|
|
|
|
От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра Николай Кусаков Записки вождеградского архивариуса IX Попову нужно было не только раздать своим заказчикам, но и продать кое-что из купленного им в Москве. Спекулировать или, как говорят заграницей, продавать на черном рынке, он не хотел. Продавал так, чтобы покрыть свои расходы и убытки, но на несчастье ближнего и на нужде наживаться он не собирался. Лишь было бы чем заплатить за новый костюм портному, который ему будет шить. Отвечая на любезность Ивана Васильевича, что он ей привез рубашечного материала, Анна Митрофановна обещала подыскать покупателей среди верных людей, которые не донесут в милицию. Встречи покупателей должны были происходить у Митиных. У себя Попов покупателей не принимал, чтобы не привлечь внимания милиции. Вот тут-то Ваську и осенило. Он решил позвать Варвару Петровну и Верочку под видом покупательниц. Анна Митрофановна отлично понимала дипломатию сына и на приглашение одной знакомой учительницы, которая, наверное, что-нибудь купит, отозвалась охотно. Ей тоже давно хотелось познакомиться с матерью девушки, о которой она думала, как о будущей своей невестке. Но... Варвару Петровну было все-таки опасновато приглашать. Дело-то в райкоме над нею все еще висело. Но... смотрины московского товара это же еще не личные отношения! И решили, чтобы Варвара Петровна с дочерью были приглашены попозже вечером, затемно, чтобы не знал никто. Так и сделалось. Весенним темным вечером Варвара Петровна с дочерью оказались за столом у Анны Митрофановны в качестве покупательниц. Был и Попов. Анна Митрофановна предложила чаю, а за чаем пошла и беседа. Анне Митрофановне казалось, что ей удалось создать нужный декорум. От обвинения в дружбе ее покрывал вопрос о покупке-продаже, а от обвинения в спекулятивной сделке покрывал чай. Она не думала, что концы ее комбинации не вполне сходились, не подумала и о том, что если бы дошло, как говорится, до дела, то не помогла бы ни торговая сделка, ни чай. За столом они скоро почувствовали много общего между собою, и декорум был немедленно забыт. Варвара Петровна отобрала кусочек на блузку Верочке, обеим по паре чулок; кроме того, обещала предложить в школе еще одной учительнице и взялась быть посредницей. Покупка была завернута, а чай допит не был. Засиделись. Попов в ...надцатый раз рассказывал о том, как он "выиграл сто тысяч", нарвавшись на иностранцев, подробно рассказывал о своих московских впечатлениях. Он вообще необыкновенно интересно умел говорить о Москве. Вася с Верой сидели рядом и, затаив дыхание, слушали повесть о древних днях русской столицы. От того, что они сидели рядом в обществе взрослых, обоим было радостно и отчасти неловко, особенно, когда они замечали, как на них смотрят. Вдруг, как бы невзначай, Анна Митрофановна спросила: - А что, Иван Васильевич, про кастрюльку, что я вас просила, вы, верно, забыли? Попов вспыхнул, покраснев до корней волос. - Нет. Я, пожалуй, не забыл. Привез. Принес сейчас с собою, да только... примете ли вы? Он вынул сверток из под стола. - Видите ли, - продолжал он. - Кастрюльки в том смысле, как вы ее понимаете, я в Москве не нашел нигде. С материей вот повезло, а с кастрюлей - полный крах. Нет, думаю себе! Достану во что бы то ни стало! - Ну? - И достал! По началу отчаялся было, а потом зашел, уже перед самым отъездом, в железнодорожный распред. Думаю: не найду ли там? Кастрюль, понятное дело, нет, а вот это увидел и подумал: "А что если?...". Гляжу на этот предмет и спрашиваю, дескать, можно ли купить? Представьте себе, сказалось можно. Для всех граждан. Я понимаю, что эта штука для всех граждан бывает нужна, но что ею можно пользоваться в качестве кастрюли, мне пришло в голову только в тот момент. - Да что же это такое? - с любопытством спросили сразу все. - Я, видите ли, предусмотрительно оставил все фабричные наклейки и ярлычки, - невозмутимо продолжал Попов, - чтобы вы могли убедиться, что предметом этим никто из всех граждан не пользовался, и что поэтому только он и может годиться вместо кастрюльки... Верочка вдруг вспыхнула пунцовым цветом. - Ах, я знаю! - вскрикнула она так громко, что Варвара Петровна, на нее цыкнула. - Вера! Как ты себя ведешь! - Штука, действительно, отчаянная, -
продолжал Попов. - Если бы вы, Анна Митрофановна,
не пожелали взять, то моя квартирная хозяйка
очень просила для себя. У нее тоже кастрюли нет.
