|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса ХIV Молодые люди, однако, решили искать путей, чтобы хоть во время отпуска, т. е. до прихода осени, когда надо будет начинать работать, побыть несколько дней в обстановке полного уединения вдвоем. Они решили поехать в Москву. При их небольших средствах они не могли ни рассчитывать, ни надеяться на то, что поедут в отдельном купе и будут жить в отдельном номере в отеле. Они знали, что будут ехать в общем жестком вагоне, что в Москве их ждет общая комната в семье Вериного дяди, но их уже и то радовало, что они смеют и должны заботиться один о другом, как муж и жена. Самой Вере доставило неизмеримое удовольствие сказать одной из подруг, что на весь июль едет с мужем в Москву. Разумеется, это было сказано таким тоном, как вельможа Екатерининских времен говорил: "Я еду на свою мызу", или как богатый иностранец может говорить о небольшом полете на своем самолете из Нью-Йорка в Париж. Хвастнула девушка, и получилось здорово! Ни Вася, ни Вера не придавали значения гражданской регистрации брака, сознавая, что она их ни к чему не обязывает. Однако расписались. Вера переменила паспорт, и ей доставило удовлетворение подписаться: Mитина. Билеты в Москву были заказаны за месяц вперед (ведь они ехали не по командировке), и молодые люди без помехи заняли свои места в жестком плацкартном вагоне. Вера поместилась на нижней полке, Вася - на второй. Публика в их отделении подобралась на редкость симпатичная, и хотя на секцию было восемь человек, они не чувствовали себя в тесноте. С ними ехало два колхозника, командированные на Выставку, пожилая женщина с больным внуком, которого она хотела показать столичным врачам, какой-то инженер, да две учительницы колхозной школы, торопившиеся на сессию заочного института. Поезд отходил утром, но стоило ему отдалиться от города, только промелькнули все пригороды, как каждый из пассажиров достал свою корзиночку с провизией и стал закусывать, чем Бог послал. Вера хозяйничала, и от этого оба были в восторге. Молодая влюбленная пара принесла с собою и распространила вокруг себя то очарование, ту особенную атмосферу восторга жизни, которую только влюбленные с собою носят. Их шутки, их ласковые взгляды, их беспокойство одного о другом и взаимное влечение заставляли каждого из окружавших, глядя на них, улыбаться и радоваться их радости. И от этого у всех на душе становилось легче. Учительницам было легче зубрить, у старушки появилась уверенность, что профессор непременно вылечит ее внука, инженер, находившийся тут же, не так беспокойно думал о своей командировке, колхозники чувствовали себя непринужденнее в непривычном для них обществе городских людей. Как-то один из них заметил Васе: - Хороша у тебя хозяйка-то. - Ах, как хороша! - ответил Вася в восторге и вспыхнул до корней волос. Все улыбались. Улыбалась им и бригада, контролировавшая билеты, и у всех на душе было очень хорошо. Когда между ехавшими установились необходимые отношения - вагонное знакомство, - и наши двое детей убедились в том, что за вещи можно не беспокоиться, то есть что никто ничего не вытащит, они стали выходить в тамбур, где можно было закрыть двери и остаться без свидетелей. Здесь они целовались. Слыша, как кто-то брался за ручку двери, чтобы пройти в уборную, они испуганно отскакивали один от другого, пытались принять непринужденный вид, будто только любовались расстилавшимися за окном пейзажами. А глаза их лукаво смеялись. Вечером, улегшись на своей полке, Вася переклонился и долго смотрел вниз на Веру. Расстелив на первой полке плед, укрывшись своим пальто, она положила под голову деревянный баульчик, прикрыв его маленькой подушечкой-думочкой. От движения поезда голова ее слегка покачивалась. Ветер, задувавший в открытое окно, развевал ее волосы. Она спала. Это был первый раз, что Вася видел ее спящею, и он нашел, что она прекрасна. Потом убаюкало и его. Но вот и Москва. Не без приключений они добрались до Елоховой площади, где в одном, из переулков жил Верин дядя. Войдя в большой двор, молодые люди с изумлением долго пытались "разобраться в обстановке", как говорится в военных инструкциях. Сами они понять ничего не могли, а из проходивших никто не мог объяснить им, где живет нужное им лицо. Все торопились, все были заняты своим делом. Дом был большим, многоэтажным зданием. Подъездов было много, в каждой квартире жило помногу семейств. Неопытному человеку в этом лабиринте разобраться было трудно. Наконец, какая-то сердобольная душа подвела их к бесконечно длинному списку жильцов, вывешенному на одной из стен. Здесь они нашли имя дяди, номер подъезда, этаж и квартиру. По очень непрезентабельной лестнице они поднялись на четвертый этаж и попали в длинный коридор, освещенный тусклым светом маленькой электрической лампочки. "Лампочка Ильича", - мелькнуло у Васи. По обеим сторонам коридора вдоль стен возвышались штабели корзин, ящиков, чемоданов, перевернутых кверху дном цинковых ванн, старых поломанных кресел и всякой иной неподобной домашней рухляди. Наши дети растерялись и испуганно смотрели друг на друга. Одна из многих дверей, выходивших в коридор, была открыта, и Вася сунулся туда. Это была общая кухня. На большой плите, на столах, на подоконниках стояли шипевшие и не шипевшие примусы, и несколько домашних хозяек занимались своей работой. Варили и стирали. На веревочках, протянутых поперек кухни, было развешено белье. На свой вопрос Вася получил короткий ответ: - Прямо по коридору. Не веря себе, они остановились перед маленькой фанерной дверью. Куда могла вести такая дверца? Из-за