю комнатку, где была кухня и спальня ее матери, сняла там пальто и вернулась. - Н-ну? Она стояла перед Васей, Вася еще раз повторил, что пришел по делу и на минутку и стал объяснять существо дела. Оно заключалось в том, что он принес записки по политграмоте, записанные под диктовку Жовтынского, преподававшего этот предмет и в ветеринарном и в педагогическом техникумах. Верочка училась в педагогическом. Из-за простуды она пропустила несколько лекций. Учебники все были изъяты. Гениального краткого курса тогда еще не было, и ученики пользовались только записками. Однако, записки считались годными только тогда, когда сделаны под диктовку преподавателя. "Самостоятельно не записывайте, - говорил им Жовтынский. - А то вы что-нибудь не так запишете, а мне отвечать за вас". Между техникумами было соревнование и взаимопомощь. Это все и дало нынче Васе повод зайти к Вере "по делу на минутку". Они сели за стол. Мать отодвинула свои тетрадки. - Смешной Жовтынский, - заметила Вера, списывая себе в тетрадь принесенные записки. - Почему? - Не пойму. Сам-то он верит в то, что нам говорит?.. Помолчали. - Я вот думаю... Сдам эту политику, да и дело с концом. Тогда займусь по-настоящему. Смогу и бактериологию, и химию подогнать. - Г-м... Вам хорошо. А у нас все на том вертится. Психология ребенка - Маркс. Методика арифметики - Ленин... - Биология - Энгельс, - подхватил Вася, - и дальше, куда ни кинь - все тот же... - Хозяин! - закончила Вера. Молодые люди засмеялись тихим смехом, глядя друг другу в глаза. - А сдавать все же надо будет... - она снова склонилась к тетради. - Надо. Без этого никуда, и ничего... Но вот кончили и переписывать. Вася весело вскочил и воскликнул: - Вот, товарищи, проблема записок у нас и решена. У нас раньше не было диктантов по политграмоте, теперь они у нас есть. Оба рассмеялись. А потом как-то получилось, что Верочка оделась, и что они оба пошли в кино. Он крепко держал ее под руку. Шли они в ногу, и им доставляло удовольствие, тесно прижавшись один к другому, мерно раскачиваться в такт шагам... когда было можно. Лужи! Улица была безлюдна и тускло освещена несколькими фонариками. В центральной части города, возле кино было светло и людно. Молодые люди пристроились в хвост и через час уже сидели в темноте зрительного зала. Перед их глазами неслись туманные картины несуществующей жизни.
Электрическая лампочка освещала контору "Заготзасолплодоовощсбыта", где между кип бумаг на столах, время от времени пощелкивая счетами и потрескивая арифмометрами, склонились три головы. Это были: главный бухгалтер конторы Иван Васильевич Попов, его помощник - Анна Митрофановна Митина и кассир Михаил Петрович Шевцов. В конторе было тихо и противно. Бумаги, с которыми им приходилось иметь дело, были рыхлые, их уголки поминутно заворачивались, чернила были бледные, а так как многие документы были - серые бумажки, на которых записи были сделаны химическим карандашом, и прочитать написанное было невозможно, то часто оказывалось нужно подниматься, подходить к лампе и ставить бумажку под особым углом к свету. Тогда можно было прочитать. Настольных ламп у них не было. А работали они все-таки хорошо. Считали они прекрасно. Корреспонденцию счетов знали отлично, и все шло, как по маслу. Все трое были заняты подведением годового баланса. Эта работа требовала особенного напряжения. Если в обычное время им удавалось закончить работу, задержавшись лишь на час-полтора, то теперь они сидели до глубокой ночи. Ночное сиденье было связано, правда, с оплатой сверхурочных; оплатой, о которой за лишние часы в обычное время нечего было и мечтать. Баланс требовался к сроку, а сроки, как водится, давно истекли. Шел март месяц. - А знаете ли, Анна Митрофановна, - прервал вдруг тишину Попов. - В этом вот обстоятельстве отрицательного характера, т. е. в нашем забалансовом сидении, есть и положи тельные черты. - Что же? - отозвался