Соображайте, смотрите, а меня, а меня извините. Тому, кто хотел бы видеть озадаченное лицо, следовало бы в этот момент побывать в комнате Митиных и посмотреть на лицо Анны Митрофановны. Она долго соображала, но все-таки решила, что ночной горшок брать надо. Без кастрюли было нельзя. Вася протестовал. Он настаивал, что этакую посуду никак нельзя будет утвердить в "единой стройной системе", ибо с нею выгонят даже из транспортной столовки. Однако, решили на том, что в горшке будут варить дома, а в "единой стройной системе" останется старая кастрюлька, заплатанная хлебным мякишем. Попов, вздохнув, произнес: - Вот так и живем... После паузы, разговор возобновился и перешел на другие темы. Варвару Петровну расспрашивали о том, как складывается обстановка в школе. Из ее рассказа выходило, что там вокруг нее создалось такое неприятное настроение, что, по-видимому, держат ее только до экзаменов. Зная это, она предпочла бы сама уйти, пока еще можно, прежде чем ее не выгнали. Варвара Петровна чувствовала, что что-то произошло и даже не совсем плохое. Директор школы Волков снова стал называть ее по имени-отчеству. Это было благоприятным признаком, и тем не менее интересовался - много ли ей еще до пенсии, и спрашивал, не кажется ли ей трудным справляться с детьми? Пионервожатая вела себя по отношению к ней вызывающе дерзко и в присутствии Варвары Петровны, в разговоре с кем-то бросила: "Когда я стану старухой, лучше сама уйду, чем буду ждать пока меня попросят". Это был явный намек. По всему этому, несмотря на то, что директор школы снова стал относиться по-человечески, Варвара Петровна и решила твердо - при первой возможности из школы уйти. Она соглашалась бы даже и на меньшую ставку, даже на нешкольную работу. Думала о конторском месте. Сказать все это не было лучшего момента. Попов в Москве выхлопотал вакансию на одно штатное место счетовода, и тут же было решено, что место это будет для Варвары Петровны. Так вскоре и сделали. Удалось. Директор "Заготзасола" был больше коммерсантом, чем партийцем, на многое смотрел сквозь пальцы, и анкета в их заведении была, очень простой и короткой. Волков (директор школы) уходу Варвары Петровны не препятствовал и на прощание даже пожал ей руку. В трудовом списке пометили, что уходит по собственному желанию. Есть, все-таки люди, а не звери. Такой вот и Волков был. Когда обе дамы стали работать в одной конторе, между ними установилась настоящая дружба, а в обстановке их дружбы отношения между Васей и Верой развивались, да шли так, как и было им положено от Господа Бога от начала века.
Приближалась Пасха. Узнать об этом можно было по двум признакам: во-первых, кое-где в газетах мелькали статьи на антирелигиозные темы, да, во-вторых, в разговорах обывателей (преимущественно на базаре) проскальзывал слух, что "в этом году Пасха будет такого-то числа". В календарях сведений о Пасхе, разумеется, не бывало. Откуда возникало известие о Пасхе и о дне праздника, сказать трудно, но ошибок никогда не бывало. Пасха действительно подходила. На рынке невыносимо повышался спрос на яйца, на чистую белую муку и на сахар, который спекулянты перепродавали из-под полы. Все покупательницы в разговоре старались заметить, что покупают эти роскошные продукты по случаю дня рождения сына, мужа или брата, и если торговки спрашивали, не для Пасхи ли покупки, то отнекивались и отмахивались, пожимая плечами, равнодушно говоря: - Ах, в самом деле Пасха? А мы и забыли совсем... И тут же, подчас у той же самой торговки, из-под полы, покупали краску для яиц. Краски были скверные, дорогие, но шли. Внешне продолжалась будничная жизнь, но где-то глубоко в толще народа чувствовалось приближение праздника. Церкви в Вождеграде все к тому времени уже были разрушены. К праздникам, поговаривали, что где-то на слободке живет священник, который будто бы даже служит. Жовтынский в эти дни был чрезвычайно озабочен, чтобы повсюду организовать