Таковы по Толстому характерные черты этого Государя, которого он определяет безобразным прозвищем "Николай Палкин" (*Грюнвальд, стр. 8. Предисловие к "Жизни Имп. Николая I". К сожалению, это мнение являлось камертоном к созданию отрицательного отношения большинства интеллигенции к Императору Николаю I. Таков же философский непродуманный отзыв, основанный исключительно на внешности Николая I, знаменитого писателя-художника, отзыв, который является частью общего его миросозерцания, имеющего весьма мало общего с действительным христианством, в учении о непротивлении злу насилием, как к самой благой вести Царства Божия (стр. 102, 34 "Царство Божие". См. Иван А. Ильин "О сопротивлении злу силою", стр. 221. Берлин, 1925 г.). А в примечании на стр. 10 Ильин цитирует Толстого: "Государственные властители суть большей частью подкупленные насильники. Точно такие же, как разбойники на больших дорогах". ("Закон насилия" стр. 80, НО, 129 ). О том же на стр. 147 написано: "Сенатор, министр, монарх гаже и хуже палача и шпиона, ибо прикрывается лицемерием". Всем желающим разобраться в проблеме непротивления злу насилием, нельзя не рекомендовать вышеназванную книгу И. А. Ильина, где показано с философской ясностью, не оставляющей желать ничего лучшего, что Христос, призывая к любви к врагам, разумел только личных врагов и никогда не призывал любить врагов Божиих, благословлять тех, кто ненавидит все божественное, содействовать воинствующим совратителям, умиляться на них и всячески заботиться о том, чтобы кто-нибудь воспротивившись им не помешал бы их злодейству. Напротив, для таких людей и даже для несравненно менее виновных, Он имел и огненное слово обличения (Матв. XI, 21-24; Марк. XII, 38-40; Лука XI, 31-52), и угрозу суровым возмездием (Матв. XXI, 41; XXII, 7-13), и изгоняющий бич (Матв. XXI, 12; Лука XIX, 45), и грядущие вечные муки (Матв. ХХV, 41, 46; Иоан. V, 29). Сытин, издавший полное собрание сочинений Льва Толстого в 20 томах не только сократил главу в "Хаджи Мурате" с характеристикой Императора Николая I, но не поместил письма Льва Толстого к Императору Николаю II с советом прекратить набор войска, которое показывал мне в напечатанном виде в одном из книжных магазинов в 1901 г. в Готтингене продавец книг. Это письмо никогда не было напечатано в России. Однако, я, будучи еще студентом на 1-ом курсе юридического факультета, был застрахован от толстовского влияния прочтением "Оправдания добра" Влад. Серг. Соловьева, стрелы критики которого были совершенно неотразимы для Толстого по определению моего профессора Павла И. Новгородцева).

Между тем, что же произошло в действительности? Император Николай I пишет Великому Князю Константину вечером 14 декабря 1825 г.:

"Дорогой, дорогой Константин, Ваша воля исполнена, я - Император! Но какою ценою, ценою крови моих подданных".

Дело идет о первом артиллерийском выстреле, когда князь Васильчиков подъехал к Государю, обстреливаемому на площади, и сказал:

"Ваше Величество, надо пустить в ход картечь, нельзя ни минуты терять".

"Как, Вы хотите, чтоб я ознаменовал первый день своего царствования убийством?"

"Да, чтобы спасти Вашу Империю".

Тогда Император Николай I, предупредив толпу, что будут стрелять, если она не разойдется, приказал стрелять.

Мог ли Император Николай I предупредить мятеж 14 декабря? Да, мог. 13 декабря военный министр гр. Татищев предложил ему арестовать Рылеева, братьев Бестужевых и некоторых других, и мятеж 14 декабря не состоялся бы, если бы Император Николай I не запретил прибегать к арестам прежде, чем мятежники не выявят себя. "Иначе меня будут обвинять в этих арестах".

А как он плакал, когда разговаривал с французским послом графом Лафероннэ, когда рассказывал, как он был оклеветан и о заговоре:
"Вообразите себе, что я должен был чувствовать, когда должен был пролить кровь моих подданных. За исключением, может быть, вас и моей жены никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю и буду испытывать в течение всей моей жизни при воспоминании об этом ужасном дне. Злодеи задумали этот гнусный заговор, как будто моим намерением было вырвать корону из рук того, кому она принадлежит".

А в день состоявшегося приговора он писал своей матери Императрице Марии:

"Моя милая и дорогая мама, трудно выразить Вам, что происходит со мною. Это, как будто я был охвачен лихорадкой... Голова у меня кружится; только сознание ужасной обязанности позволяет мне перенести это мучительное состояние".

А что было бы, если б переворот удался? Нам, пережившим коммунистический переворот, совершенно ясно, что наступило бы за сто лет перед этим.

Свидетельством тому является политическая доктрина, освобожденная через масонство от всякой связи с христианской церковью и моралью Пестеля, возглавителя движения, приезжавшего в 1824 году для объединения Северного и Южного Общества и избрания формы правления.

"Так будет республика", - заявил он, ударив кулаком по столу. А так как он был человеком сильным, решительным, большого ума и красноречивым, так он сумел бы далее поставить на своем. Поэтому мы особенное внимание отводим его политической доктрине. Он не хотел Учредительного Собрания. Он его допускал самое ранее через 10 лет после переворота, когда избранные люди установили бы форму правления по своему усмотрению и за это время успели бы переделать граждан в своем направлении; за отдельными индивидуумами он не признает никакой способности к управлению и никаких прав. Государственная власть должна быть всемогуща. Она должна создавать граждан, подчинив себе Церковь и школу, совершенно так же, как в Советском Союзе. Его аграрная реформа произвела бы полный хаос при наделении каждого гражданина двумя десятинами земли.

Он был арестован генералом Дибичем 13 декабря 1825 г. на юге и руководителем движения оказался Кондратий Федорович Рылеев, вдохновенный поэт и совсем не организатор. Он был приведен в Зимний Дворец и подвергся допросу Государя. Я привел их диалог по Мережковскому в том виде, в каком он был записан генералом Бенкендорфом, сидевшим за занавеской, невидимым для допрашиваемого. Если этот допрос производит впечатление инквизиторского, как считают и Шиман и Штелин, то надо войти в положение Императора Николая I, пережившего бессонные ночи, только что принявшего на себя бремя управления и желавшего знать теперь, каковы эти люди, каковы мотивы их действий.

И впоследствии он стремительно бросался туда, где была наибольшая опасность; так было под Шуменом, когда около Главной Квартиры разорвалась бомба и он поспешил на место катастрофы; так было и тогда, когда Мехмет Али, египетский паша, едва не захватил Константинополь и Император Николай I немедленно отправил русские войска на Босфор, направил гр. Муравьева в Александрию запугать египетского пашу и заключил лично с султаном в Ункиар Ескеллеси союзный договор, в котором добился для русских судов права прохождения через проливы с одновременным запрещением для иностранных судов входить в эти проливы. И не только без участия, но и вопреки своей бездарной дипломатии. Так пишет Татищев на стр. 380 своей "Истории внешней политики Николая I":

"Если бы переворот 14 декабря удался", - писал Лебцельтерн Меттерниху, - то пертурбация была бы всеобщая и анархия ужасная. Представьте себе миллион людей под оружием, переходящих от строгой дисциплины к полной распущенности. Полудикое население, не имеющее что терять, а лишь все выиграть от уничтожения дворянства, единственного собственника в этой стране. Вот к чему привело бы ослепление заговорщиков (все принадлежали к знати), возбуждавших население, когда они стали бы первыми жертвами".

Из русских один Яков Ростовцев, заявивший о заговоре Императору Николаю I был одним из редких, который сознавал опасность. "Ваши действия, - писал он заговорщикам, - будут сигналом к разрушению государства. Отпадет Польша, Литва, Финляндия, Бессарабия, Грузия и начнется гражданская война. Европа исключит имя России из числа великих держав и отнесет ее к Азии".

Сознание всего этого стояло перед Императором Николаем I во время допросов. Насколько Император Николай Первый понимал значение подавления в 1825 г. переворота для спасения России видно из того, что будучи на смертном одре он завещал Наследнику передать верным частям Гвардии: "Я благодарю Гвардию, которая спасла Россию 14 декабря".