Шевцов. - Доделаем, вот... и получаю командировку в центр. Да еще, благодаря тому, что обконтора уже послала свой баланс, еду прямо в Москву. Вдогонку, так сказать. - А и хлопотное же дело, - произнесла Анна Митрофановна. - С этой вашей поездкой я уж совсем с ног сбилась. Вы, ведь, этот раз сможете взять? - Взять возьму. А что привезу?.. Абсолютный мрак неизвестности. - "Нам ракам неизвестно", говорил, бывало, наш немец в гимназии, - снова отозвался Шевцов. - Трудно? - Убийственно трудно. Одно дело в главконторе отчитаться... Да еще боюсь, станут отчитывать за опоздание... Впрочем, наше опоздание - по их вине, так что отобьюсь. Но это все полбеды. Трудно, знаете ли, с ночлегом устроиться, да потом и самое очередирование... Ну, посмотрим. А что удастся, то и удастся. Что-нибудь да привезу. - Ах, достаньте, Иван Васильевич. Ах, как я буду вам благодарна! Ведь в Москве все-таки что-то можно достать. Я деньги собираю, - добавила она робеющим, просящим голосом. - Собирайте, Анна Митрофановна. Возьму, а за успех не ручаюсь. Помолчали. Потом Попов вдруг разразился грохотом счетов. Пальцы мелькали, косточки щелкали быстро, как это бывает у опытных бухгалтеров, которые считают "со смаком". Дав последний щелчок, Попов отклонился и успокоено вздохнул. - Итого 7.187.715 рублей и 37 копеек. По шахматке сошлось. Завтра подзакончим ваши материальные ведомости, и, благословясь, - в центр. - Баиньки по этому случаю не пора ли? - произнес Шевцов. - А у вас что? Трудовой энтузиазм кончился? - с оттенком шутки спросил Попов. - Пора, пора. Глядите-ка: одиннадцать часов, двенадцатый. Бухгалтерия стала собираться по домам. Уложились бумаги, ручки, щелкнули висячие задки на шкафах, куда уставились папки с первичными документами, прогрохотали стулья, в последний раз приставленные к столам. Иван Васильевич стряхнул со счетов последний итог. Стали одеваться. Потом каждый из них взял свои мешки и авоськи, весь день стоявшие в уголочке между сейфом и канцелярским шкафом. В мешках были овощи. Как служащие плодоовощной конторы, они имели небольшой "блаток" и могли понемногу снабжать свои семьи, а подчас и соседей, то капустой, то разными соленьями. Перепадала иногда даже картошка, Это, уж, конечно, не для соседей. Ценность. Анна Митрофановна, кроме авоськи с овощами, несла хитрый переплет из веревочек и проволочек. Эти веревочки и проволочки связывали несколько кастрюлек в "единую, стройную систему" (так любил говорить Вася про это учреждение, заменявшее обеденные судки). Во время обеденного перерыва Анна Митрофановна ходила в столовую работников транспорта и там брала пять обедов. Один съедала тут же, а остальные в "единой стройной системе" приносила домой. Так получался обед для всей семьи. К тому времени, когда они вышли, уже стало подмораживать. Шел снег. Он падал большими хлопьями, которые плавно спускались сквозь туман весенней ночи. Мороз еще не взялся. На землю снег не ложился, а тотчас же превращался в грязь. Он задерживался только на плечах, на шапках, на воротниках. Руки были заняты. Стряхнуть снег с воротника было невозможно, и он тонкой холодной струйкой заползал за шею. Два квартала бухгалтерия шла вместе. Шли молча. Только иногда Михаил Петрович, возглавлявший шествие, громко восклицал: - Здесь держите правее. Осторожно! - или,
- Этому камню не верьте. Он качается. - До свидания. Потом из темноты послышался голос Анны Митрофановны: - Так я буду готовить деньги?.. - В голосе был оттенок вопроса и просьбы. - Готовьте, Анна Митрофановна. Готовьте, - прозвучал басок Попова. - Только я не ручаюсь. Домой Анна Митрофановна дошла благополучно. Дальше дорога была ей хорошо знакома. Ходила она по ней много лет. Ходила, когда еще дворники мели тротуары, выложенные кирпичом, а перед богатыми, не так давно конфискованными домами, еще были метлахские плитки. Помнила она, как постепенно на смену плиткам и кирпичу пришел асфальт, как потом эти асфальтовые