антирелигиозные доклады, но мобилизовать докладчиков было трудно. Партийные докладчики все измотались, студенты техникумов от докладов отказывались по причине или под предлогом близости экзаменов. Секретарь райкома комсомола обвинял Жовтынского в пассивности и попустительстве классовому врагу. Жовтынский ругал его за халатность и разгильдяйство. Лекции и доклады, впрочем, все же происходили, аудитории были полны, так как явка была обязательной, но слушатели были более чем равнодушны. Антирелигиозная пропаганда всем надоела, Пасху же праздновать большинство хотело и, может быть, не столько из религиозных побуждений, сколько из-за традиции, неизгладимо живущей в толще народа, в его плоти и крови. И праздновали. Отрывая время от своего недосуга, чтобы разыскать нужное, и рубли от скромного бюджета, Анна Митрофановна добыла шесть штук яиц. Три пошло в печенья (два в кулич и одно в сырную пасху), а три были покрашены шкуркой от лука. Спекла кулич. Она как-то научилась печь на примусе. Впрочем, и куличик-то был маленький. Сделала пасочку (нашлась даже старая формочка с вырезанными буквами X и В). Андрей Васильевич помогал. Вася относился к приближению праздника без каких-либо чувств. Религиозное воспитание прошло мимо него. Родители не внушали ему веры, опасаясь, что дитя своим проявлением выдаст секрет в общественном месте. Уже в юношеском возрасте Вася, разумеется, давал себе отчет, что его родители в Бога веруют, но относился к этому совершенно безразлично, понимая, впрочем, что это - опасная семейная тайна. О себе он никогда не задумывался - сам-то он верует, или нет? Пасхальные приготовления делались во многих домах, но всюду по секрету ото всех. Квартиры люди чистили, оправдываясь тем, что приближался праздник 1-го мая. Единственно, чего не касались пасхальные приготовления, это одежды. Во-первых, она у всех была более чем скромной, и чисти ее или не чисти, подштопывай ее или отглаживай, она новее и лучше не становилась. Но важнее было то, что в чистых подновленных костюмах или платьях на Пасху в учреждение или учебное заведение, тем более, выйти было нельзя. Это могло повести к увольнению со службы или к большим неприятностям в школе или техникуме. Но вот подошла и Великая Суббота. На слободке, действительно, в своей комнатке, в присутствии двух-трех старушек монахинь, священник, работавший сторожем на фабрике содовых вод, в свободное от сторожевой службы часы, совершал весь чин Страстной Седмицы. А Митины? Закрыв ставни, Анна Митрофановна покрыла стол белой скатертью и поставила на стол свои приготовления. Сделала она это попозже вечером, чтобы никто не застал, случайно вошедши в комнату. Вася не мог остаться. Ему было обязательно нужно присутствовать на антирелигиозном докладе. Огорчать родителей ему было неприятно, но надо было подчиняться комсомольской дисциплине. Нехотя он ушел. Родители, вздохнув, поцеловали своего мальчика и отпустили его. Было часов одиннадцать вечера. Почти то же самое происходило в комнате у Спиридоновых. Верочке надо было идти. Когда она ушла, напутствуемая матерью ("Пусть тебя Бог хранит, деточка, ото всякого соблазна"), Варвара Петровна затеплила лампадку у икон, достала из сундучка портрет мужа, снятого в полном священническом облачении, и долго на него смотрела. Когда на каланче пробило двенадцать, глядя на карточку, она сказала: - Христос Воскресе, родной мой... И две горячие слезы скатились по ее щекам. Перед нею было два крашеных яйца. Она не стала их трогать, подумав: "Утром вместе с Верочкой"... Потом помолилась перед иконами и легла спать. Митины сидели за столом, ожидая двенадцати часов. Когда стрелки приблизились к этому часу, Андрей Васильевич встал и, проверив дверь - закрыта ли на крючок, отворил шкаф. Там на верхней полочке у него стояли иконы. Став перед ними, они с женой тихонько-тихонько пропели "Христос Воскресе из мертвых...". Потом сели к столу. К пасхальному столу.