Я упоминаю о многих нарушениях судопроизводства по мерке пореформенного суда, как то: отсутствие публичного судебного следствия и речей прокуроров и защитников, когда сознание вины преступником считалось главным доказательством для его обвинения. Но так было в то время на всем европейском континенте, не только в России. Интересно отметить, что декабрист кн. Оболенский писал в 1864 г.: "Никто из многочисленных спутников моей сибирской жизни никогда не говорил о сознательном искажении истины, ни даже о партийном толковании слов допрашиваемых в следственной комиссии. Все недостатки судопроизводства значительно смягчались тем, что для Императора Николая I судебный приговор не считался последним словом в судьбе преступников, когда и в начале и впоследствии он неоднократно смягчал установленное судом наказание и через много лет отправил в Сибирь генерала Лепарского, чтобы заботиться об осужденных. Всегда искавший не мести, а лишь изоляции преступников от их вредной работы, Император Николай I помнил о недостатках судопроизводства и об отсутствии точных законов и созданием Второго Отдела в Канцелярии Его Величества в 1826 г. позаботился о Полном Собрании Русских Законов, поручив это Сперанскому, и о создании Свода действующих законов, проникнутого общей идеей. Эту гигантскую работу Сперанский совершил в течение восьми лет и закончил в 1834 г. С 1 января 1835 г. Свод стал действующим законом. Император Николай I приобрел славу русского Юстиниана".

Приговор по восстанию 14 декабря хотя и расстроил и охладил отношения между дворянством и царем, но положил начало сближению его с крестьянством. Так, народ, присутствуя при въезде Царя в Москву через неделю после казни декабристов, показал ему знаки обожания, которые продолжались по всей Империи до последних дней его жизни. Царь создал всесословное чиновничество и опираясь на него говорил, что Россией управляют столоначальники. В течение царствования Императора Николая I можно было зарегистрировать до 700 возмущений против помещиков. Это имело значение набатного колокола. Все то, что было чувствительного, великодушного в его душе побуждало его прислушиваться к страданиям крестьян. "Они знают, что не имеют другого защитника кроме меня", - сказал он однажды.

Со второго года своего царствования он начертал робкий проект реформ, которые предвидели освобождение одного миллиона двухсот тысяч домашних слуг и запрещение продажи крестьян без земли, но натолкнулся на оппозицию своего окружения. Только обеспечивши мир в Империи он решается действовать. Вверяя руководство пятого отделения своей канцелярии генералу Киселеву, он говорит ему: "Это положение крепостного права не может оставаться в своем теперешнем состоянии. Мои министры меня не понимают. В моей семье братья против моих проектов. Я прибегаю к твоей помощи, Бог нас вдохновит и будет нами руководить".

Ген. Киселев предвидел превращение крепостных не в гражданина и совершенно свободного собственника, а в хлебопашца, освобожденного от своего помещика, связанного с землею в интересах государства. Имея сильную поддержку Императора Николая I, Киселев принимается за работу; он становится министром уделов; ставит в распоряжение крестьян по 10 гектаров земли; создает сберегательные кассы и магазины для хлеба; организует медицинскую помощь; строит церкви и школы. Между тем, приготовления, касающиеся перемены в статуте помещичьих крестьян продолжаются. Составляется девять последовательных комитетов для изучения всех аспектов проблемы. 30 марта 1842 г. Император Николай I собирает Государственный Совет и говорит там речь: "Крепостное право есть зло, никто не может сомневаться в том, что настоящее положение не может быть навеки; думать об эмансипации крестьян в настоящий момент, значит подвергать опасности общественный порядок. Но надо приготовить путь к постепенному переходу к другому порядку вещей". Этот постепенный переход Император Николай I предлагает в виде создания новых категорий крестьян, так наз. "обязанных", прикрепленных к земле, но подчиненных ясно определенным повинностям и восстанавливающим лично свою свободу через соглашение с помещиком. Однако, это означало бы обречь все предприятие на неудачу, но Император Николай I не чувствовал себя в состоянии принять в отношении помещиков меры, слишком затрагивающие их интересы. "Я, конечно, Государь Самодержавный и Абсолютный, но никогда не смогу на это решиться". Может быть, он думал при этом о трагической судьбе своего отца.

Подобной же участи подверглись указы от 12 июля 1847 г., разрешающие освобождение домашних слуг по общему соглашению с помещиком за уплату ежегодных взносов, а также указ 1848 г., разрешающий покупку крестьянам недвижимости на свое имя в согласии с помещиком, закон 8 ноября 1847 г., дающий крестьянам право выкупа в случае аукциона помещичьей земли. Все это осталось мертвой буквой, - и английский посол пишет, что дворянство не сумело принять это как должную реформу. Вce огромные усилия Императора Николая I привели к единственной второстепенной реформе: установлению крестьянских инвентарей в западных губерниях. Император Николай Первый говорил Смоленскому дворянству. "Крестьянин не может рассматриваться, как собственность и еще меньше, как объект. Нужно, чтобы дворянство помогло мне постепенно переменить статут крестьян для того, чтоб предупредить всеобщее потрясение".

В конце царствования он сказал: "Я три раза вступал в борьбу с крепостным правом и три раза должен был отступить. Это знак Провидения".

Так Император Николай I натолкнулся на границы своей власти, которую он считал неограниченной. Однако, он не смог разорвать дворянских оков и передал в наследство своему сыну завещание освободить крестьян. И в совершенно другой политической атмосфере Александр II стал Царем-Освободителем. Но и сам Николай I засвидетельствовал этим, что он был в душе своей Народным Царем. Только дворянство помешало ему стать им в действительности в деле освобождения. Существование тайных обществ, приведших к восстанию 14 декабря, не будучи замеченным правительством в течение десяти лет, поставило перед Имп. Николаем I проблему о предупреждении на будущее время появления вредных и опасных для государства течений мысли: для этого необходимым являлось контролировать тайным образом, что делают и думают в политическом отношении граждане. Таким образом появилось Третье Отделение для контроля над литературой. В виду недостатка достаточного кадра подготовленных к тому цензоров, было много комических случаев, вызывавших насмешки. Это, однако, не помешало созданию Золотого века русской литературы, появлению Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Писемского, Гончарова, Григоровича, Лескова (род. 1831 г.), Тютчева (род. 1803 г.), Некрасова (род. 1821 г.), Островского (род. 1823 г.), Костомарова (род. 1817 г.), Серг. Соловьева (род. 1820 г.), а также более современных - Тургенева, Достоевского, Толстого и др., а в живописи - Алекс. Иванова, Венецианова, Брюлова, Тропинина, Федотова и др.

Очевидно, режим самодержавный, суровый может способствовать развитию изящной литературы, отвлекая общество от специальных социальных проблем, как было в Риме при Цезаре Августе или во Франции при Людовике ХIV.

Много способствовала одиозному отношению к Третьему Отделению личность Дубельта, начальника Корпуса жандармов, полицейского по призванию. Его напряженная активная борьба с вредными политическими заблуждениями создала в русском обществе неприязненное отношение к личности Императора Николая I, человека соединявшего с великой душой редкое благородство и честность, горячее сердце, возвышенный ум, который, как опытный политический Вождь, ограждал русских, как детей своих от гибели.

Охотно присоединяются к порицанию во властолюбии Императора Николая I левых русских кругов - поляки, особенно с тех пор, когда кн. Адам Чарторыйский устроил эмиграционный центр в Париже в Отель Ламберт. А правильно ли это? Имп. Николай I был в течение первых четырех лет своего царствования лояльным конституционным королем Польши. Несмотря на свою ненависть к конституционным учреждениям, он короновался королем польским, выписал для своего наследника через Цесаревича Константина дядьку, который не знал бы никакого другого языка кроме польского, из польских солдат, для того, чтобы наследник мог себе усвоить в совершенстве польское произношение.

Он передал дело о польских тайных обществах суду польского Сената, согласно 152 статье Польской Конституции. Но он не был увлечен теорией Чарторыйского и Тадеуша Чацкого о том, что Польша когда-то инкорпорировала Литву.