тротуары разрушались. Она знала каждую лужу, каждый опасный переход. Удивительно ли, что до дому она дошла благополучно. Скрипнув калиткой, по шатким мосткам она дошла до крылечка квартиры, где была их комната. Войдя в темный коридорчик (наружная дверь никогда не закрывалась), она поставила кастрюльки и авоську на пол, нащупала ключ в щели между притолокой и стеной и отомкнула замок. В комнате было темно и холодно. Повернула выключатель и тогда вернулась в коридорчик, чтобы взять овощи и обед. Теперь свет падал сюда через открытую дверь, и опасности опрокинуть кастрюльки не было. Потом вошла и остановилась возле порога. "Папа-мама, - прочитала она на газете, - каша под подушкой, кот на крыше". Улыбнулась. Сын позаботился. Спасибо. Повесив пальто и шляпку на гвоздик, вбитый в притолоку, она стала отвязывать галоши. Веревочки, которыми галоши были привязаны, насквозь промокли. Узелки забились грязью и в течение дня, пока она сидела в конторе, набухли и превратились в сплошной комок. Но Анна Митрофановна с ними легко справилась. Опыт. Тогда она выставила галоши в коридорчик и стала разбирать принесенные продукты питания. Овощи она сунула под стол, обед на завтра выставила за окно через большую форточку. Там были вбиты гвоздики, на гвоздиках висели веревочки. На веревочках была дощечка. Полочка. Сюда, открыв окно, можно было легка дотянуться, сюда выставлялась еду "на холод", сюда не могли дотянуться посторонние руки со двора, не могли добраться и кошки. Выставив "на холод" всю "единую стройную систему" кастрюлек с обедом на завтра, Анна Митрофановна. подошла к кровати, стоявшей в другом углу комнаты, и отвернула подушку. Там стоял горшок с кашей. Горшок был завернут в газетную бумагу, чтобы не испачкать постель. Каша действительно была теплой. Анна Митрофановна разожгла примус, поставила на него чайник, вымыла руки и села за стол. Каша. Та порция, что находилась в горшке, была аккуратно разделена на три части. Одна - Васина - была уже съедена. То, что оставалось было папе и маме. В будни они все обедали порознь, когда кому позволяло время. Оставив папину часть в горшке, Анна Митрофановна положила себе в тарелку кашу, развернула книгу и стала читать, одновременно черпая кашу и проглатывая ее без вкуса, без радости, а лишь как бы совершая неизбежный ритуал традиции. Этот ритуал гласил: прежде, чем ложиться спать, надо все-таки что-нибудь съесть. На столе лежала последняя часть "Тихого Дона". Прочесть считалось обязательно нужно, уже хотя бы потому, что были прочитаны первые части. Заинтересовавшись героями в начальных, живых и правдивых частях, Анна Митрофановна дожевывала теперь вместе с автором его расплывчатые мысли последних глав с тем же безразличием, с каким она кушала тепловатую сухую кашу. Между тем закипел чайник. Радио передавало танцевальную музыку. Это значило, что скоро конец дня. Горячий чай с кусочком черного хлеба и ломтиком халвы доставили Анне Митрофановне большое удовольствие. Прибрав со стола, она поставила на него большую чайную чашку, приготовила хлеб и халву, налила свежей воды в чайник из ведра, стоявшего в углу возле столика, еще раз умыла руки... и стала ложиться спать. Уже раздевшись, в ночной рубахе, она подошла к столу и написала на газете: "Непременно попей чайку перед сном. Без горячего нельзя. Разбуди утром". Много раз, вероятно, было описано, как человек засыпает. Вот начинают путаться мысли, вот охватывает сладкая дремота, вдруг пробегает по телу резкий толчок, и кажется, что вот упал... Стала, было, Анна Митрофановна задумываться о денежных делах, задумалась про обувь, про то, что нечего будет носить к лету... потом дремота ее сломила. Она уснула.