Так старое поколение праздновало
светлый праздник Христова Воскресения. Все студенты были собраны в зале. Это был большой зрительный зал. Ветеринары, техникум которых помещался на втором этаже, объединились с педагогами, занимавшими первый этаж. Зрительный зал учебного комбината был общим для обоих техникумов. Зал был полон, как бывал полон и в октябре в момент торжественного заседания. Вася встретил Веру на пути в учкомбинат, и в зале они сидели рядом. Докладчиком был тов. Коган. Он говорил долго, не очень умело, но чрезвычайно убежденно. Начав с антирелигиозной постановки вопроса, и коснувшись того, что можно было прочесть в любом антирелигиозном журнале, Коган незаметно соскользнул в область международных отношений. Он уверенно говорил о том, что капиталистические державы хотят уничтожить Советский Союз и восстановить власть помещиков и капиталистов, лишив трудящихся прав, которых они добились под солнцем сталинской конституции. Досталось Римскому папе и всему духовенству мира. Оказалось, что оно только тем и озабочено, как бы основательнее эксплуатировать трудящихся всего мира. Заключая, тов. Коган стал критиковать остатки предрассудков в среде молодежи. Оказалось, что таких предрассудков было еще много, особенно среди деревенской молодежи, а так как ветеринары и педагоги предназначались для работы в деревне, то Коган я потребовал от студентов, чтобы они прежде всего в деревне занимались антирелигиозной пропагандой, памятуя, что не только попы, но и все верующие являются врагами трудящихся всего мира, советской власти, партии, правительства и лично товарища Сталина. Когда Коган назвал Сталина, студенты зааплодировали. Взрыв аплодисментов, однако, вдруг смолк. Оказалось, что не надо было. Дружные хлопки осеклись и прекратились. По залу пробежало чувство смущения. После доклада устроили танцы. Играл приглашенный гармонист по очереди с граммофоном. Вечер, хотя и прошел довольно бесцветно, все же состоялся и был записан в отчете о деятельности комсомольской ячейки обоих техникумов. Нынешний вечер очень отличался от тех, которые бывали в первые годы советской власти. Тогда в этих антирелигиозных вечерах был настоящий азарт, была борьба против Бога, было дерзание безумной отваги, кощунственной смелости, и это наполняло те вечера каким-то живым духом. Злобным, мерзким, но живым. Теперь, в годы этой пятилетки, было не то. Церкви все были срыты. О колокольном звоне народ уже почти начинал забывать. Духовенства нигде не было видно. Церковь ушла из быта. Цели для личной дерзости не было видно, и антирелигиозные собрания превратились в пустую формалистику, потеряли свой боевой дух. Это чувствовали и устроители, и аудитория. Молодежь, которая сошлась на это собрание, танцевала, кое-кто даже с мастерством, но никто из этих юношей и девушек не думал о том, что танцами этими кто-то может быть оскорблен. Поэтому и в танцах не было того задора, который добивались вызвать комсомольцы устроители. Собрания устраивались по требованию партии. Устраивать такие вечера партийным верховодам было нужно, ибо они знали, что их враг - Бог - по-прежнему жив в сердцах этих юношей и девушек. Молодежь не знала Его. О Нем ей было известно только то, что "Его нет", но Он оставался жив в движениях души, в стремлении к познанию, к творчеству, в склонности к красоте и к правде, которым, однако, никто не мог дать хода. Всем этим юношам и девушкам было некогда. Все они недоедали, все они постоянно торопились, головы каждого из них были заняты каждодневными мелкими, назойливыми заботами, все они кого-то любили и каждого из них кто-то любил. Если бы кто-то спросил их, веруют ли они, едва ли кто из них ответил бы утвердительно, а те немногие, кто так бы сделал, основывали бы свой ответ более на воспитанном в семье воззрении, нежели на собственном чувстве. Но уделом их было неверие по неведению, а неведение это было им насильственно навязано. Христианство им было совершенно незнакомо. В то же время диамат вколачивался им в головы со всех сторон, притупляя их мыслительные способности и превращая их в счетные машины высшего образца. Их учили оперировать только с известными факторами, упорно выколачивая из них представление о существовании факторов им неизвестных. И при всем этом, эти юноши и девушки не были антирелигиозны. Эту антирелигиозность надо было им внушить, для чего их и привлекали к участию в таких вечерах. Правящей партии нужно было неверие по неведению в сознании людей превратить в неверие сознательное, чтобы этим