нее слышались голоса... Но не стоит отвлекаться описанием непрезентабельного быта москвичей. Дядя действительно жил за этой фанерной дверью. Он принял наших молодоженов с распростертыми объятиями, хотя в тоне его голоса и выражении лица его многочисленных домочадцев не почувствовалось большой радости по поводу их прибытия. Дело в том, что дядя очень не хотел, чтобы как-нибудь открылось его родство с покойным братом, т. е. Вериным отцом, о котором он знал все подробности даже и тогда, когда от Веры они сохранялись в тайне. Дядя занимал ответственный пост в каком-то наркомате и, если бы открылось, что его брат был священником, это стоило бы ему места работы, а потом могло бы повести и к худшим последствиям. Впечатление, впрочем, сгладилось легко, как только молодые люди сказали, что приехали лишь на короткую побывку. Надобно, конечно, сказать и то, что и Вера и Вася произвели исключительно милое впечатление. Они умели держать себя. Итак, пошептавшись с тетей, дядя предложил им - все дни, пока они будут в Москве, жить у него. Так и сделали. А куда им было еще деваться? Не идти же в отель "Москва". Там останавливались только интуристы, да очень важные командировочные. Насчет прописки решили не беспокоиться, ограничившись тем, что дядя сказал о своих визитерах завдому. Тот посмотрел на дело сквозь пальцы. "Стоит ли огород городить из-за пары дней", - решил тот. Дядя жил с тетей, с двумя старшими сыновьями, с их женами и со внуками. Хотя их комната была просторной, от такого скопления людей было тесно, тем более, что сюда была стащена почти вся мебель квартиры, которую дядя занимал здесь же до революции. Он был старым москвичом, и, оказывается, эта вся квартира, состоящая из семи комнат, раньше была в его распоряжении. Теперь он был уплотнен. Однако и Вере и Васе место нашлось. Васю положили спать под рояль, а Вере постелили на полу между столом и буфетом рядом с детьми, которым на это время пришлось потесниться. Дети всегда спали на полу. На день их постели сворачивались и укладывались на дядину кровать. На другой день Вера с Васей отправились смотреть Москву, и уже к вечеру у Васи возникло неприятное чувство - сознание, что деньги поплыли гораздо быстрее, чем он ждал. План, намеченный в мечтах о времяпрепровождении в столице, нарушился мгновенно. Мечты о театрах, о целом ряде покупок и о прогулке, которую они хотели устроить дядиным внукам, пошли прахом. Одни поездки по городу в метро, на автобусах, мелочи и удовольствия, вроде порции мороженого, быстро дали себя знать. Вечером полушутя Вася говорил Вере: - А папа, пожалуй, был прав, когда говорил о недоучтенном факторе. Цены-то московские... как бы это сказать... На третий день Вася уже оставил Веру дома и один поехал по заранее заготовленным адресам. Он мечтал разузнать о возможности получить работу в каком-нибудь из московских ветеринарных или бактериологических учреждений. Ответ везде был один: работа нашлась бы, перевод из провинции оформить было бы можно, но лишь в том случае, если бы у Васи была квартира и прописка в Москве. Квартира - даже одна комнатка, даже угол в чужой проходной комнате были равны птичьему молоку, и даже, если бы он и нашел комнату, то право на прописку для постоянного проживания можно было бы иметь лишь при том условии, что он уже был бы оформлен на работу. Этот заколдованный круг разрубить возможности не было никакой. Ни физически, ни юридически. И тем не менее, Вася объездил все адреса. При поездках он не позволял себе никакой роскоши. В горле у него пересохло, а выпить прохладительного он не решался. Надо было держать на счету каждую копейку. Вася сказал себе: "Стоп!" и поехал на Курский вокзал за билетами в Вождеград. Если бы молодые люди приехали в Москву, как командированные, или же если бы они были москвичами и собирались ехать на курорт, то билеты еще достать было бы можно. Но они приехали в Москву просто так, как свободные граждане свободной страны. Таким образом, поскольку они не были предусмотрены никаким регламентом, получение билетов для них равнялось получению квартиры или же ранее упомянутому птичьему молоку. Деньги плыли. Безмятежный медовый месяц наполнился огорчениями. На лице счастливой пары отразились заботы и тревоги. Три дня Вася поднимался в четвертом часу утра, бегал по очередям билетных касс то на вокзал, то в городскую кассу, то в кассу, где заказывали билеты с доставкой на дом. Пробовали заказывать и по телефону, т. к. и это удобство было предусмотрено для пассажиров. Все было безрезультатно. Билетов достать было невозможно. Наконец, кто-то посоветовал Васе поехать пригородным поездом до Троице-Сергиева (пригородные билеты добывались "без всякого унижения"), оттуда как-нибудь, хоть пешком, добраться до Александрова и там купить билеты до Вождеграда с пересадкой в Москве. Так он и сделал. На вокзале в Москве случилось недоразумение. Вася спросил билет до Троице-Сергиева, а оказалось, что город переименован в честь какого-то комиссара в Загорск. Васю заподозрили в злом умысле. Вмешался агент, который на несчастье, был возле билетного кассира. Васе удалось объяснить незнание своим провинциальным происхождением, и дело ограничилось проверкой документов в вокзальном отделении НКВД. Там пошутили над провинциальной темнотой, а когда увидели Васин комсомольский билет, то объяснили, что на таких ляпсусах иногда попадаются впросак иностранные агенты. Словом, ограничилось легким испугом и потерей полутора часов времени. Вера оставалась в Москве, томилась и скучала. Прогуливаясь по ближайшим переулкам, она украдкой зашла в Богоявленский