Определяя проникновенно историческую истину, Пушкин писал: "В 1772 г., 1793 г. и 1795 г. Россия не сделала никаких похищений, как обвиняют наши враги, не сделала никаких завоеваний, как говорят наши союзники, а только возвратила себе те страны, которые принадлежат ей по праву первого занятия, наравне с коренными ее землями, по тому же праву, по которому Франция владеет Парижем, а Австрия Веной".

В наше время проф. М. К. Любавский доказал, что Литва была Литовско-Русским государством, с населением его на одну десятую литовцев и на девять десятых русских, со своим, русским, законодательством ("Русская Правда" Ярослава Мудрого, вошедшая в литовские статуты) и со своим русским государственным языком, до Люблинской унии, лишь временами соединенным только личной унией с Польшей, а проф. Ив. Ив. Лаппо, командированный Академией Наук в 1912 г. для исследования вопросов, связанных с Люблинской унией 1569 г., доказал, после 25-летнего исследования, что Люблинская уния оставила совершенно самостоятельным Литовско-Русское государство при наличии общего Государя и общего Сейма для вопросов, связанных с обороной государства, в федеративном соединении с Польшей. Вел. Кн. Константин, следуя традиции Александра I признавал необходимость присоединения Литвы и Западных губерний (Волынь, Подолье и Киевщину) к Польше, за что получил характеристику от Императора Николая I, который внешне его прикрывая, в письме к своей супруге, пишет: "Если Константин забывает, что он Великий Князь русский, то прекращаются мои братские обязанности и я должен буду выступить, как Император". Но этого не случилось, ибо Вел. Кн. Константин умер в 1831 г. в Витебске от холеры. (См. Fleishaker: "Die Russischen Antworten auf die Polnische Frage", стр. 45).

Уже во время восстания 2 декабря 1830 г. в заседании польских государственных деятелей, кн. Лович (супруга Вел. Кн. Константина) отстаивала польскую точку зрения в вопросе о западных губерниях в инструкциях делегатам, отправляемым для переговоров с русским правительством (см. Шиман, том 3, стр. 58). Сейм низложил 25 января 1831 г. Императора Николая I и династию Романовых и повел войну с Россией за обладание Литвой и западными губерниями. Победив Польшу в войне, Император Николай I дал ей вместо конституции 1815 г. "Органический Устав 1832 г.", даровавший Польше лишь административную автономию.

А о каком властолюбии мог говорить Пальмерстон когда называл Императора Николая I "жандармом Европы", сам поддерживавший его в 1841 г. в отнятии у Турции Молдавии и Валахии. Это относится к 40-м гг., когда последовали выступления Царя на европейской арене. Первое вмешательство последовало в июле 1848 г. в Дунайских княжествах Молдавии и Валахии, когда местные революционеры хотели создать королевство Дако-Румынское. Император Николай I никогда не хотел их аннексировать, даже после Адрианопольского мира 1829 г., когда княжества эти были оккупированы его войсками и явилась депутация от местных бояр с предложением присяги на верность, и когда он мог это сделать без какого-либо протеста с чьей-либо стороны, ибо Англия и Австрия признавали, что он вправе это сделать.

Но после революционных волнений в 1848 г. он не мог допустить, чтобы в устье Дуная образовалось новое государство, слишком слабое, чтобы защищаться от анархии своими собственными силами, которое подпало бы под господство той или иной державы. Договор с Портой от 1 мая 1849 г. лишал Молдавию и Валахию избирательных собраний и обеспечивал вполне русский протекторат.

Вмешательство в Венгрии вытекало из положения более сложного. Император Николай I хотел выдать замуж туда свою дочь, носил форму венгерского полка, во время наводнения в Пеште, он с обычной щедростью организовал помощь населению. Ссылки полемистов, которые в течение века рисуют его, как врага мадьярской нации, ни на чем не основаны; это признают и венгерские историки. Сначала венгерцы поднялись на защиту конституции 1848 г. и в Петербурге рассчитывали на легкий успех австрийцев. Потом, после восшествия на престол Франца Иосифа, 2 декабря 1848 г., когда Венское правительство, сознавая растущую опасность, бросило 13 апреля 1849 г. отчаянный призыв о помощи, Император Николай I писал своей супруге: "Австрийцы хотят затушить огонь чужими руками, но я этого не хочу". (Венгрия составляла часть Австрии).

Однако, когда поляки приняли активное участие в революции, то положение Императора Николая I изменилось. Старые подданные Царя Бем-Дембинский и другие взяли начальство над восставшей армией в Венгрии; революционное движение распространилось на Галицию и угрожало литовско-украинским землям Российской Империи. В Вильно 400 поляков пытались захватить арсенал, и все же Император Николай I еще колебался.

Наконец, он был захвачен прямым призывом к его рыцарским чувствам со стороны Франца Иосифа. Принимая в соображение опасность распространения революции, Император Николай I решился выступить и назначил командующим генерал-фельдмаршала Паскевича. Вся Европа сочувствовала Императору Николаю I и одобрила его действия, в том числе и Лондонский кабинет, которому вообще не нравились восстания анархического характера.

Наконец, последовало третье его вмешательство в европейские дела, без оружия. Одной угрозы было достаточно, чтобы остановить движение Пруссии против Дании, являвшееся следствием стремления Германии к объединению, так как Император Николай I не сочувствовал созданию Великой Германии революционными методами. Император Николай I писал королю Фридриху-Вильгельму IV почти в форме ультиматума, предлагая ему заключить мир с захваченным государством Ютландии, выведя оттуда свои войска, заявив, что он пренебрегает своими династическими и родственными связями с домом Гогенцоллернов.

В 1850 г. Пруссия и Австрия обратились в Ольмюце к Императору Николаю I с просьбой о посредничестве, в котором Император Николай I встал на сторону Австрии. Это был триумф русского влияния в Европе, созданного нравственным авторитетом, умом, твердостью и тактом Императора Николая I. Свидетельства современников в этом единодушны. "Я убежден, - пишет Токвиль, французский министр иностранных дел, известный мыслитель, - что нашему западу угрожает стать, рано или поздно, под прямое и неумолимое влияние русских Царей". Гр. Бейст, австрийский премьер, говорит: "Разве только Наполеон был таким властителем Европы. Никто не внушал столько симпатии, гнева и ненависти. В Париже Император Николай I рассматривался, как высшее существо и также при большинстве Германских дворов". Принц Альберт пишет: "Император Николай I есть господин Европы". А Штокмар, прусский государственный деятель пишет: "Когда я был молод, Наполеон господствовал на континенте Европы, теперь, по-видимому, Император русский занял его место и в течение, по крайней мере, нескольких лет, он будет диктовать закон Европе. Чтобы пользоваться своей диктатурой он не должен прибегать к военной силе, как Наполеон. Он может достигнуть более важных результатов дипломатией и угрозами. Такая власть мне кажется беспримерной".

Освободительная война на Балканах при Александре II была только осуществлением вполне подготовленного Императором Николаем I плана. Он писал в 1853 г. английскому послу сэру Сэймуру Гамильтону: "Турция агонизирует. Надо приготовиться к принятию ее наследства. Молдавия, Валахия будут независимыми государствами под моим покровительством; Сербия и Болгария будут самостоятельны. Нет основания препятствовать сделаться им таковыми и для преодоления каких-либо препятствий я готов временно оккупировать Константинополь. Так осуществится торжество христианства над неверными". Англии он предлагал Египет и Крит. Эти слова, опубликованные в Европе в марте 1854 г., вызвали там недоумение и негодование. Тем не менее, все проекты Царя были осуществлены в течение века.

Но самому Императору Николаю I не суждено было это осуществить; его проект вызвал, после уничтожения турецкого флота под Синопом 30 ноября 1853 г., коалицию Англии, боявшейся захвата Константинополя Россией, и Франции, которая считала свое выступление реваншем за взятие Парижа в 1814 г. Александром I. Австрия же своим объявлением войны 2 декабря 1854 г. обнаружила черную неблагодарность своему спасителю 1848 г.

Из всего вышеизложенного, на фоне русской истории XIX в., перед нами встает грандиозная личность Императора Николая I, представителя русской государственной идеи во всех ее проявлениях. Он понимал своим нелицемерным христианским сознанием действия темных сил и, всегда все совершая с молитвою просительной и благодарственной, он благодатной силой был тверд и крепок в самоотверженной работе своей для Великой Империи.