сознанием определить их бытие, чтобы навсегда закрыть для народа пути к самостоятельному мышлению. Правящей партии это удавалось, но далеко не в достаточной мере. Удавалось лишь постольку, поскольку люди были зажаты в тиски беспросветных будней, где самый быт, все эти ежедневные решения проблем хлебной, обувной, топливной, чулочной, бельевой, квартирной, денежной и т. д., и т. п. прижимали сознание людей к земле, и где надо всем тяготел страх, непреодолимый страх перед тюрьмой, муками и смертью. Но если бы люди получили свободу... Вера и Вася мало чем отличались от прочих студентов. И в зале во время доклада они вели себя так же, как вели себя все. Во время доклада они позевывали и перешептывались, обращая внимание на то, как тот или другой товарищ из президиума клевал носом, и пропускали мимо ушей много раз слышанные и много раз надоевшие фразы. Иногда в сознании проносилось: "Раз Бога нет, то чего же ради об этом столько толковать-то?.. А раз толкуют, то, видимо, дело не так-то просто, как говорит Коган". Однако показать виду было нельзя. Выступить с подобным вопросом в прениях значило бы обречь себя на исключение, если не хуже. Надо было подчиниться обстановке. Когда кончился доклад, пошли нудные прения... "Ну, товарищи, давайте! Давайте! Кто хочет высказаться?.. Довольно, товарищи в молчанку играть! Ты, Петров, что-то кажется хотел сказать...". Потянутый за язык Петров поднимался и повторял кое-что из сказанного в докладе... Но прения кончились, прошла короткая программа концерта самодеятельности, и начались танцы. Вася с Верой прошлись несколько раз по залу в туре уже тогда вошедшего в моду танго, а потом пошли прогуливаться по полутемным коридорам учебного комбината. Сводчатые потолки, толстые стены, неширокие окна, завершенные по старинному образцу стрельчатыми арками, и застекленные вверху цветными кружками, треугольничками и иными причудливыми формами, были так непохожи на жизнь, которою он жили. В сумятице своих постоянных забот, тревог, огорчений, маленьких радостей победы над ними, студенты не замечали особенностей того дома, в котором проводили столько часов своей жизни. Но сейчас, прогуливаясь по этому полутемному коридору, шагал мерно по большим каменным плитам пола под звуки старинного вальса, доносившегося из большого зала, и Вася и Вера почувствовали очарование старины, их вдруг окружившей и вырвавшей их из обстановки советского училища. - А что здесь было раньше? - спросила, вдруг остановившись, Вера. Именно вдруг. Ее самое поразило то, что она до сих пор ни разу не задумалась над тем, что в здании Педтехникума, где она сейчас училась, когда-то, т. е. до революции, было что-то другое, что здесь шла жизнь, совершенно непохожая на ту, которою жили они и все их окружавшие. - Не знаешь разве? - отозвался Вася. - Здесь была духовная семинария. Учились люди, чтобы быть священниками. - Вон оно что-о-о-о-о... - протянула Вера. Они снова замолчали. Вера села на подоконник. Вася стоял подле нее, касаясь ее колен. В этот момент из зала рванули звуки ухающего, квакающего фокстрота. - А там что было? - Вера, кивнула в сторону зала. - Там была церковь. Мне папа говорил. Они помолчали. - Пойдем отсюда. Нехорошо. - Постой-ка. Я еще не зарегистрировался. Они прошли в зал, где Вася, разыскав комсорга, просил его сделать пометку о своем присутствии на вечере. - Ты что же это? Самый разгар танцев, а ты идти? - Пора, - ответил Вася. - Гляди-ка, уж скоро ночи конец. В самом деле. Когда Вася я Вера вышли из здания учкомбината, восточный край неба уже сильно посветлел. На западе из-за горизонта еще торчал кусочек ущербленной луны. По западному краю неба еще сверкали яркие звезды, но, чем ближе к востоку, тем бледнее и бледнее они становились, предвещая приближение утра. Выло прохладно, но безветренно, и воздух был мягким и ласковым. Мерно раскачиваясь, они пошли неторопливой походкой. Словно предавшись думам, они оба молчали. - Странно как... - прервала молчание Вера. - Я, вот, Пасхи по настоящему не знаю, а мне не по себе как-то сейчас. Особенно после того, что ты говоришь там, где мы танцевали, была церковь. Люди Богу молились, а мы танцуем... Вася! Ты Пасху знаешь? Он не сразу ответил. Потом буркнул: - Старики мои празднуют... - и тут же, спохватившись, добавил. - Ты только не ляпни где не надо, а то покатится мой папаня со службы и я в том числе из техникума. Да, старики празднуют, а я?.. Что же я стану говорить про то, чего не знаю. Пасха и Пасха. Праздник такой. Люди целовались на