собор на Елоховой площади. В церкви она оказалась впервые за годы своей сознательной жизни. Она не знала, как себя вести. Поставила, несколько свечек перед иконами и долго стояла перед одним из образов, думая о своем отце, о матери, о себе самой... и ни о чем. Из алтаря и с клироса доносились голоса, читавшие будничную службу, пахло ладаном. И эта ароматная тишина, этот покой и возможность побыть наедине со своими мыслями без людей надолго запомнились ей. Ей хорошо было быть одной с глазу на глаз с Богом. С улицы доносился грохот пробегавших трамваев. Вечером дядя вызвал Веру на откровенный разговор. Расспросив о жизни матери Веры, он захотел поделиться своими надеждами, которые касались и Варвары Петровны. Кроме того, Вера была свежим человеком, которого можно легко заставить себя слушать. Вера должна была выслушать, якобы для того, чтобы пересказать матери. Дядя, внимательно следивший за газетами, особенно за "Известиями", т. к. это была правительственная, а не партийная газета, стал говорить о международном положении и делал из него практические выводы. По его мнению, дело сводилось сейчас к тому, что, судя по газетным сведениям, иностранный мир, наконец, принимает меры. Антанта решила укрепить Германию, для чего выпустили Гитлера на политическую арену. Америка недавно признала "наших", но это только для отвода глаз, чтобы наши успокоились. Как только Германия достаточно укрепится, непременно будет война. Америка будет оперировать на Дальнем Востоке, Англия - через Кавказ и Афганистан, а Германия - с Запада. С юга же, через Крым, невидимому, будет высажен десант Белой Армии. Дядя объяснил и почему он так думает. Конечно, он не ждал от Запада человеколюбия, чтобы тот пошел против советской власти ради спасения русских людей от террора. Нет. Его суждения были полны хладнокровной логики. С неопровержимой логикой он изложил факты: иностранные державы имеют все основания опасаться, что пока существует советская власть, зараза революции может переброситься и к ним, а кроме того западный капитал нуждается в нормальной России, как в рынке сбыта. Пока "нашим" не сделают харакири, пока Россия не нормализируется, в капиталистическом мире неизбежны кризисы перепроизводства. Дядя говорил, что раньше он и сам ни на что уже не надеялся, но что после Гитлеровской революции и особенно после признания Америки, он приобрел окончательную уверенность. Война будет! А война это значит - конец этим нашим товарищам. Значит - мы снова увидим жизнь! Этого мнения держатся все в нашем отделе... Вера слушала, стараясь запомнить, так как это все было бы интересно для мамы. Самое ее это касалось мало, и многое оставалось непонятно. Но не переспрашивать же! - Так что конец, по-видимому, не за горами, - закончил дядя и добавил: - Но кроме мамы... никому! Стоит ли замечать, что разговор этот происходил при принятии всех предосторожностей и почти шепотом. На другой день из Александрова, полный энергии и довольный своей победой прилетел Василий. Он был горд тем, что ему удалось преодолеть почти роковое препятствие. Теперь в их распоряжении оставалось 18 часов. Они помчались в Третьяковскую галерею, в Пушкинский музей, и посещение этих мест дало им большое утешение. Кроме того, Вася рассказывал Вере о своих впечатлениях от Троице-Сергиева. Никогда до тех пор не видев монастыря, он был поражен зрелищем, которое открылось перед ним, когда он сошел с поезда. Он решился потерять время и пошел через город к монастырю, благо это было близко. - Знаешь, - говорил он, - когда я был под стенами Лавры, мне казалось, словно вокруг меня все еще пахнет порохом от защиты времен Смутного времени. Внутри стен монастырь словно спал. Монахов, разумеется, не было, как не было и богослужения. Главный собор закрыт, в другой церкви - "Такая живописная, живописная!" назвал Вася трапезную, - был музей игрушки и музей патриаршего быта. "Ах, какая красота!..". В храме, который сам преподобный Сергий строил, был антирелигиозный музей, а в большом притворе, который позднее пристроили, был тоже музей - церковь. На иконах были надписи, которые Вася назвал идиотскими. На одной иконе был обведен кружок, и подведена яркая стрелка с надписью: "Аз есмь сифилис". На другой - то же самое, только было написано: "Аз есмь туберкулез". Это якобы прикладываются к иконе больные. Ерунда!.. Лучше бы газовой водой не торговали из общих стаканов. - И я, знаешь, Верок, что еще видел? Видел дырку от польского ядра. Это когда поляки осаждали Лавру, а монахи держали осаду. Вот памятник старины! Эх, Верок, я ведь русский же! И я еще видел руку мученика Стефана! Совсем, совсем нетленная, только маленькая. Ссохлась... Она как раз наоборот! Противо-антирелигиозная пропаганда. Но разве можно повторить весь восторженный рассказ?.. К дяде из музеев возвращались пешком. Хотелось побродить по Москве. Решили купить что-нибудь, чтобы ответить на внимание дядиной семьи. В кондитерской на углу Кузнецкого и Петровки присмотрели торт. Оказалось, что в одни руки дают только 500 грамм, а штука весила два кило. Им отрезали на двое рук. Пришлось к чаю на стол класть резаный торт. Было стыдно. - А консерв так и не посмотрели? - спросил один из молодых москвичей дядиной семьи. Вера отрицательно покачала головой. Речь шла о мавзолее, где лежит набальзамированный Ульянов. Иные к слову "консерв" прибавляли еще одно непригодное к печати слово. Это потому, что в году этак в 25-м или в 26-м лопнула канализационная труба, залив мавзолей своим зловонным содержимым. Тогда "злые языки" сложили стих, в котором Ульянова с консервом и сравнивали.