Он был олицетворением государственной нравственности. Монарх Божией милостью, бывший всегда в Боге и с Богом. И когда Наполеон III потребовал для христианских подданных султана покровительства Франции на основании договора ХIV в., то Император Николай I почувствовал себя задетым за живое, помня об обязательстве своем при коронации, содействовать успехам Православия во всем мире. Его абсолютная правдивость при его теоцентрическом мировоззрении, была совершенно непонятна для лорда Пальмерстона, вождя тогдашней западной Европы, типичного представителя торгашеской Англии, с ее антропоцентрическим мировоззрением, совершенно беспринципного, вроде Ллойд Джорджа и Черчилля, и побудило к созданию коалиции для сокрушения силы Николая I. (*О морали лорда Пальмерстона свидетельствует случай с евреем Пачифико, английским подданным, уроженцем Гибралтара. В 1850 г., когда эскадры Англии, Франции и России крейсировали около берегов Греции, произошел еврейский погром в Афинах. В то время, как соединенная комиссия англо-русско-французская определила еврейские убытки в несколько сот фунтов стерлингов, еврей Пачифико представил счет за ограбление своего дома в 138 тысяч драхм и за, якобы, уничтоженный счет португальскому правительству - 748 тысяч драхм, английский адмирал и английский посол, ссылаясь на инструкцию телеграммы министра иностранных дел лорда Пальмерстона, потребовали без всякого изучения дела, удовлетворения иска от слабого, едва сформировавшегося греческого правительства, ультимативно, в течение 24 часов, под угрозой бомбардировки Афин. Хотя предложение это вызвало неподдающийся описанию гнев Императора Николая I и отозвание французского посла Друэн де Луиса из Лондона, осуждение Верхней Палаты лордов и премьера Джона Росселя, королевы Виктории и Принца-Регента и квалификацию предводителем оппозиции поведения правительства "неприличным, несправедливым и наглым", заставляющим краснеть за Англию, - тем не менее лорд Пальмерстон не только осуществил экзекуцию, но и после своей пятичасовой блестящей речи, показавши, что англичанин, где бы он ни находился, должен быть защищен в своих правах, подобно римскому гражданину, которому достаточно было заявить сивессум романус, получил при бурных аплодисментах, одобрение. Таким образом, подтверждается суждение английского государствоведа Дайси, что "английский парламент (т. е. его Нижняя Палата), может все, кроме превращения мужчины в женщину". Это яркий пример английского антропоцентризма, устанавливающего нравственность на основе человеческой, а не божественной).

Мысль об освобождении Балканского полуострова от турок не была мимолетной, что показывают многочисленные письма Императора Николая I к разным лицам, между прочим, и к ген. Паскевичу в августе 1853 г., а также и к французскому послу Кастельбажаку, где он выражает уверенность в слабости Султана; выражает все растущую веру христиан в свою силу для низвержения султанского трона. В этом он, конечно, оставлял свою легитимную теорию и был поддержан московскими профессорами и публицистами Шевыревым и Погодиным.

Так, он писал в июле 1853 г. Императору Францу Иосифу: "Мы будем иметь тогда соседями маленькие государства, которые будут управляться по своим обычаям, под руководством правителей их крови, которые будут нуждаться только в нашем общем покровительстве, чтобы существовать и не будут никого бояться". Такова же и устная инструкция Нессельроде князю Меньшикову, отправленному чрезвычайным послом в Турцию, писанная со слов Императора Николая I, что Болгария и Сербия должны быть независимыми государствами, а Константинополь вольным городом; Крит и Архипелаг отводились Франции, Адрианополь - Австрии, а Египет и Кипр - Англии. (Шиман. Т. 4, стр. 282, 292). (Грюнвальд, стр. 281).

Чувство долга было всегда и оставалось до конца жизни превалирующим в жизни Императора. Еще 12 февраля он почувствовал себя плохо. Доктор Мандт сказал, что известие о поражении войск под Евпаторией, нанесло последний удар его здоровью. "Сколько жизней принесено в жертву напрасно", - жаловался Император, говоря о "своих бедных солдатах".

С этого момента он поручил своему сыну, Наследнику, ведение всех текущих дел, в особенности невоенного характера.

Характерно впечатление А. Ф. Тютчевой, фрейлины, о присутствии Императора в последний раз на богослужении: "К обедне пришел Император в малую церковь в Зимнем Дворце. Стоя очень близко от него в церкви, я была поражена происшедшей в нем за последнее время огромной переменой. Вид у него подавленный; страдание избороздило его лицо, но никогда он не был так красив: надменное выражение смягчилось; крайняя бледность, особенно выделяющая изумительную правильность черт его лица, придает ему вид античной мраморной статуи. При виде того, с каким страдальческим и сосредоточенным видом он молится, нельзя не испытывать почтительного и скорбного сочувствия к этой высоте величия и могущества, униженных и поверженных ниц перед Богом".

17 февраля Император едет проститься с отправляющимся на войну полком. Холодно. Доктор Мандт предупреждает Государя, что он сильно рискует при состоянии его легких. "Дорогой Мандт, - отвечает Государь, - вы исполнили ваш долг, предупредив меня, а теперь я исполню свой", - и едет в манеж. В результате грипп резко ухудшается, наступает тяжелая болезнь, переходящая в предсмертную агонию.

Умирающий Император лежал в своем малом кабинете, в нижнем этаже Зимнего Дворца, выходящем на Дворцовую площадь, откуда обычно видно было четыре свечи на письменном столе Императора, каждое утро сидевшего над бумагами в течение нескольких часов. Теперь, 18 февраля, он не сознавал еще опасности для жизни и считал свою болезнь скоро преходящей. Но доктор Мандт предупредил его, что дело идет плохо, что надо позвать священника. Император посмотрел испытующим взглядом на доктора и спросил его: "Значит - это смерть"? Доктор не решился ответить, но через несколько минут сказал: "Вы имеете, Ваше Величество, перед собой только несколько часов". Император исповедывался с величайшей набожностью. Вся семья собралась вокруг его постели. Он благословил всех своих детей и внуков и сказал им затем: "Теперь надо оставить меня одного, чтоб приготовиться к высшему последнему моменту".

Императрица, Наследник и доктор остались подле Императора. Страдания усиливались, но он сохранял всю ясность своего ума. Он призвал Орлова, Адлерберга и Василия Долгорукова, чтоб проститься с ними. Затем вызвал несколько гренадеров, чтоб проститься с их товарищами. Он просил Наследника проститься за него с Гвардией, с армией и особенно с героическими защитниками Севастополя. "Скажи им, что в другом мире я буду продолжать молиться за них. Я благодарю Гвардию, которая спасла Россию 14 декабря". "Я благодарю верную армию, я всегда любил вас всем сердцем, я всегда старался улучшить ваше положение и если не успел в этом, то только по недостатку сил и времени", - сказал он гренадерам.

В 5 часов утра Император продиктовал прощальную телеграмму в Москву, затем приказал телеграфировать в Варшаву и королю Прусскому, прося его помнить о завещании его отца оставаться всегда верным союзу с Россией. Затем он созвал в залу дворца все полки Гвардии для того, чтоб они могли принести присягу Наследнику в тот момент, когда он испустит последний вздох.

Когда заря поднималась Император стал страдать все сильнее и сильнее. Началась агония и в 8 часов 20 минут священник начал читать отходную молитву. Император молился и все время крестился. В 10 часов Императрица закрыла ему глаза собственными руками. После отходной молитвы он обратился к Наследнику твердым голосом, с энергичным движением руки, и успел сказать: "Держи все, держи все".

Тютчева далее пишет, что она пошла в часовню, где в последний раз молились за здоровье Императора. Вошел адъютант Огарев и сказал: "Все кончено".

Из всего вышеизложенного явствует, что ни о каком отравлении или самоотравлении Государя, о котором ходили упорные слухи, речи быть не может, с чем согласны все историки и Грюнвальд, последний исследователь. Это была величественная, истинно христианская кончина.