Пасху. Вера молча слушала. - Тебе спать хочется? А, Вера?.. Мне нет. Пошли побродим? Хороша ночь сегодня. Завтра воскресенье. Можно отоспаться. - Ради праздника? Вася не ответил. Уверенно взяв Веру под руку, он повлек ее, куда шел сам. Они пошли в парк. Шли молча, лишь изредка перебрасываясь короткими незначительными фразами. Оба были погружены в созерцание неуловимых движений, овладевших их душами. Это не были отчетливо сформулированные мысли, но лишь эмоции с неясными контурами. Роскошь кончающейся весенней ночи и ее покой, постоянно нараставшая взаимная близость, впечатление, охватившее их в полутемном коридоре старинного здания семинарии, сознание, что их родители празднуют некий незнакомый, но между тем родной и близкий для них большой праздник, подозрение, что этот праздник гораздо значительнее, чем традиции с ним связанные, горечь, что они, хотя и невольно, принимали своими танцами участие в поругании чего-то великого, - все это, сплетаясь в большой клубок неразгаданных нитей, волновало их, наполняя их души радостью познания новой, еще не прочитанной страницы из великой книги жизни. Парк в Вождеграде представлял собою нечто совершенно чудесное. Раньше когда-то это был сад при загородной архиерейской даче. Потом город разросся и охватил собою пригороды. Заброшенную архиерейскую дачу еще в годы гражданской войны местные жители, слобожане, разнесли по кускам на топливо. Дров тогда не было, а дом никому не был нужен. Позднее остатки дома сравняли с землей. Сад был полон больших кустов и старых деревьев, которые местами создавали непроходимую гущу. А сирени в нем было! Боже мой, сколько!.. Вход в парк теперь уже, разумеется, изукрасили фанерными арками, на которых висели портреты всех вождей сразу. Главную аллею назвали аллеей стахановцев и вдоль нее поставили гипсовые бюсты стахановцев не только всесоюзного масштаба, но и местных, вождеградских. В конце аллеи, то есть в самом центре парка, посреди клумбы поставили большого гипсового Сталина, воздвигли раковину для оркестра и устроили танцплощадку. Летом здесь собиралось много народу, гремел местный духовой оркестр самодеятельных музыкантов. Но сейчас здесь была, полная тишина. Если же пройти вглубь, дальше от лицевой части парка, то вы погружались в ту самую чудную "холодную глушь деревенского сада", которую воспел Бальмонт, и которая дышала безмолвной нежностью, я грустью, и радостью. Дальше сад превращался в настоящий лес. Этот лес неожиданно кончался над высоким обрывом, и если вы здесь становились спиной к саду, перед вашим взором открывался расстилавшийся у ваших ног безбрежный пейзаж, хватавший на восток километров на тридцать, а то и более. У подножия обрыва протекала река. По ее противоположному берегу, еще залитому половодьем, дальше расстилалась российская ширь. Там и сям были разбросаны деревни и села, мелькали перелески, вились змейки узких проселков, да расстилались просторные поля пахотных земель. Красота! Нельзя было не вздохнуть полной грудью и не улыбнуться, выйдя сюда и став лицом к простору полей. Молодые люди долго бродили по темным аллеям парка. Час прошел или два?.. Какое им было до этого дело?.. Потом они вышли к обрыву. С реки тянуло прохладой. Вера, покрепче стянула на себе платок и, плотнее перетянув на себе полы пальтишка, села на скамью. Вася сел подле нее. - Хорошо! - произнесла Вера и вздохнула полной грудью. Восток, между тем, уже окрасился красками, предвещавшими близость восхода солнца. - А что, если все это так? - нарушил молчание Вася. - Что "так"? - Что, вот, я думаю, - продолжал Васи-лий мечтательно, - если правда, есть Бог, есть Его сила, Его Пасха. Правду тебе сказать, я только из антирелигиозной литературы знаю, что Пасха это праздник Воскресшего Бога... И думается иногда... не всегда, нет... вот только когда на душе так спокойно и хорошо, думается, а что если вдруг не религия нас обманывает, а наши партучителя нас обманывают?.. Ведь до тайны жизни так никто и не догляделся. Никакой микроскоп не помогает. Откуда жизнь?.. А еще неразрешимее тайна смерти. Откуда пришла жизнь? Куда уходит?.. Я, знаешь, когда-то в книжке на картинке видел руку Паганини. Такой скрипач был... Вера кивнула головой. Дескать, знаю. - И подумалось: откуда взялось то, что в ней было? Куда оно ушло? Что это было? Вот мертвые мускулы, кости. Сказать правду, мускулы особенные, но ведь их такими что-то сделало. Ведь когда он только что умер, в тот самый момент мускулы остались, а из руки что-то ушло. Куда ушло? Что это