Рассказывали еще, что кто-то из духовенства, услышав об этом мавзолейном событии, заметил: "По мощам и елей!". Москвичи об этом с большою любовью вспоминали, и Вася с Верой, которые по провинциальной темноте об этом впервые слышали, от души хохотали. Позлоязычили над Ильичом. Один из дядиных зятьев уверял, что он не "всамделишный", а восковой, и что он сам видел трещину у него на виске. Была она, или нет, точно неизвестно, но только многие действительно говорили, что видели своими глазами. Вася очень болезненно переживал последние часы в Москве. Он никогда не чувствовал себя очень бодро в жизни, но он никогда не замечал и своей бесправности, своей нищеты и того, что он - пасынок жизни. Что он пасынок нелюбимый, выращиваемый лишь для того, чтобы работать, что радость жизни - не его удел, что он может этой радостью жизни пользоваться лишь украдкой, лишь урывками... Он жил в нищете, ее не замечая. Но теперь, когда он в самые яркие и радостные дни своей жизни приехал в Москву и был так оскорблен ею, он с необыкновенной резкостью ощутил всю горечь своего положения. Москву он всегда считал своим городом. Он был русский. Москва для него была делом его рук. Белокаменная ли, златоглавая ли, насыщенная ли пафосом социалистического строительства, город Пушкина, Толстого, город, поразивший Наполеона на смерть, - она была его. С этим сознанием он ехал туда, как к себе домой. Это сознание лишь увеличивало белые крылья счастья, на которых он парил в эти чистые, медовые дни своей молодой жизни. Но то, что ему в Москве представилось - безрадостный быт москвичей, беспросветная сутолока, недоступность всех маленьких радостей жизни, самый факт, что даже и к той маленькой радости, чтобы самому стать частью Москвы, ему доступна не было, наполнило его горечью и обидой. Он понял, что быть москвичом - великая честь; что она, как княжеское достоинство, может быть приобретена лишь рождением от родителей, живущих, работающих, прикрепленных и прописанных в Москве, или же еще великими услугами перед власть имущими. Будучи провинциалом, Вася чувствовал себя сословно униженным. Слушал, в то же время, разговоры дядиных домашних об их быте и о вещах их интересовавших, Вася обратил внимание на то, как охотно они говорили о нескольких московских знаменитостях и об их многотысячных доходах. Упоминались Дунаевский, Барсова, Лемешев я другие. Так раньше московский народ говорил о пирах богатого купечества. Но тогда у каждого обывателя были все возможности самому стать знаменитым и богатым, теперь эти шансы определялись каким-то неуловимым счастьем и делались совершенно недостижимы. Наблюдая быт москвичей, Вася убедился, что и они такие же нищие пасынки жизни. Вот дядина внучка, студентка одного из лучших ВУЗов столицы, рассказывает не без гордости, что ей потому удается хорошо одеваться, что она каждый год продает на толчке прошлогоднюю одежду и имеет знакомства со спекулянтами. Вот... Да разве что начать перечислять?.. Вася с Верой за время своего короткого отпуска, могли порадоваться хоть минуту, подышав воздухом Третьяковской галереи, а москвичи, оказывается, не могут позволить себе такой роскоши. Времени нет. А театры, включая и Художественный, - случай особенного счастья. Всем некогда. Некогда. Некогда. Кто же живет? Для чего это? Почему люди лишены права на жизнь!? С грустным чувством уезжали из Москвы наши молодожены и, завидя после двух дней пути, трубы вождеградских заводов, они весело переглянулись. Дома! Со времени их официального брака уже прошло три с лишним недели, а они все время были на людях, ни разу не оставшись наедине. Теперь, вернувшись из Москвы, Вася перебрался жить к Вере.
Комнатка Митиных осиротела. В тот вечер Анна Митрофановна долго сидела задумавшись за столиком в углу, где еще вчера стояла Васина кровать. Пришел Андрей Васильевич и тоже молча сел у стола, опершись на руку. - Что, мать? Вот мы с тобою опять одни... Его глаза были влажны. У молодых же оставалось еще целых две недели отпуска до получения назначений, и они, забыв все на свете, наконец, с упоением ушли в новый открывшийся перед ними мир. То, что до тех пор было для них тайной, стало явной, чистой радостью. Варвара Петровна старалась как можно меньше бывать дома, и Вера даже не замечала отсутствия матери. Вася с Верой допоздна спали по утрам, вставали когда хотели, и Вера готовила обоим утренний завтрак. Чай, хлеб, огурцы, помидоры... Потом они бродили по городу, проводили время на реке, раза два были в театре. Вечерами ходили в парк и подолгу просиживали над обрывом, с благоговением вспоминая пасхальную ночь, когда в душе каждого из них Воскрес Христос. Домой они возвращались поздно. Утром Варвара Петровна рано прошла на цыпочках через проходную комнату, где поселились молодые. Она не удержалась и взглянула на них. Дети тихо спали. Вера положила голову на плечо Василию. На их лицах было счастье и безмятежный покой. Мать улыбнулась, глядя на счастье дочери, перекрестила их обоих и тихонько вышла. Выйдя на крыльцо, она вспомнила тог вечер, когда чужой молодой человек не мог в этом дворе славировать между Сциллой и Харибдой. Почему же теперь он стал ей родным? В глубине двора, бряцая цепью, прыгал у своей будки Полкан. Кто-то из соседей тащил воду из колодца, и скрипучий ворот без конца повторял свое однообразное: "А-а-ах, а-а-ах...". Утренние косые лучи жаркого летнего солнца отбрасывали длинные тени. Варвара Петровна торопливой походкой шла в контору "Заготзасоплодоовощсбыта". Как ни легко себя чувствовали молодые, занозы быта продолжались. Не прошло и недели, как стало рваться Верино приданное белье, и вскоре ей пришлось вернуться к старой привычке ежедневной стирки. Давала себя знать и проблема обедов. Молодые думали, что смогут обедать в павильоне у купального пляжа. Там их обед выразился в полуторачасовом ожидании, в крутом холодном яйце и тарелке лапши. Пробовали кафетерий. В роскошно убранном под мрамор зале они выждали очередь за билетиками, очередь в кассу, очередь за получением заказанных блюд и очередь за получением ложек и вилок. Пришлось отставить. Железнодорожная столовка, питавшая семью Митиных, при помощи "единой стройной системы", была слишком