В то самое время, когда его сын "шагал" к Верочке, Андрей Васильевич Митин вышел из класса. Только что кончился последний урок. Андрей Васильевич прошел в учительскую, уложил журнал, присев на диване достал кисет с табаком и стал скручивать махорочную папиросу. "Козья ножка"; ее иначе называют "собачья ножка". Задымил. Учительская стала наполняться учителями, возвращавшимися с последнего урока. Завязывалась беседа, которая довольно быстро обрывалась, потому что каждый торопился домой или по другим делам. Детский шум в коридорах смолкал, и скоро в учительскую вошел дежурный учитель. - Ну, слава Богу. Отправил детвору. Можно и нам на покой. Учителя расходились. Андрей Васильевич вышел за двери во мглу сумерек и направился к городу. Школа была пригородная. Идти приходилось не по тротуару, а по земле. До города посуху было минут сорок. Но сейчас в весеннюю распутицу ходьба замедлялась. К ногам прилипали комья земли, грязь всползала вверх по брюкам. Идти было тяжело. Мостовая начиналась в черте города близ трамвайной остановки. Когда Андрей Васильевич подошел к мостовой, ему пришлось долго очищать ботинки и брюки. Дело было привычное, и он, нисколько не смущаясь, достал из портфеля столовый нож, который специально для этой цели всегда носил между книг и тетрадей в газетной завертке. Нож был старый. И вот, когда Андрей Васильевич закончил очищать себя от комьев грязи и был уже готов завернуть свой ножик снова в газету, он услышал за плечами голос: - А нельзя ли, дорогой товарищ, попросить вас об одолжении? Андрей Васильевич оглянулся. Перед ним стоял Жовтынский. - Ножичком вашим не разрешите ли воспользоваться? - продолжал он. - И как это у вас все предусмотрено. Ловко... А? Митин молча протянул нож говорившему. На его лице было написано крайнее изумление. - Позвольте... - протянул он. - А как же вы-то очутились в таком, с позволения сказать, грязном положении? - Да вот... - И нуждаетесь в этом орудии производства?.. Жовтынский, покряхтывая, очищал грязь ножом со своих ботинок и, не поднимая головы, произнес: - Почему же я могу без него обходиться? Чай не ангел небесный я-то, чтобы по воздуху над грязью летать. Последовала пауза. Когда Жовтынский закончил свой труд, когда Андрей Васильевич завернул нож и уложил его в портфель, они продолжали стоять, молча поглядывая друг на друга. Митин прервал молчание. - Ведь вы, собственно, будете товарищ Жовтынский? - Да. А разве вы меня знаете? - Вас-то? Полгорода вас знает, а спрашиваете. А мне тем более вас знать полагается. Из одной же учительской армии мы. Помню, вы выступали на учительской конференции. На лице Жовтынского отразилось напряжение, как у человека, который силится что-то вспомнить. Потом лицо его расплылось в улыбку. Что-то виноватое было в этой улыбке. - Конференцию помню, а вот... - Меня не помните? Митин я. Митин. - Ах, Боже мой! Товарищ Митин! Ну, конечно же, теперь вспомнил. Вспомнил. Как хорошо, что встретились. Это, ведь, вы тотчас же после меня выступали? - Я. - Помню, помню. Вы знаете... я все время с тех пор хотел с вами встретиться и поговорить. Вы тогда так чудно выступали про психологию школьника и про воспитание социалистического сознания. Объективно так. Без директив как-то было ваше выступление. Свежо. Запомнилось. Разговаривая, они пошли к трамвайной остановке. Вспоминали конференцию. Жовтынский извинился, что не мог никак найти времени для встречи. - Ну, вот видите. Бог свел теперь, - с улыбкой заметил Митин. - Но, все-таки, извините меня, не пойму, как же так вы, лектор районного партийного комитета, могли сейчас оказаться в этом самом грязном положении, что брюки от слякоти очищаете? - Да, очень просто. Послали меня в Приваловку лекцию читать, я и ходил. А дороги нынче... сами знаете. Грязь да распутица. - В Приваловку? Вы? Пешком? - План же надо выполнять! Приваловка был поселок, отстоявший от города километрах в шести. - Думали, - продолжал Жовтынский, - мне машину подают, да специальные мостовые строят? Пожалуйте, дескать, дорогой товарищ, вот вам персональный форд обтекаемой формы... Напрасно думаете. Мы тоже свой хлеб в поте лица зарабатываем. Вы вот