было? - Дар. Моя мама говорит: "Дар Божий". Она очень крепко верит... - Мы, знаешь, анатомию очень изучаем. Распотрошишь собаку. Ну - собака и собака. Нервы. Рефлексы. Всякая там всячина. А когда мне пришлось раз видеть как анатомировали человека, так мне эта самая паганиньевская рука в мысль как вскочит! Рефлексы те же, а на поверку? - Должно быть, человек, все-таки не совсем скот. - По Дарвину выводит... - Моя мама говорит: "По теории Дарвина мог получиться человек, как высокоразвитое животное с даром речи, но человек-то все равно получиться бы никак не мог". - Как так? - Потому что, мама говорит, - тварь никогда не могла бы возобладать над природой, своим, то есть, творцом. А что человек, произведение природы, над нею самой возобладал, это, - мама говорит, - и есть признак, что человека коснулась Рука Божия. - Интересно. - Она это из каких-то старцев, или святых отцов пустынников непорочных... И, знаешь, Вася, мне самой иногда хочется посмотреть вокруг без микроскопа, без всех тех очков, что на вас надело наше знание. Хочется, чтобы был Бог, чтобы стать перед Ним на колени и низко, низко Ему поклониться. - Да и знание наше такое маленькое, маленькое... - И я, Вася, часто думаю, что Он есть, только людям очень, очень некогда. - Некогда... Д-д-да-а-а… - протянул Василий. После этого они долго молчали. А потом Вера выпалила: - Да, ведь, мы Ему в лицо смотрим! Вася взглянул на ней удивленно. - Смотрим. Да, - уверенно повторила Вера. Снова пауза. Вася, широко открыв глаза смотрел на Веру. - А ты, что... верующая разве? Та на него бросила какой-то, новый для нее самой, взгляд. - Вот сейчас поверила. Гляжу и вижу, - в ее голосе звучало что-то дерзкое и вызывающее. - Поверила. Да. Не может быть, чтобы Бога не было. - Ух какая ты, однако, экспансивная. Разве можно так поддаваться моменту? - А момент этот но зря же нам дан. Не напрасно же мы с тобою вот здесь оказались, чтобы на минутку задуматься. Задуматься и обрадоваться. Ведь, что Бог есть, это большая, большая радость. Зачем же я буду проходить мимо хорошего, если оно само ко мне пришло? - Женская психология, - откликнулся Вася. - Молчи. Мне сейчас так хорошо. Она села поближе к нему. Казалось бы, ему надо обнять ее, прижать в себе ее, девушку, ищущую нежной ласки и крепкой руки. Но он неподвижно сидел, по-прежнему держа ее руку в своей, и задумчиво глядя на край, где небо сходилось с землей, и где все ярче и ярче разливались краски восхода. - Молчи. - Еще раз сказала она.
Если бы не восход солнца, не знать бы им, сколько времени они просидели в такой уютной, ласковой позе. Но ночь уже решительно кончалась. Близился день. Солнце всходило. Высоко в небе облака окрасились причудливыми тонами. Пол неба на востоке полыхало яркими красками. Каких только расцветок здесь не было! И красный, и зеленый, и синий, и желтый... Напиши какой-нибудь художник эту картину, не поверили бы люди, что такое может быть. Где-то кто-то писал, что если бы солнце всходило раз в сто лет, все люди в этот день бросали бы свои постели, и выходили бы созерцать величие и красоту рождающегося дня. Но солнце восходит каждый день, и люди спали. А наши два очарованных странника сидели на краю обрыва и смотрели на разраставшееся пе-ред ними великолепие. Они не любовалась картиной восхода. Нет. Они были поглощены его, они потеряли ощущение времени и широко открытыми глазами безотрывно следили за чередованием красок. Солнце взошло. Оно неожиданно быстро "тало подниматься по небосклону, и вот уже нижний край его отделился от горизонта. - Смотри, смотри! - громко воскликнула Вера. - Что это? Что такое?.. Солнце, только что взошедшее из-за горизонта, вдруг юркнуло назад за край земли и скрылось. - Что это было? - недоуменно спрашивал Вася. Но, пока они пытались сообразить, спят они наяву, или въяве сны видят, голице вновь взошло. Взлетев в небо, оно раздвоилось, и в небе оказалось два солнца. Оба ослепительно яркие, оба настоящие. Потом в небе стало пять солнц. - Смотри же! Смотри! Солнце играет! Пасха! Христос Воскресе! - радостно восклицала Вера. А Вася? Он рот открыл от изумления. Его душа наполнилась тем восторгом, который испытывают иной раз музыкальные люди, слыша любимую сонату. И сердце полно, и слов нет говорить, и слезы непрошенные неудержимо выступают на глаза. - Воистину Воскресе Христос... - задумчиво прошептал Вася. Действительно, солнце играло. Явление, которому оказались свидетелями наши молодые люди, часто наблюдается в тех местах. Научно оно как-то объясняется преломлением солнечных лучей сквозь весенние пары, поднимающиеся от земли. Любопытствующий человек, быть может, установит и точно материальную суть этого явления, ибо оно несомненно. Даже антирелигиозная пропаганда не отрицает того, что солнце играет. Как солнце играет, наблюдали многие сотни тысяч русских людей, и русский народ твердо знает, что на Пасху Христову и солнышко радуется, и Славу Божию возвещает. И как бы научно ни было объяснение этого явления, ни разу никому не пришлось слышать, чтобы кто-то видел, как солнце играет в какой другой день, кроме того, когда Православная Церковь празднует светлый праздник Христова Воскресения. Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь. Пять солнц потом слились в одно, и оно заплясало в небе. Потом оно снова разбилось на несколько кусков, потом, вернувшись к своему обычному виду, оно скрылось за облаками начавшегося мягкого пасмурного дня. Утренние улицы были пустынны, когда, держась об руку, наши молодые люди возвращались домой. После того, что они вместе пережили этой ночью, все преграды между ними исчезли. Им не надо было говорить друг другу о своей любви, им не надо было объясняться, не надо было спрашивать друг друга ни о чем. Им было бесконечно хорошо. В каком-то полумолчании, с длинными паузами, какими-то обрывочными репликами они вспоминали мельчайшие подробности прошедшей ночи. Как будто не было вчерашнего доклада, как будто не было фокстрота, квакавшего из большого зала, где когда-то была церковь, как будто не предстояли им их повседневные обязанности и мелкие досадные бедствия. Были только два любящие сердца, два существа, беспредельно преданные друг другу, и между ними - радость, которую они вместе сейчас пережили. Эта радость на всю жизнь осталась в их сердцах и освещала и освящала их путь. Наконец, они подошли к дому. - Христос Воскресе, родной мой. - Произнесла Верочка. - Воистину Воскресе! - ответил с улыбкой легкого смущения Вася. Они поцеловались. Этот их первый поцелуй объединил в себе и нежность любовников, и мягкую ласку брата и сестры, и строгое, сдержанное выражение радости христиан, чистым сердцем празднующих Пасху, и печать тайны, незримыми нитями связавшей их в эту ночь. С минуту Вася стоял перед Верой, держа ее руку в своей и глядя ей в глаза. - На всю жизнь? Она опустила глаза. Еще ниже склонилась ее головка. Белокурая прядь, выбившаяся из-под платка, скрыла яркий румянец, покрывший ее лицо... - Да. Выхватила свою руку из Васиной и юркнула в калитку. С радостным визгом ей навстречу бросился Полкан. Придя домой, Вася, как всегда, при помощи ножа, продеваемого в щель двери, откинул крючок и тихонько вошел в комнату. Было светло. Родители тихо спали. Стол был покрыт скатертью, на нем стоял уже надрезанный кулич, начатая сырная пасха, да три крашеных яйца. - Как хорошо! - сказал сам себе Вася, глядя на стол. Постояв с минуту в созерцании стола, он прошел за свой шкаф, быстро разделся и, едва добравшись до подушки, уснул крепким, крепким сном. И ничего ему не снилось. Проснувшись поздно, вся семья похристосовалась, причем приветствия произносились шепотом. Выпит был чай, съеден был кулич и яйца. Родители вспоминали празднование Пасхи в былые годы. Общее ликование. Гул колокольного перезвона. Необыкновенная легкость на душе у каждого. Радость жизни, переливавшаяся через край души... Василий молча слушал. Потом он рассказал родителям о том, что видел этой ночью. Зрелище, в самом деле, было грандиозным. Но, как бы ни взволновался Андрей Васильевич, слушая описание сына, он предупредил его, чтобы о виденном он не рассказывал в техникуме. Даже близким друзьям. Когда Анна Митрофановна убрала со стола и хотела бросить шелуху от крашеных яиц в сорное ведро, Вася подскочил, как ужаленный. - Что ты, мама! Так знаешь, как засыпаться можно! Что ты, в самом деле? Кто-то в мусоре увидит рядом с моими обрывками и моим почерком. Донесут в техникум, что мы праздновали. Потом хлопот не оберешься. Я уж сам позабочусь. Он тщательно завернул шелуху в газету и сверток сунул в карман. Скатерть со стола была убрана. Андрей Васильевич сел за ученические тетради "подчищать хвост", Анна Митрофановна взялась перечищать и настраивать свою "единую стройную систему". Вася пошел за хлебом. Повседневная жизнь снова наложила на них свои кандалы авосек, доставаний, очередей, ширпотребов, нарпитов, бесконечной торопливости и страха. Завтра начиналась новая неделя. От автора | I. Пролог | II. Вечер | III. Утро (начало) | IV.
Товарищ из центра |
|
|