грязной и слишком скудной. Обед годился только после специальной приправки, которую ведь и устраивала Анна Митрофановна. Тогда Вася решил показать себя, и повел Веру в ресторан для ИТР завода. Здесь их встретила роскошь, о которой они и не подозревали. Все было чисто, уютно и вкусно. Было любопытно то, что одновременно с ними в ресторане обедал директор завода, и с ним секретарь райкома партии тов. Казюк. Действительно, это было место, где можно было встретить сливки вождеградского общества. Увидев счет, Вася пытался спрятать его от Веры и расплатиться незаметно, но она увидела и, выйдя из ресторана, заявила, что в богатых иностранцев она больше играть не намерена. В нарождающейся семье сразу же установился скудный, будничный быт с доставаниями еды, с колкой дров, со всеми теми занозами, что так незаметно и так больно жалили их и до сих пор. Некуда было от них уйти. Дни пролетали, и с каждым вечером все чаще и чаще Василий задумывался о том, какое назначение ему будет дано. Большого беспокойства у него не возникало. Он был отличником учебы. За время практики у него установились хорошие отношения с врачами местной ветеринарно-бактериологической лаборатории, те оценили Васины способности и обещали, что если он не устроится в Москве, то будут требовать его к себе ассистентом. А все-таки где-то в глубине точил червячок сомнения. А вдруг... Было, кроме того, неприятно и от сознания, что время подготовки к жизни прошло, что кончается отпуск, что вот-вот обоим придется влегать в лямку жизни, службы, в сбрую повседневных будней. И эти будни пришли. Веру назначили в вождеградскую городскую библиотеку. Она опасалась, чтобы ее не послали в деревенскую глушь, к которой она никак не была ни подготовлена, ни привычна. На ее счастье, судьба ее решилась иначе. Ведь известно было, что Вера - дочь учительницы Спиридоновой, которой запрещено работать в школе. Когда Вера кончила педтехникум, и ее надо было назначать учительницей в школу, партийно-комсомольские вожденята решили, что, хотя Вера и комсомолка, и молодое поколение, и что сын за отца не отвечает, но все равно яблоко от яблони недалеко катится, бдительность проявлять надо, и что по всему этому доверять младшей Спиридоновой воспитание детей не следует. Поэтому ее в библиотеку регистратором и назначили. Для Веры в этом беды не было. Она стала ходить на работу в библиотеку. Ее сразу же зачислили, поставили на паспорте нужные отметки, дали заполнить анкету, открыли ей трудовой список, словом - оформили и закрепили за, библиотекой. С Васей же получилась история. Придя за назначением в канцелярию веттехникума, он ждал, что получит направление в лабораторию, а вместо этого ему вручили путевку веттехником в ветпункт села Бахтызино. Бахтызино было большое село в глубине области. От Вождеграда по железной дороге с пересадкой - около полутора суток, и там еще 23 километра проселком. У Васьки и земля из-под ног ушла. Он понимал, что раз он попал на работу в глушь, выбраться потом к настоящей научной деятельности ему не удастся. Бахтызино фактически закрывало перед ним все шансы на возможность позднее поступить в ВУЗ и идти дальше, развиваясь в качестве исследователя. Василий решил протестовать. Он сбегал в лабораторию и взял там требование на себя. Там его знали, и требование дали охотно. Потом подтвердил требование в РайЗО. Но ничто не помогало. Пришлось идти в райком комсомола и там, козыряя своим дипломом отличника учебы, настаивать на назначении в научную лабораторию. В райкоме потребовали рекомендацию от комсомольской ячейки из веттехникума. Тут Вася понял, что шансов у него нет, впрочем решил попробовать. Секретарь ячейки ВЛКСМ веттехникума тов. Добринцев принял Васю, но был сух. Он не называл Васю по-товарищески, как это обычно в студенческой среде, по имени, но обращался к нему словами "товарищ Митин". Уже это одно заставило Васю насторожиться и почувствовать, что шансы уже биты. Начав с того, что мы все должны работать там, где мы нужны партии и правительству, Добринцев стал говорить все более и более сухим тоном, указав, в конце концов, что попытка нарушить разверстку может рассматриваться, как враждебная рабочему классу попытка сорвать план. Добринцев дал Васе понять, что он должен быть рад и такому назначению, т. к. его личное дело по комсомольской линии содержит слишком много... Добринцев сделал паузу, подыскивая слово... слишком мало данных в пользу товарища Митина. - Да что такое? В чем дело? - встревожено спросил Вася. - Говорить прямо? - резко спросил Добринцев, остро прищуривая глаза. - Говори! - вызывающе вскрикнул Вася. - Ты думаешь, можно тебе простить твои шуточки со словами вождя? Вася вспомнил, как он "решал проблемы", вспомнил разговор с отцом. - Ты думаешь, мы не знаем, что ты не смог выбрать себе жену из хорошей комсомольской среды? Твою жену с твоей новой тещей мы знаем слишком хорошо. Васе вспомнилось предупреждение, которое Жовтынский давал его отцу прошлой весной. - Наконец, ты думаешь, у нас нет прямых улик против тебя?.. Скажи спасибо, что замяли дело здесь в ячейке. У Васи зашевелились волосы на голове. - Каких улик? - пробормотал он. - Ведь, я ничего преступного не сделал. Уличать, так надо хоть в чем-то. - А это что ? - поднимаясь из-за стола вызывающе произнес Добринцев. Он порылся в ящике стола и достал небольшой сверток газетной бумаги. Вася насторожился, еще не понимая, в чем дело. Добринцев развернул газетный сверток. В нем оказалась скорлупа от крашеных пасхальных яиц. Вася вспыхнул: "Проклятая дыра в кармане!". Он вспомнил, с какой предосторожностью завернул скорлупу в тот памятный день, вспомнил и то неопределенное чувство, словно он потерял что-то важное, чувство, которое сопровождало его после Пасхи и в дни, предшествовавшие экзаменам. Вася покраснел и пораженный сел на стул. - Да-с, дорогой товарищ Митин. Надо быть аккуратнее и не терять таких вещей там, где по твоим следам их подбирают и приносят в бюро ячейки. Если бы на Васю этот сверток не
произвел такого явного потрясения, он пытался бы
отнекиваться, но своим смущением он выдал себя с
головой. Впрочем, от него не ускользнуло то, что
Добринцев перешел на "ты". Это ободрило Васю.