математику преподаете, а мы - партийные науки. Д-да-с, дорогой товарищ. Жовтынский вздохнул. Они проходили, мимо ярко освещенного магазина "Гастроном". Из магазина выползал длинный, нудный и неподвижный хвост. Хвост переминался с ноги на ногу. Люди вымокли и иззябли. По тротуару сновали прохожие. - Что это? - Масло, - хмуро ответили из очереди. - Будете пристраиваться? - спросил Жовтынский Митина. - Некогда. Надо на занятия. А вы? Он с затаенной в уголках глаз насмешкой поглядел на своего высокопартийного спутника. - Н-не буду. Автомобилей нам хотя и не дают, ну, а уж куском масла-то оделяют. - В закрытом? - Да. Хотите вам, достану? Предложение было сделано таким дружеским тоном, так просто и непосредственно, что предубеждение Митина против крупного партработника значительно ослабело. Просто тоже человек оказывается. И грязь тоже месит, как и все, и нужду даже понимает. - Знаете что? Я к вам занесу. В воскресенье. Идет? - Спасибо. До трамвая теперь оставалось шагов триста. - Я, знаете, товарищ Митин, еще с той конференции... Как-то мне... Извините, что я так прямо... Я, право, от души. Как-то мне тогда в вас что-то человеческое мелькнуло. Андрей Васильевич вопросительно поглядел на собеседника. - И вот хорошо, что так случайно встретились. Надо вам сказать... - Жовтынский оглянулся по сторонам, - видите ли... относительно вашего мальчика. Это, ведь, ваш в веттехникуме? - Мой. А что? Хулиганит? - Н-нет. Не то. Хуже, я бы сказал, - словно едва выдавливая из себя слова, произнес Жовтынский. - Видите ли, я замечаю за ним последнее время... Да, если бы только я, то еще полбеды... Жовтынский перешел на шепот. Что он сказал Митину, мы узнаем несколько позднее. Подошел трамвай. Здесь была его конечная остановка, и влезть поэтому было можно. Дело было привычным, и Андрей Васильевич, несмотря на свой возраст, с ловкостью молодого атлета влетел в открытую дверь, когда трамвай еще на закруглении приближался к посадочной площадке. Здесь в вагон хлынула толпа. Жовтынский помахал Митину рукой. Они расстались. Митин поехал в институт повышения квалификации. Вечерние занятия здесь происходили в здании, педагогического техникума. Сначала Митин давал уроки арифметики стахановцам завода, потом приходили инженеры для упражнений в высшей математике. Занятия эти утомляли Андрея Васильевича. Стахановцы относились к делу без интереса, инженеры приходили на уроки переутомленные и, подчас едва были в состоянии держать глаза открытыми. Инженер Зарин, начальник цеха, один раз просто заснул. Однако уроки оплачивались хорошо, и Андрей Васильевич за них держался. Приработок. Кроме того, институт повышения квалификации в некотором отношении приравнивался к ВУЗу. Это давало педагогам некоторые преимущества. Временами можно было, благодаря знакомству с крупными инженерами, проникать в закрытый распределитель администрации завода. Стоило трудиться. Между делом создавался блаток насчет папирос, сахара, а один раз даже перепали ботинки. Те самые, что Вася держал над огнем... В общем, стоило переутомляться и недосыпать. В этот вечер, во время уроков Андрей Васильевич был рассеян. Сверлила мысль, словно какая-то опасность нависла над ним. То, что сказал ему Жовтынский, не выходило из головы. Объясняя ученикам формулы и задачи, выводя с ними уравнения и рассуждения о бесконечно малых, он, то и дело, покачивал головой я произносил про себя: "Эх, мальчик, мой мальчик!". Но часы шли и прошли. Когда Андрей Васильевич, после уроков вышел на улицу, стало основательно подмораживать. Снег уже не таял, падая в весеннюю грязь, но одевал ее чистым покровом. Мороз, впрочем, не был настолько силен, чтобы заморозить лужи, и они выделялись на фоне чистой заснеженной улицы, как зияющие черные раны. А сверху снег все падал и падал. Его легкие хлопья заполнили все пространство в воздухе. Они роились возле электрических фонарей, как летом вокруг лампы роятся комары и ночные бабочки. Где-то за облаками светила луна, придавая всему пейзажу своеобразный колорит. Вспоминался Пушкин: "...