Слухи эти обязаны общественному мнению, остававшемуся в неизвестности относительно здоровья Государя, ввиду того, что он запретил еще 18 февраля, накануне своей смерти, печатать бюллетени.

Император Николай I вознес самодержавие на недосягаемую высоту. Будучи далек от колебаний между разными верованиями, он связал тесно царский трон с церковью и ее моралью. Своей абсолютной прямотой и искренностью, фанатической верностью данному слову он возвысил нравственный авторитет монарха. Его неудача в Крымской кампании была злостно преувеличена русской интеллигенцией. Что же случилось на самом деле? Союзниками взята была северная часть Севастополя. Но надо же принять во внимание отдаленность военных действий от центра при отсутствии железных и всяких других дорог. Так что русские успели выставить только 110.000 ч. при наличии 170.000 союзных войск, при правильном морском подвозе. Что касается качеств русской армии, то надо принять во внимание свидетельство английского корреспондента "Дейли Ньюс", который, сопровождая английские войска в Крыму, описывает сосредоточение английского экспедиционного корпуса в Варне, десант его в Евпатории, сражение при Альме, обложение Севастополя, давая несколько иной облик Николаевской России, чем тот, который полагалось изображать по надолго упрочившейся интеллигентской формуле.

На каждом шагу он изображает неумелость, невероятную небрежность, нераспорядительность, неподготовленность военных и гражданских английских властей. Он пишет о потрясающем отсутствии какой-либо санитарной организации. На поле сражения при Альме, в свежую сентябрьскую ночь, погибали без всякой помощи тысячи раненых английских солдат. С горестью добавляет английский автор, что помощь эта была бы оказана им, если б поле сражения осталось за русскими, имевшими в своем распоряжении надлежащую военно-медицинскую силу. Мы, русские казались автору образцом умелости, толковости, ловкости, благоразумия и заботливости. Всякий раз, когда он негодовал на беспорядок среди англичан, он всякий раз противопоставлял ему русский порядок. Ведь русские на его собственных глазах создали совершенно из ничего могущественную крепость и защищали ее не только с великим мужеством, но и с огромным искусством (П. Муратов. "Иная Америка" в "Возрождении").

Авторитета монарха, возвышенного Императором Николаем I, хватило на то, чтоб освободить крестьян от крепостного права в 1861 г., сломив большинство дворянской оппозиции в Государственном Совете и начать то, что называется эпохой великих реформ. Также хватило авторитета и на то, чтобы в 1870 г. односторонне разорвать условия Парижского мира, заключенного в марте 1856 г., заключавшие в себя "обязательство не строить крепостей на берегах Черного моря и не восстанавливать Черноморский флот. А в 1878 г. было восстановлено право участия России в покровительстве христианским подданным султана.

• Часть I. Приготовление к бунту 14 декабря 1825 г.

• Часть II. Личность Имп. Николая I. Его воспитание

• Часть III. Допросы декабристов

• Часть VI. Дело о польских тайных обществах

Положение России в конце царствования Александра I

О состоянии России после ухода Александра I мы имеем свидетельства очевидцев, настроенных совершенно отрицательно к заговору 14 декабря. Так, Давыдов пишет в своем дневнике:

"Проследив все события этого царствования, что мы видим? Полное расстройство внутреннего управления, утрата Россией ее влияния в сфере международных отношений и отсутствие каких-либо существенных приобретений в будущем. С другой стороны, мы видим, что во всех отраслях администрации, накопилось такое количество горючего материала, что он может ежеминутно воспламениться. Исаакиевская церковь в ее теперешнем разрушенном состоянии, представляет точное подобие правительства: ее разрушили, намереваясь на старом основании воздвигнуть новый храм из массы нового материала, и все это - с целью сохранить частицу жалкого здания из мрамора. Это потребовало огромных затрат, но постройку пришлось остановить, когда почувствовали, как опасно воздвигать здание, не имея строго выработанного плана. Так же в государственных делах нет определенного плана, все делается в виде опыта, на пробу, все блуждают впотьмах. Разрушено все, что было хорошего, прекрасного, все заменяется новшествами, сложными и совершенно неудобоисполнимыми. Генерал-губернаторам дают в управление по пяти губерний, тогда как ни одно из назначенных на эту должность лиц не в состоянии управлять и одной губернией. Содержат миллион войска и дают унижать себя, и кому же? Туркам! А почему? Потому что боятся затронуть принцип легитимизма... Объяснить все эти несообразности довольно трудно; их можно только понять до некоторой степени, допустив, что они происходили от особенностей характера Александра I".

Вот какую печальную картину положения России рисует нам один из государственных деятелей этой эпохи; она заслуживает внимания, потому что в ней отражается то, что волновало умы просвещенных и даже бесспорно благонамеренных людей того времени, вовсе не причастных к тайным обществам. Очевидно, что затруднения, с которыми предстояло бороться новому Государю, были велики; они могли заставить призадуматься и более опытного правителя.
А Ник. Ив. Греч, известный журналист и правительственный публицист от 1825 до 1860 гг. пишет о причине зарождения заговора 1825 г. так:

"Едва ли случалось в мире какое-либо бедствие или возникло бы какое-либо вредное учение и ложное, которое не имело бы в начале хорошего повода, благой мысли, так и у нас бедственная и обильная злыми последствиями вспышка 14 декабря 1825 г. имела зерном мысли чистые и добрые намерения. Какой честный человек и истинно просвещенный может равнодушно смотреть на нравственные унижения России, на владычество в ней дикой татарщины! Государство, обширностью своей не уступающее древней Римской Монархии, окруженное восемью морями, орошаемое великолепными реками, одаренное особою, неизвестною в других местах силою плодородия, скрепленное единством и плотностью, обитаемое сильным, смышленым, добрым в основании своем народом, представляет с духовной стороны зрелище грустное и даже отвратительное. Честь, правда, совесть у него почти неизвестны и составляют в душах людей исключение, как в иных странах к исключениям принадлежат пороки. Крепостное состояние у нас составляет только особую форму подчиненности и бедности, в которых томится более половины жителей всякого и самого просвещенного государства. У нас злоупотребления срослись с общественным нашим бытом, сделались необходимыми его элементами. Может ли существовать порядок и благоденствие в стране, где из 60-ти миллионов нельзя набрать восьми умных министров и 50 честных губернаторов, где воровство, грабеж и взятки являются на каждом шагу, где нет правды в судах, порядка в управлении, где честные и добродетельные люди страждут и гибнут от корыстолюбия, бесчеловечия злодеев; где никто не стыдится сообщества и дружбы с негодяями и подлецами, лишь бы только у них были деньги; где ложь, обман, взятки считались делом обыкновенным, ни мало не предосудительным; где женщины не знают добродетелей домашних, не умеют и не хотят воспитывать детей своих и разоряют мужей своих щегольством и страстью к забавам; где духовенство не знает и не понимает своих обязанностей, ограничиваясь механическими исполнениями обрядов и поддерживанием суеверия в народе для обогащения своего; где народ коснеет в невежестве и разврате".

Николай все это видел и знал. Недаром Он говорил своему наследнику: "Мне кажется иногда, что только ты да я не воры", и считал для борьбы с этими пороками конкретные меры, предложенные декабристами vade mecum, а не переустройство власти на масонских началах.

О том, какое состояние умов царило в СПб, пишет австрийский посол в своих записках под 14 декабря:

"Уже 25 дней прошло со смерти Александра I и 16 дней со дня получения известия об этом здесь; покойник не погребен. Большой траур не объявлен, преемник неизвестен, действие законов приостановлено".

Когда, как выяснилось из доклада Следственной Комиссии, неудача плана захвата Александра I во время маневров 2-ой армии 12 марта 1826 г. и заточение его в Бобруйской крепости, вследствие оставления им престола, заговорщики находившиеся в СПб при получении известия о смерти Государя 27 ноября, встали в тупик: что делать. Наиболее предприимчивые, как Рылеев, единственный штатский среди военных, и Якубович решили, что другого такого подходящего момента для начала действий не представится. Решили использовать присягу, данную Имп. Константину и всемерно противодействовать присяге Вел. Кн. Николаю Павловичу. Тогда принято было решение отрезать рано утром 14 декабря Сенат и Синод от Зимнего Дворца и побудить Сенат и Синод к изданию манифеста о собрании выборных для решения вопроса о форме правления и кому царствовать, и занять войсками Зимний Дворец, вместе с Государем и всей его семьей.
Ник. Алекс. Бестужев оставил в своих записках правдивый очерк первых начинаний членов Тайного Общества в СПб, вслед за принесением присяги Имп. Константину 27 ноября.