Все-таки старая школьная дружба брала свое и в
сердце молодого партийного карьериста. Последовала долгая пауза. Молодые люди молча смотрели в глаза один другому. Говорить было не о чем. - Д-д-да... - задумчиво вымолвил, наконец, Вася. - Я знал, что ты не сволочь. Спасибо. Но ты понимаешь, что это назначение ломает всю мою жизнь! Из-за этого, буквально из-за выеденного яйца, ломать жизнь человеку? - Эх, Вася. Если бы ты знал, какой бой я выдержал с Коганом. Ведь, надо же быть такому несчастью, что именно он нашел и подобрал за тобою следом эту шелуху. У тебя что? В кармане дыра была, что ли? Вася кивнул головой. - Ну, что же мне-то было делать? - говорил Добринцев. - Ведь, это же улика. Вася понимал, что это улика. - Поезжай в Бахтызино. Туда мы можем послать на тебя хороший отзыв. Поезжай и держи ухо востро. Может быть, выцарапаешься. - Ну, а если бы я наплевал на все, отказался бы от диплома, от ветеринарной науки, от дела... если бы я просто пошел на завод? Ведь уезжать из Вождеграда для меня... сам понимаешь. Здесь дом, родители, жена, квартира. Пойду на завод. - Чернорабочим? - иронически заметил Добринцев. - Почему же именно? Я и чертить умею, и считать, да мало ли... - Да, слушай. Придешь ты на завод. Оттуда на тебя опять запрос. Райком сообщит все, да прибавит еще, что ты отказался от работы. Стало быть, ходу тебе не дадут. Способностей в тебе не найдется! - с особенной иронией добавил Добринцев. - А то еще к суду потянут за отказ отработать учебу. Помолчали. - Боже, до чего же все это сложно. До чего сложно. Кому все это нужно? - Брось Вася рассуждать! - проговорил Добринцев дружески. - Брось, честное слово. Живи, как живется, да помалкивай. Это по дружбе я тебе говорю. - Спасибо. - А кроме того, не забывай в какое время живем. Идем вперед. Движемся к новому. Трудно, разумеется. Приходится терпеть. Трудности. Ведь никакая победа без жертв не бывает. - Уж слишком много... - Что ты хочешь сказать? Договаривай! - вызывающе почти вскрикнул Добринцев. Вася пронзительно посмотрел ему в глаза и с плохо скрываемой иронией отвечал: - Трудностей слишком много. - Ну, так что ж. Их и надо преодолеть. К победе идем. -Ладно! - махнул рукой Вася. - Победа там победой, а что у меня из жизни ком получается, так это я лучше всякой победы понимаю. Прощай. Они пожали друг другу руки.
Путь от техникума домой лежал мимо магазина "Гастроном", и здесь Василия, если так можно выразиться, ожидала неожиданность. Последняя выразилась в виде Семки Рабиновича, который крепко хлопнул его по плечу. - Здоров, старый друг! Ты что? Забурел? Кончил техникум, так и узнавать перестал? В самом деле, Вася был так погружен в свои думы, что никого не замечал. Он был рад встрече. Они давно не виделись. В стрелковом клубе Вася не бывал давно, в хлебном снабжении последнее время было некоторое облегчение, и в специальных встречах надобности не было. ("Зачем зря беспокоить приятеля?.."). Они не виделись с того дня, когда Сема Рабинович, в числе других приятелей, был у Васи на "свадебном пиру". Теперь они стояли один против другого и, крепко пожимая руки, улыбались. - Ну, что? Ну, как?.. - Да, вот... И Вася рассказал приятелю о нависшем над ним несчастье. Сема внимательно слушал. Выслушав историю до конца, он помолчал и, пытливо глядя на Василия, произнес: - А я думаю, что имею такую касторку, которая тебя может вылечить. Пойдем-ка со мною, да потолкуем. Семка Рабинович, он, знаешь, хитрый парень и иногда что-нибудь может сделать хорошего. Не идти же, в самом деле, на черную работу! Они вошли в магазин, прошли зал и по узким проходам проникли в клетушку под лестницей. Обычно такие помещения устраиваются, чтобы складывать метелки или лопаты, но Рабинович пробил здесь окно, установил столик, провел сюда телефон и обосновал здесь кабинет помзавмага, каковым он являлся. Редко кто умел так просто и по-дружески принять приятелей, как этот малый, просто и уверенно нашедший свое место в жизни. Он не гнался за, положением; заработки и почести его не интересовали. Искусство и наука были далеки от практики жизни. Он знал, что возле продуктов питания он никогда не пропадет и даже будет сыт, одет и обут. Так и было. На столе появился хлеб, сыр, сардины и водка. - Выпей против огорчения. Проголодавшийся Василий набросился на закуски. Они налили "по единой", чокнулись, выпили и крякнули. - Хорошо! - Одним словом, Вася, если это тебя устраивает, я могу тебе помочь. Тебе нужно устроиться на работу в городе. У меня есть место. Конечно, не по твоей специальности. Дело в следующем. Мне нужен кладовщик. Вася опешил. Он никогда не думал, что после ряда лет упорного труда над книгами, он может оказаться кладовщиком. Рабинович продолжал: - У меня получается такое положение. Кругом жулики... - Понизив голос, он высказал: - Просто люди недоедают, потому и воруют. Ну, так я же понимаю, что можно украсть, но надо же знать меру. А то, как возьмешь человека, он сначала туда-сюда, а через неделю его надо выгонять, чтобы