невидимкою луна освещает снег летучий...". По знакомой, много раз хоженой дороге, Андрей Васильевич быстро дошел до дому. Трамвая решил не ждать. Они и днем были не часты, а ночью и подавно. Да и идти от трамвая, все равно, оставалось достаточно. Лучше пешком. Вернее. Подходя к дому, настороженно всматривался. Он ждал, что в Васином окне будет свет, который обычно отражался на стенке противоположного сарая во дворе, и отражение бывало видно через забор с улицы. Но было темно: "Может быть, спит уже?". Скрипнула калитка. Торопливыми шагами Андрей Васильевич поднялся на крыльцо. Вошел в уже знакомый нам коридорчик. Остановился. От соседей с одной стороны слышался обыденный разговор. Сосед с другой стороны шагал по своей комнате, резко отбивая каблуком. ("Мог бы потише..." мелькнуло). Дома было темно. Митин открыл дверь, вошел в темноту комнаты и прислушался. Из левого угла, где стояла за перегородкой их кровать, доносилось спокойное дыхание жены. Анна Митрофановна спала. Ночь становилась светлее. Откуда ни возьмись налетевший ветер разорвал облака, луна осветила, холодную весеннюю ночь. Лунный свет проник в комнату. Все предметы были отлично видны. Можно было не зажигать лампы. Андрею Васильевичу не хотелось беспокоить, сон жены. Он заглянул к Васе за его перегородку, надеясь увидеть его в постели. Сына не было. Андрей Васильевич нахмурился. - И где шатается! - досадливо произнес он. Но делать было нечего. Надо было ложиться спать. Нагромождение тарелок на столе, однако, привлекло его внимание. Чиркнул спичку, прочел послание жены. Улыбнулся и решил подчиниться. Разогревать, разумеется, ничего не стал, а, присев к столу, наскоро "перехамаркал", как он любил говорить. Стук шагов соседа прекратился. Слышно было, как скрипнула его кровать. Видимо, ложился спать человек. ("Бирюк!", подумал Андрей Васильевич про соседа). В самом деле, Федор Львович, живший в соседней комнате, был человек нелюдимый. Утром ходил на работу на какую-то фабрику, вернувшись, подолгу сидел за книжками, иногда постукивал какими-то инструментами, а то - шагал из угла в угол, особенно, вернувшись домой в те вечера, когда ходил в театр. Гостей у него не бывало. К Митиным иногда заходил попросить кипятку побриться, одолжиться табачком и если задерживался, то минуты на две, как бы намеренно стараясь не вступать в разговор. Федор Львович быстро захрапел. ("Эк его! Заливисто как!"). Поев холодной каши и выпив воды с хлебом, Андрей Васильевич на минуту задумался. Скрутил собачью ножку, закурил. - Где же мальчик?.. Что с ним?.. Боже мой, Боже!.. И когда он, задумавшись, сидел за столом, из открытой форточки прозвучало ласковое воркотанье. Потом что-то хлопнуло об пол, потом твердая эластичная спинка кота Саньки огладила, его по ноге, зацепила крепко выгнутым кверху хвостом. Андрей Васильевич опустил руку на спинку зверька. - Что, Санька? Март месяц? Потом он прошел за загородку к сыну, включил лампочку, приспособленную над его стоиком, и написал на краю газеты: "Бобка, непременно нужно с тобою говорить. Спешно. Папа". Выключил лампочку и отправился спать.
А сын в это время прощался с Верочкой у калитки ее дома. - Н-ну... До свидания. Она чуть-чуть задержала его руку в своей. - Когда?.. - спросила она. Это было замечательно. Васькино сердчишко сказало ему что-то. Что-то очень веселое и радостное. Условились о встрече завтра. Попрощавшись с Верой, Василий "пошагал" домой. На душе у него было легко и радостно. Он чуял, как у его сердца вырастали большие, большие белые крылья. Путь лежал через центр. Васе надо было проходить мимо главнейших зданий города. Миновав горсовет и партком, пересекши городской сквер, посередине которого еще лежала куча щебня от разрушенного собора, Вася свернул влево. И в этот момент из-за, облаков выплыла луна