"Не знаю, - пишет Бестужев, - был ли Рылеев обманут сам, или желал представить другим дело Общества в лучшем виде, только из его пламенных разговоров о распространении числа членов, принадлежащих к Союзу благомыслящих людей, я и другие заключили, что Об-во наше многочисленно и, что значущие люди участвуют в оном. В сем положении застигла нас смерть Александра. Более года прежде сего в разговорах наших я привык слышать от Рылеева, что смерть Императора была назначена Об-вом эпохою для начала действия оного, и когда я узнал о съезде во дворце по случаю нечаянной смерти Царя, о замешательстве наследников престола, о назначении присяги Константину, тотчас бросился к Рылееву, ко мне присоединился Торсон, адъютант начальника Морского Штаба. Происшествие было неожиданно, о нем пришла весть совсем не оттуда, откуда ожидал я, и вместо действий я увидел, что Рылеев совершенно не знал об этом. Встревоженный и волнуемый духом, видя благоприятную минуту пропущенною, не видя Об-ва, не видя никакого начала к действию, я стал горько выговаривать Рылееву, что он поступил с нами иначе, нежели было должно: "Где же Об-во, о котором столько рассказывал ты? Где же действователи, с которыми настала минута показаться? Где они соберутся, что предпримут? Где сила их, какие планы? Почему это Об-во, если оно сильно, не знало о болезни Царя? Тогда как во дворце более недели, как получаются бюллетени о его опасном положении? Если есть какие-либо намерения, скажи нам, и мы приступим к исполнению. Говори"! Рылеев долго молчал, облокотившись на колени и положив голову между рук. Он был поражен нечаянностью случая, и наконец сказал: "Это обстоятельство явно дает нам понятие о нашем бессилии. Я обманулся сам; мы не имеем установленного плана, никакие меры не приняты, число членов в СПб не велико; но несмотря на это мы соберемся опять сегодня ввечеру. Между тем я поеду собрать сведения, а Вы, ежели можете, узнайте расположение умов в городе и в войске". Батенков и брат Александр явились в эту минуту, и первое начало происшествий, ознаменовавших начало междуцарствия, началось бедным собранием 5-ти человек. С сей минуты дом Рылеева сделался сборным местом наших совещаний и душою оных. Ввечеру мы сообщили друг другу собранные сведения; они были неблагоприятны. Войско присягнуло Константину холодно, однако без изъявления неудовольствия. В городе еще не знали отречется ли Константин. Тайна его прежнего отречения в пользу Николая еще не распространилась. В Варшаву поскакали курьеры и все были уверены, что дела останутся в том же положении. Когда мы остались трое - Рылеев, брат Александр и я, то после многих намерений, положили было написать прокламации к войску и тайно разбросать их по казармам; но после, признав это неудобным, изорвали несколько исписанных уже листов, и решились все трое идти ночью по городу и останавливать каждого солдата, останавливаться у каждого часового, и передавать им словесно, что их обманули, не показав завещания покойного Царя, по которому дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба. Это положено было рассказывать, чтобы приготовить дух войска, для всякого случая, который мог бы представиться впоследствии. Я для того упоминаю об этом намерении, что оно было началом действий наших и осталось неизвестным Комитету. Нельзя представить жадности, с какой слушали солдаты; нельзя изъяснить быстроты, с какой разнеслись наши слова по войскам. На другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом. Два дня сильного беспокойства, две бессонные ночи в ходьбе по городу, и огорчения сильно подействовали на Рылеева. У него сделалось воспаление горла; он слег в постель, воспаление перешло в жабу; он едва мог переводить дыхание, но не переставал принимать участие в делах Об-ва. Мало-помалу число наше увеличилось. Члены съезжались отовсюду и болезнь Рылеева была предлогом беспрестанных собраний в его доме. Между тем, сомнения насчет наследства престола возрастали. Нам открывался новый случай воспользоваться новой присягой. Мы работали усерднее. Приготовляли гвардию, питали и возбуждали дух неприязни к Николаю, существовавший между солдатами. Рылеев выздоравливал и не переставал быть источником и главной пружиной всех действий Об-ва".

Так Ник. Ал. Бестужев излагает вызванный междуцарствием последовательный ход петербургского заговора. Действительно, хотя сначала члены Тайного Об-ва полагали выждать воцарения Имп. Константина чтобы сообразовать дальнейшие меры с характером нового правления, но затем по мере того, как отречение Константина приобретало большую вероятность, лица, стоявшие во главе движения, задумали воспользоваться благоприятными для их замыслов обстоятельствами и приступить к решительным действиям. Неизбежность второй присяги предоставляла заговорщикам единственный в своем роде случай повлиять на войска и под предлогом защиты законных прав Цесаревича, увлечь гвардию на путь открытого мятежа. Вопрос о решительных действиях поднимался в собраниях Об-ва под влиянием восторженного слова Рылеева. Тем не Менее, мнения членов Об-ва расходились. По свидетельству очевидцев, среди заговорщиков не было уверенности в успехе, несмотря на видимый успех пропаганды и прибытие новых членов. В сущности, никто не мог ручаться за содействие целого полка. Ротные командиры, принимавшие участие в заговоре могли отвечать только за свои роты и то "при некоторых благоприятных обстоятельствах". Поэтому некоторые участники совещаний имели полное основание утверждать, что преждевременная вспышка открытого мятежа в СПб, не согласованная с действиями остальных Тайных Обществ рассеянных по России, может сразу погубить все затеянное ими дело. Такое мнение высказывал кн. Трубецкой. Другие же более пылкие члены были того мнения, что попытка восстания, предпринятая при столь благоприятной, совершенно исключительной обстановке, не должна быть упущена. После оживленных прений, на шумных совещаниях, восторжествовало мнение в пользу решительных действий. Так, дух тайного Союза мгновенно изменился и уступил место духу открытого мятежа. Один из декабристов, Ив. Пущин, писал: "Нас по справедливости назвали бы подлецами, если бы пропустили мы нынешний единственный случай". К тому же Вел. Кн. Николай Павлович не пользовался сочувствием и любовью в военных сферах. Графиня М. Д. Нессельроде в письме от 10 декабря 1825 г. пишет: "Вел. Кн. Николай сам говорил: "я знаю, что я был неприятным начальником бригады, начальником дивизии невыносимым; я должен был быть таким. Но теперь, теперь мое положение стало другое и я изменюсь". Есть в этом преувеличение, никто не требовал от него быть вспыльчивым, мелочным, но, конечно, тогда требовали от него поддержания в войске строгой дисциплины и публично его осуждали за малейшие промахи. Однако, когда он сделается Императором, его характер может измениться".

Ввиду того, что большинство явно склонялось в пользу сохранения престола за Константином, членам Об-ва казалось возможным заручиться содействием армии в большей или меньшей степени и достигнуть намоченной цели "доставить России правильное правление, воспользовавшись обстоятельствами небывалыми в России", - как заметил впоследствии кн. Трубецкой, отвечая на допрос следственной Комиссии.

Ряды заговорщиков пополнялись многими офицерами, которых пугал крутой нрав Николая Павловича. Они изъявляли готовность действовать под руководством Тайного Общества: "Все эти офицеры, - пишет кн. Трубецкой, - были люди молодые; никто из них не был выше чином ротного командира". Принявшим решение прибегнуть к силе оружия заговорщикам оставалось согласиться между собой относительно способа выполнения. Здесь предстоял выбор между двумя путями: или следовать по торной дорожке прежних петербургских государственных переворотов (примеров успешных действий в этом духе можно представить не малое число из недавней истории). Или же избрать новый, небывалый в России способ. Будущие декабристы отказались действовать под прикрытием ночной темноты. Протест должен был последовать гласно и открыто среди белого дня, чтобы придать движению вид легальности и обеспечить успех дела при поддержке общественного сочувствия.