он не засыпался прежде, чем он схватит "семь-восемь" ("Семь-восемь" - обиходный термин для закона от 7 августа 1932 г. об охране социалистической собственности. Ничтожное присвоение соц. собственности по нему ведет к осуждению на десять лет концлагерей. Более значительное обозначает расстрел). Ну, спасаешь одного, другого, третьего, а потом, черт возьми, надо же и работать! Вася, я знаю, ты такой человек, что я на тебя смогу надеяться. Ты, я знаю, даже и по честному не будешь красть, а что можно брать, я сам тебе буду сказать... Скажу, - поправился Рабинович. - Брось ты эту самую науку ко всем чертям. От нее ты сыт не будешь, а здесь ты будешь иметь все, что нужно и не больше. Рабинович стал рисовать Васе картину спокойной и удобной работы в городе. Ему очень хотелось и помочь приятелю и приобрести честного работника, и показать, что он что-то может сделать. Развеселившись от выпитой водки, он стад объяснять Васе, что как бы ничтожно ни было жалованье, работники снабжения всегда имеют свою долю за счет утруски, усушки, сырости и прочих подробностей. Надо только знать меру. Василий думал свою думу. Что важнее: остаться в городе или работать по избранному пути? Его привлекала не "сытая" работа, а шансы не уезжать из насиженного места, не заклиниваться в деревенскую глушь. Но в то же время это обозначало покинуть мечту о научной работе, и ему было жаль расставаться с "бактериями". - Слушай! - вдруг прервал он словопоток Рабиновича. - Все это так.Допустим, я решусь на такой шаг... Но, ведь, райком-то от этого никуда не денется. А без его санкции и ты, пожалуй, не посмеешь принять меня. - Райком? Что значит райком? Это кто? Казюк или, может быть, Коган? -Ну да. Они. - Так они же оба у меня вот здесь вот. - Он похлопал себя по карману. - Они же от меня зависят в удовлетворении их моральных потребностей. - То есть? -И если я приду и скажу им; что мне надо честного кладовщика, то они мне утвердят без запинки это дело. - Да. Но моральные-то потребности-то причем же? - Ох, какой же ты наивняк. Они хотят кушать, или не хотят? Я тебя спрашиваю. Вот и вся мораль. - Так у них же есть закрытый распределитель. - Что значит закрытый распределитель? А может быть, товарищу Когану, или кому-нибудь из райкома хочется иметь немножко еще?.. И тогда он приходит к товарищу Семке Рабиновичу, потому что он не смеет придти прямо к завмагу, и напоминает, что у товарища Рабиновича был папа, который при НЭПe держал-таки хороший магазин и был лишенцем. И тогда товарищ Семка Рабинович вспоминает про утруску и про усушку, и про то - что и куда надо записать, чтобы все были довольны. И тогда постепенно у жены товарища Казюка приезжает откуда-то серебряная лисица, а товарищ Коган имеет икру, чтобы отпраздновать свой день рождения, или я знаю, что ему еще надо праздновать? - Так они же, с... с..., тебя доят, как козу! - Вася отозвался о партийных вельможах не совсем красивым словом, которое мы здесь опускаем. - Ну, так что же? Они меня немножко доят, и я их немножко дою. И все очень просто. - А ты-то, храбрец, чем же их доишь? - Я?.. Они для меня молчат, когда читают мою анкету. - Гм... Стало быть, круговая порука? - Как ни назвать. Они мне нужны, а я им тоже нужен. Словом: хочешь, или не хочешь? Они расстались на, том, что Вася посоветуется дома, тем временем Рабинович найдет удобный момент поговорить с Коганом, и дней через пять придет снова в "Гастроном". Вася понимал, что Рабинович несколько преувеличивает свои возможности сделать протекцию, что ему хочется прихвастнуть, но все-таки... Чем черт не шутит? Как бы то ни было, дружеское участие живо тронуло Василия. Подходя к отцовскому дому, чтобы посоветоваться с родителями в решении такого важного вопроса, он уже склонился к мысли "сменять ученую деятельность на чечевичную похлебку", чтобы только остаться в Вождеграде. Андрей Васильевич не соглашался, но потом пришли к соображению, что, как временная мера, это может быть и удобным вариантом. Вера только рада была. Вася затянул свой отъезд на несколько дней, сказавшись больным. Его бумаги могли подождать в РайЗО. Ждал условленного пятого дня, и только мучил червячок сомнения - не слишком ли преувеличил Семка свои возможности. Желание остаться в Вождедеграде, в привычной обстановке, заглушило иные мотивы, и Василий примирился с мыслью, что будет кладовщиком, а Вера стала звать его "Васька-Ключник". Мечта "быть сытой" не была чужда и ей!.. Но, как неожиданно началась для Васи эта страничка, так неожиданно она и кончилась. На третий день в местной газете появилась информация об аресте группы "темных дельцов", которые присосались к магазину "Гастроном" и занимались самоснабжением и срывали планы рабочего снабжения. Арестованные обвинялись по закону от 7-го августа 1932 г. В числе арестованных был и С. Рабинович. Коган с Казюком все-таки "выдоили" сына бывшего лишенца. Газета была снабжена передовой, в которой враги народа и нарушители закона о социалистической собственности