и осветила высившееся здание НКВД. Несмотря на то, что дом был недавно выстроен, на нем велась надстройка. Верхний этаж был опутан лесами, которые еще не успели убрать, а над ними высилась белая стена. Сейчас она была заснежена и сверкала, отражал свет уже неполной луны. Было на ущербе. "Если предприятие не расширяется, то оно обречено на умирание" - мелькнула в Васиной голове фраза из какого-то учебника экономики. - Д-а-а-а-а... - протянул он и глубоко вздохнул. Тротуар возле здания был запружен женщинами. Жены арестованных. Вася перешел на другую сторону, чтобы не касаться толпы. Он не был в состоянии ощутить всей трагедии тою, что было перед его глазами, но даже при том, что он чувствовал себя к ней непричастным, глядя на толпу жен арестованных, он забыл, что у его сердца только что были большие белые крылья. - "Жены ИТР"... - произнес он сам себе с печальной иронией. Гримаса скорби и недоумения скользнула по его лицу. В сознании мелькнула пушкинская фраза, слышанная на лекции: "И я мог бы...". Мало известная фраза из дневника поэта, подписанная им, как утверждают советские авторитеты, под рисунком виселицы в те дни, когда до него дошла весть о казни декабристов. "И я... мог... бы...". Под ногами хрустел ледок. В ясном небе висела криволикая луна, плыли облачка. Завтра должна была быть хорошая погода. Придя домой, Вася, с помощью перочинного ножа поднял внутренний крючок... Для этого нужно чуть поджать дверь, просунуть нож в образовавшуюся щель и поддеть крючок... Переступив порог, Вася прислушался. Папа и мама крепко спали. Чтобы их не беспокоить Вася на носках пробрался за свою загородку, быстро разделся, лег и заснул, едва успев коснуться ухом подушки. В темноте он не видел записки, оставленной ему отцом. Через минуту к нему на ноги вспрыгнул кот. Кот свернулся клубочком, помурлыкал и тоже заснул. В дом пришел покой.
Попрощавшись с Васей, Верочка вошла во двор. Хотя подморозило достаточно, лужу пришлось обходить. Двери не были заперты на крючок. Соседка еще не спала. Вера вошла. В комнате было тепло, а на душе у Веры весело. Она взглянула на часы. Половина первого. Тянуло в постель. Вера, видно, колебалась, не зная, как ей поступить. Потом она отвернула одеяло и стала раздеваться. Из соседней комнатки доносилось ровное, спокойное дыхание. Мама спала. Однако Вера еще спать не легла. Словно пересиливала сама, себя. Дело было в том, что перед нею была еще одна обязанность. Выполнить ее было обязательно, как бы крепко ни хотелось спать. Обязанность состояла в том, что нужно было выстирать белье. Девушка она была чистоплотная, и ходить в нестиранном не любила. Она вышла в коридорчик и тихонечко постучалась к соседке. - Не спите? - Нет еще. Только ложусь. - Евдокия Антоновна, нет ли у вас немного теплой воды? Воды не оказалось. Пришлось на цыпочках войти в мамину комнату, взять ведро, накинуть на плечи платок и идти за водою. Колодец был во дворе. Полкан, спущенный на ночь с цепи, крутился у ног девушки, пока она цепляла ведро за крюк. Потом повернула ворот, и он громко скрипнул - "А-а-ах"... Его скрип ясно прозвучал в морозном воздухе весенней ночи. Ведро быстрее и быстрее опускалось в колодец, и аханье ворота слилось в ритмические быстрые вздохи "а-а-ах, а-а-ах, а-а-ах... шлеп!". Ведро дошло до воды. Если бы только Вера знала, в какой чудной живой картине она сейчас играла главную роль. Тонкий, весенний чистый снег устлал широкий двор и крыши и сверкал всеми блестками в лучах луны. Заснеженная береза низко наклонила свои гибкие ветви. Глубоко навешенная над домиком крыша бросала на его бревенчатые стены синеватую тень. На фоне домика стояла белокурая девушка. Платок сполз с ее головы. Она смотрела, вверх. Художника бы сюда! Со всеми его палитрами, кистями и красками! Вера взглянула на роскошь природы, вздохнула полной грудью и в восторге замерла. - Боже! До чего же хорошо! На пожарной каланче пробило час. Вера заторопилась. В маминой комнатке она поставила на печь кастрюлю с водой. Подложила поленце дров (в печи еще оставался жар), а сама вернулась в свою комнату и принялась читать учебные записки. Когда вода согрелась, - на это утла минут двадцать - она поставила табуретку, на ней утвердила тазик и налила в него воды. Затем сняла с себя одежду и, оставшись в одних трусиках и лифчике, окунула только что снятое с себя белье в воду. С грустью посмотрела на мыло: "Быстро тает"... Принялась стирать. Каждый день стирать все у нее не хватало мужества, но так, через день, она выдерживала. Один день стирала трусики и лифчик, другой - рубашку и чулки. Нынче очередь была за рубашкой. Потом она сполоснула ее и повесила на веревочке у мамы в комнате, над печкой. К утру должно высохнуть. Так вот можно жить в чистоте, даже не имея пары белья на смену. Так и жили. Потом Вера вышла на крыльцо, выплеснула воду... только черное пятно расползлось по чистому снегу. Вернулась в комнату, юркнула под одеяло. Сон не заставил себя ждать. Покой пришел и в этот дом.
Покой распростер свои мягкие крылья надо всем городом. Дремала очередь женщин, дежуривших у мануфактурного магазина (сведения точные: привезли, разверстали, и завтра будут давать. По два метра в одни руки). Металась толпа женщин возле здания НКВД. Женщины вдруг шарахнулись в стороны. Из ворот выкатился легковой открытый ГАЗик. В нем сидело два человека. ГАЗик покатился вдоль по проспекту Карла Маркса и свернул на улицу Ленина. Автомобиль остановился на углу перекрестка, а человек, вышедший из него, отыскав нужный ему номер, открыл калитку, вошел во двор и поднялся на крылечко. Однако напрасно ждать, что сейчас последует сцена трагедии ареста. Митины не относились к числу людей, чем-либо замечательных. До революции они не были богаты. Во время гражданской войны они жили в районе, которого она не коснулась. Гражданская война чету Митиных как-то не заметила. В партии Андрей Васильевич никакой никогда не состоял. Не брал его энтузиазм ни белый, ни красный, и был он обывателем, обыкновенным, серым обывателем. В общественную деятельность он, правда, однажды окунулся. Было это тогда, когда церковные организации создали Общество помощи голодающим. Он собирал средства, вел учетную работу Общества, и делал это ради помощи голодающим. Но как только эта церковная деятельность вылилась в репрессии советской власти против этих же церковных комитетов, Митин оробел и счел за благо немедленно уехать из того города, где это происходило. Втроем они переехали в Вождеград, где у Анны Митрофановны был брат, теперь уже скончавшийся. В Вождеграде они повели незаметный образ жизни. Будучи человеком остроумным и внимательным, Андрей Васильевич сообразил, что единственным средством самозащиты в сложившихся условиях, было молчание и бездействие. Так он себя и повел, и репрессии, которые волнами перекатывались по русской земле, его ни разу не коснулись. Однако Митин имел смелость думать. Его мысль постоянно была занята попыткой дать себе отчет о происходившем и происшедшем, и он не всегда был уверен, что ему удавалось это мыс ли твердо сохранить про себя. Митин сознавал, что за ним ничего политико-криминального не числится, но, видя, что происходило вокруг, он понимал, что и его дни не все ему принадлежат. Он отдавал себе отчет в том, что в одну из ночей и он может подвергнуться аресту и страшной неизвестной участи, скрывающейся за стеной большого серого дома, на котором велась надстройка. По этому он не был равнодушен к стуку автомобильного мотора ночью. Сквозь сон Андрей Васильевич слышал, как проезжал автомобиль. Это вызвало какое-то диковинное сновидение. Но сон его был так крепок, что проснуться он так и не смог. Он не слышал ни скрипа шагов по ступеням их крыльца, ни раз говора в соседней комнате, ни удаляющихся потом шагов приходившего. От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