клеймились позором, в которой автор требовал от прокуратуры повышения бдительности и наблюдения, чтобы "социально чуждые элементы" не могли "присасываться к теплым местечкам". Автор взывал о необходимости принятия суровых мер. Статья была подписана секретарем райкома комсомола тов. Коганом. - Вот тебе и "Васька-ключник!", - свистнула Вера. Варвара Петровна и все прочие искренне порадовались, что Вася не успел поступить на место, которое, как оказывалось, было хотя и прочным, и незаметным, но настолько опасным. Вася от души пожалел приятеля и в происшедшем случае увидел указание судьбы - не менять стремление к серьезной работе на "чечевичную похлебку". Итак, надо было ехать в Бахтызино. Надо было расплачиваться за бесплатное ученье. Кончив курс, он был обязан отработать свое ученье там, куда его посылали, не считаясь ни с какими обстоятельствами его личной жизни. Приходилось делать работу, какую прикажут, работать там, где прикажут, получать за труд, что дадут. Василий Митин, как и сотни тысяч его сверстников, был со всех сторон ограничен документами, у него было столько прав, что все они, переплетаясь с правам государства, превратились в ограничения, и вместо прав стали обязанностями. От жизни остались регламент, нищета, лишение элементарной свободы личности и беспросветные будни, вырваться из которых не было никакой возможности. - Приходится ехать, - объявил он Вере. И тут же пришла новая беда. Разумеется, Вера решила, что поедет с мужем в Бахтызино. И тут же выяснилось, что без разрешения она с мужем ехать не имеет права. Право на труд у нее отбирало право на семейную жизнь. Начались новые хлопоты. Библиотека Веру не отпускала. Вера уже была оформлена, и закреплена. На нее был заполнен трудовой список, она была опутана печатями, подписями, резолюциями. Конституционное право на ученье и право на труд лишили ее человеческого права ехать с мужем туда, куда он был назначен на работу. Когда Вера пришла домой с этим известием, Вася обозлился и решил добиваться своего. Взяв с собою брачное свидетельство, он отправился в РайОНО, которому была подчинена библиотека. Брак был законный, оформленный. Разумеется, на их отношения могли не обратить внимания, если бы они жили без записи, но ведь запись была сделана! В анкетах они оба с гордостью молодых супругов написали: он - "женат", а она - "замужем". Вася считал, что закон на его стороне, и что свое право жить со своей женой он сумеет доказать. Его принял замзав РайОНО. Предъявив документы, Вася действительно без труда доказал, что он женат, но это не отменяло обязательств, которые несла Вера. Брачная запись не помогла. Вася стал спорить. Замзав отнесся к нему сердечно, выслушивал его, соглашался и возражал. Каждый из них говорил о правах и об обязанностях. В конце концов, замзав соглашался с Васей, но он тоже был подчиненным человеком, над ним был закон и, наконец, сам он был представителем советской власти. Власть требовала подчинения. Замзав объяснил Васе, что помочь ничем не может. Вася говорил сдержанно, тщательно подбирая слова, но постепенно его терпение истощалось. Он готов был надерзить. Замзав еще раз объяснил ему положение вещей. - Ничего не могу сделать. Ваша жена останется работать в вождеградской библиотеке. - Хорошо... Права... обязанности... Я... все это так... Я понимаю... Но, ведь, вы-то тоже?.. Вы-то тоже понимаете? У Васи не хватило слов. Голос его дрогнул. Он разрыдался, склонив голову на руки на краю письменного стола замзава РайОНО. Начальник стал громко сморкаться. Ему было не по себе. Он встал и начал ходить по кабинету. Вызвал секретаршу. - Помогите вы. Я ничего не могу сделать, - сказал он ей. Секретарша, мягко успокаивая, вывела Васю из кабинета и долго водила его по коридору РайОНО. Она дала ему свой носовой платок, и он им утирал неудержимо катившиеся слезы. Потом Вася остановился и, глядя секретарше прямо в глаза, сказал: - Спасибо вам. Вы - хороший человек... - и стремительно вышел на улицу. Он остановился в задумчивости, и вдруг ему вспомнились черные глаза Федора Львовича. Словно живой он предстал перед ним, в словно въяве послышался его приглушенный голое, его торопливые слова: "Пусть они будут прокляты от Бога, от меня, от всего народа, от всего живого!". Поезд, которым уезжал Василий Митин, формировался в Вождеграде. Вагоны долго стояли у платформы в ожидании паровоза. На платформе собрались провожающие: старики Митины, Варвара Петровна я Вера. Вася стоял в вагоне у открытого окна, и они все обменивались незначительными фразами. Все уже было сказано. Василий, проголодавшись, достал из корзинки ломоть хлеба и стал его кусать. На приманку упавших крошек с крыши вокзала слетело два голубя. Вася стал крошить им хлеб, и голубей собиралось все больше и больше. Солнце ярко освещало и вагон, и платформу, и голубей, с живостью подбиравших крошки, которые Вася бросал им из окна. Все улыбались. Всюду жизнь. Здесь тоже была жизнь. От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