Совещания происходили в квартире Рылеева, в доме американской компании. Петербургский генерал-губернатор граф Милорадович, зная, что Рылеев автор "Полярной Звезды", приписал им литературную подкладку и не обратил на них никакого внимания. По поводу одного из таких совещаний у Рылеева, когда обсуждались меры к восстанию на случай новой присяги, декабрист барон Розен, поручик лейб-гвардии Финляндского полка, пишет: "Принятые меры к восстанию были не точны и не определительны, почему на некоторые мои возражения и замечания кн. Оболенский и Булатов сказали с усмешкою "ведь нельзя же делать репетицию". Все из присутствовавших готовы были действовать. Все были восторженны, все надеялись на успех. И только один поразил меня совершенным самоотвержением; он спросил меня наедине: "можно ли положиться на содействие первого и второго батальона нашего полка", и когда я представил ему все препятствия, затруднения, почти невозможность, то он с особенным выражением в голосе и в лице сказал мне: "Да, мало видов на успех, но все-таки надо, все-таки надо начать; начало и пример принесут пользу". Еще и теперь слышу звуки интонации "и все-таки надо". Это сказал мне Кондратий Федорович Рылеев". Почти в тех же выражениях приводит слова Рылеева Н. А. Бестужев. Он пишет: "Часто в разговорах наших сомнение насчет успеха выражалось очень явственно. Не менее того мы видели необходимость действовать; чувствовали надобность пробудить Россию. Рылеев всегда говаривал: "Предвижу, что не будет успеха, но потрясение необходимо. Тактика революции заключается в одном слове - дерзай, и если это будет несчастливо, мы своей неудачей научим других".

Приняв решение приступить к открытому протесту, надо было выбрать руководителя для предположенного движения. Выбор остановился на полковнике князе Сергее Трубецком. Он был дежурный штаб-офицер 4-го пехотного корпуса, полковник Л.-Гв. Преображенского полка. Главная квартира его находилась в Киеве и кн. Трубецкой находился тогда в СПб в отпуску, где застало его междуцарствие. Рылеев лично объявил Трубецкому, что Тайное Общество избрало его диктатором. Трубецкой предложил, чтобы первый полк, который откажется от присяги, был выведен из казармы и шел с барабанным боем к казармам ближнего полка, поднявши который, оба вместе продолжают шествие далее к другим соседним полкам. Таким образом, он надеялся, что один полк будет увлечен другим и почти все соберутся в одну значительную массу, к которой примкнут и батальоны, находившиеся вне города; лейб-гренадерский полк должен овладеть арсеналом, а лейб-грен. Финляндский - Петропавловской крепостью. Некоторыми лицами было обещано содействие в Государственном Совете, если войско, собравшись, будет выведено из города во избежать беспорядка. Предложение Трубецкого не опровергали, но многие из горячих членов положили, что надобно идти на Сенатскую площадь, с тем, чтобы захватить сенаторов в Сенате и заставить их издать манифест. Над войском, которое соберется на площади, должен был принять начальство полковник Булатов, бывший батальонным командиром в Л.-Грен. полку и только что назначенный командиром армейского. В действительности, полковник Алек. Мих. Булатов 14 декабря не принял начальства над войсками, собравшимися на Сенатской площади.

При личном допросе его Имп. Николаем, Государь выразил удивление видеть его в числе мятежников. На эти слова Булатов ответил: "напротив того, я удивлен видеть пред собой Государя". - "Что это значит"? - "Вчера я с лишком 2 часа стоял в 20-ти шагах от Вашего Величества с заряженными пистолетами, с твердым намерением убить Вас, но каждый раз, когда хватался за пистолет, сердце мне отказывало", - объяснил Булатов. Государю понравилось его откровенное признание. Полковник Булатов скончался 19 января 1826 г. в каземате Петропавловской крепости. В припадке умопомешательства, Булатов бился головой об стену и раздробил себе череп.

Рылеев, может быть, думал, что Трубецкой обидится выбором, и потому когда он пришел ему это объяснить, то прибавил: "Вас гвардия не знает, а Булатова знают солдаты всех полков и он очень любим".

Солдаты гвардейских полков не ожидали никакой перемены в престолонаследии, они с уверенностью ожидали приезда Имп. Константина, которому присягнули. Подсылаемые в полки люди, распускавшие слухи о возможности отречения Константина, были солдатами худо приняты. Расследование, произведенное офицерами принадлежащими к Обществу, или содействовавшими ему, убедили их, что солдаты не будут согласны принести новую присягу, и только изустное объявление Константина, что он передает престол брату, может уверить их в истине отречения его. Полки, из которых имелись известия, были Измайловский, Егерский, Лейб-Гренадерский Финляндский, Московский, Морской Экипаж и часть Артиллерии; сверх того Преображенский был нерасположен к Николаю Павловичу. План действий был основан на упорстве солдат остаться верными Императору Константину, которому присягнули, в чем Общество и не ошиблось...

"Полкам собраться на Петровской площади и заставить Сенат: 1) Издать манифест, в котором прописаны будут чрезвычайные обстоятельства, в которых находилась Россия, и для решения которых приглашаются в назначенный срок выборные люди из всех сословий для утверждения: за кем остаться престолу и на каких основаниях; 2) Учредить временное Правление, пока не будет утвержден новый Император общим собором выбранных людей. Общество намеревалось предложить во временное правление Мордвинова, Сперанского и Ермолова. Срок военной службы для рядовых уменьшить до 15-ти лет. Временное правление должно составить проект государственного уложения, в котором должны быть: учреждение представительного правления, по образцу просвещенных европейских государств и освобождение крестьян от крепостной зависимости. По обнародовании Сенатом манифеста, войско должно было выступить из города и, притянув к себе вторые батальоны, расположиться в окрестностях". - Это было условие, на котором обещали через Батенкова свое содействие некоторые члены Государственного Совета, потребовавшие, чтобы имена их остались неизвестными.

В действительности, кн. Трубецкой исполнил свою пышную программу весьма неудовлетворительно. 14 декабря избранный диктатор не явился на Сенатской площади и не принял начальства над ожидавшими его там войсками. Несмотря на несомненную личную храбрость, доказанную им в походах 1812 и 1813 гг., он по слабости характера устрашился собственных предначертаний. Но этого было мало; в то время, когда единомышленники его проливали кровь свою в неравной борьбе, он присягнул в Главном Штабе Имп. Николаю. Когда Государь выехал на площадь, он заметил кн. Трубецкого около дома Главного Штаба, и не подозревал, что имеет пред собою диктатора мятежного движения. Впоследствии при допросе в следственной комиссии, кн. Трубецкой признал себя главным и единственным виновником всех происшествий 14 декабря и несчастной участи своих сотоварищей, коих вовлек в преступление и примером и словами, потому что, если бы он решительно отказался от предложенной ему роли, то никто бы не начал. Трубецкой присовокупил, что если бы он оказался в толпе мятежников, то мог бы сделаться истинным исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом. Почему в раскаянии благодарит Бога, что на площадь не явился. Александр Бестужев показал, что поступок кн. Трубецкого имел решительное влияние на офицеров и на солдат, собравшихся на площади. Ибо с маленькими эполетами и без имени, никто команды принять не решился. Декабрист Иван Пущин пишет: "При всей своей личной храбрости, Трубецкой самый нерешительный человек во всех случаях своей жизни, и потому не в его природе было решиться взять на свою ответственность кровь, которая должна была пролиться и все беспорядки, несомненно следующие за пролитой кровью в столице". Это взято из записок кн. Трубецкого.

Один из участников собрания штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка Мих. Ал. Бестужев оставил любопытное описание собрания, состоявшегося вечером 13 декабря у Рылеева. Бестужев называет его шумным и бурливым.

"Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочном высоконастроенном состоянии", - пишет Бестужев. - "Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения, распоряжения, слова без дел, за которые многие дорого поплатились, не будучи виновны ни в чем, ни перед кем. Чаще других слышались хвастливые возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского. Первый был храбрый офицер, но хвастун и сам трубил о своих подвигах на Кавказе, но недаром сказано: "кто про свои дела всем твердит без умолку, в том мало очень толку". И это он доказал 14 декабря на Сенатской площади. Храбрость солдата и храбрость заговорщика не одно и то же. В первом случае, даже при неудаче его ожидает почет и награды, тогда как в последнем, при удаче ему предстоит туманная будущность, а при проигрыше дела - верный позор и бесславная смерть. Щепина-Ростовского, хотя он не был членом Общества, я нарочно привел на это совещание, чтобы посмотреть не попятится ли он. Будучи наэлектризован мною, может быть, через меру, и чувствуя непреодолимую силу, влекущую его в водоворот, он бил руками и ногами и старался как бы заглушить рассудок плеском воды и брызгами. Зато, как прекрасен был в этот вечер Рылеев; он был не хорош собою, говорил просто, но не гладко; но когда он попадал на свою любимую тему, на любовь к родине, физиономия его оживлялась: черные, как смоль глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава и тогда бывало не устанешь любоваться им. Так и в этот роковой вечер, решивший туманный вопрос - быть или не быть, его лик, как луна бледный, но озаренный каким-то сверхъестественным светом, то появлялся, то исчезал в бурных волнах этого моря, кипящего различными страстями и побуждениями. Я любовался им, сидя в стороне подле Александра Судгофа, поручика лейб-гвардии Гренадерского полка, с которым мы беседовали, поверяя друг другу свои заветные мысли. К нам подошел Рылеев и взяв обеими руками руки каждого из нас сказал: "Мир вам люди дела, а не слова, вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело. Мы...". Я прервал его: "Мне крайне подозрительны эти бравады и хвастливые выходки, особенно Якубовича. Вы поручили ему поднять артиллеристов и Измайловский полк, прийти с ними ко мне и тогда уже вести всех на площадь к Сенату; поверь мне, он этого не исполнит, а ежели и исполнит, то промедление в то время, когда энтузиазм солдат возбужден, может повредить успеху, если не вовсе его испортить" - "Как можно предполагать, чтобы храбрый кавказец?.." - "Но храбрость солдата не то, что храбрость заговорщика, а он достаточно умен, чтобы понять это различие. Одним словом я приведу полк, постаравшись не допустить его до присяги. А другие полки пусть соединяются со мной на площади". - "Солдаты твоей роты, я знаю, пойдут за тобой в огонь и в воду, но прочие роты"? - спросил подумав немного Рылеев. "Последние два дня солдаты мои усердно работали в других ротах, а ротные командиры дали мне честное слово не останавливать своих солдат, если они пойдут с моими. Ротных командиров я убедил не ходить на площадь и не увеличивать понапрасну число жертв". - "А что скажете Вы"? - обратился Рылеев к Судгофу. - "Повторяю то же, что Вам сказал Бестужев, - отвечал Судгоф. - Я приведу ее на площадь, когда соберется хоть часть войска". - "А прочие роты?" - спросил Рылеев. - "Может быть, и прочие последуют за ней, но за них я не могу ручаться". Это были последние слова, которыми мы обменялись на этом свете с Рылеевым. Было близко полуночи, когда мы его оставили и я поспешил домой, чтобы быть готовым к роковому завтрашнему дню, и подкрепить ослабевшие от напряженной деятельности силы хоть несколькими часами сна".

После совещания у Рылеева, к Н. А. Бестужеву приехал Конд. Фед. Рылеев с Пущиным, чтобы сообщить о принятии Обществом окончательных решений. К ним присоединился Репин, штабс-капитан лейб-гвардии Финляндского полка Торсон и Батенков. Рылеев объявил, что на другой день по принятии присяги следует поднимать войска, на которые можно рассчитывать, и, как бы ни были малы силы, идти с ними немедленно во дворец. "Надобно нанести первый удар, а там замешательство даст новый случай к действию. Итак, брат ли твой Михаил со своей ротой, или Арбузов, или Судгоф, первый кто придет на площадь, отправится тотчас во дворец... Довольно того, если Николай и царская фамилия уедут оттуда и замешательство оставит его партию без головы. Тогда вся гвардия пристанет к нам и самые нерешительные должны будут склониться на нашу сторону. Повторяю, успех революции заключается в одном слове "дерзайте".
"Таким образом кончился канун происшествий 14 декабря", - пишет Н. А. Бестужев.

В истине приведенного здесь свидетельства нельзя сомневаться, но, вместе с тем, оно доказывает до какой степени предположения тайного Общества отличались бессвязностью, неопределенностью и постоянным противоречием. Во всяком случае, жребий был брошен. 14 декабря предстояла в СПб кровавая расправа, по поводу которой генерал-адъютант Левашев, некоторое время спустя, сказал Трубецкому, бывшему диктатору, уже узнику Петропавловской крепости: "А Вы, князь, причинили большое зло России, вы ее отодвинули на 50 лет". Гр. Вл. Сологуб пишет: "По мнению людей, истинно просвещенных, искренне преданных своей родине, это восстание затормозило на десятки лет развитие России, несмотря на полное благородство и самоотвержение характера заговорщиков. Оно вселило навсегда в сердце Николая I чувство недоверчивости к русскому дворянству и потому наводнило Россию тою мелюзгою "фонов" и "бергов", которая принесла родине столько неизгладимого вреда".

Приготовления Имп. Николая I к 14 декабря

13 декабря в воскресенье, Вел. Кн. Николай Павлович призвал к себе генерала Воинова и, сообщив ему отречение Константина Павловича, условился с ним, чтобы на другой день, т. е. 14 декабря, в понедельник утром, в Зимнем Дворце собрались все генералы и командиры Гвардейского Корпуса. Николай Павлович намерен был им объявить весь ход дела о престолонаследии, с тем, чтобы они в свою очередь ясно растолковали все своим подчиненным, дабы не было предлога к беспорядкам. Николай Павлович предварил лично о всем случившемся Митрополита Серафима и в тот же день призвал к себе гр. Нессельроде, которому сообщил о наступившем конце междуцарствия, дав ему прочесть письмо Имп. Константина Павловича от 8 декабря полученное им из Варшавы. Затем Николай Павлович, имея поручение от Государя Императора Константина Павловича сообщить высочайшую волю Государственному Совету, назначил собраться Государственному Совету на секретное собрание в 8 ч. по полудни, куда Он намеревался явиться вместе с Вел. Кн. Михаилом Павловичем, возвращения которого он ждал вечером 13 декабря. Он его прождал до 11 часов вечера, но тот не приехал. После ужина, не признавая возможным далее откладывать назначенное им заседание, Николай Павлович решил отправиться в Государственный Совет без своего брата.

"Подойдя к столу, - пишет Николай Павлович, - я сел на первое место, сказав: "я выполняю волю брата Константина Павловича", и вслед за тем начал читать манифест о моем восшествии на престол. Все встали и я также. Все слушали в глубоком молчании, а по окончании чтения глубоко мне поклонились. Затем я должен был прочесть письмо Константина Павловича к кн. Лопухину, в котором тот выговаривал ему, что ослушался будто воли покойного Имп. Александра, отослав ему духовную и акт отречения, и принес ему присягу, тогда как на сие права никто не имел. (Присяга может быть принесена только по манифесту за собственноручной подписью вступающего на престол Императора). Был час ночи и понедельник, что многие считали дурным началом".

Настало 14 декабря. Государь встал рано и сказал присутствующему при утреннем его одевании генерал-адъютанту Бенкендорфу:

- Сегодня вечером, может быть, нас не будет обоих на свете; но по крайней мере мы умрем исполнив наш долг.

Приняв затем ген. Воинова, Имп. Николай в мундире Измайловского полка вышел в залу, где собраны были все генералы и командиры Гвардейского Корпуса. Объяснив им словесно, что покоряясь неизменной воле Имп. Константина, которому недавно вместе с ними присягал, вынужден исполнить его волю и принять престол, как старший в роде. Государь прочитал им манифест Имп. Александра и отречение Цесаревича и спросил, не имеет ли кто каких сомнений. Все присутствующие отвечали, что не имеют никаких сомнений. Тогда Николай Павлович, несколько отступив, со свойственной ему осанкой и величием сказал:

- После этого вы отвечаете мне головой за спокойствие столицы, а что меня касается, то я хоть час буду Императором, но покажу что этого достоин.

В заключение он всем им приказал ехать в Главный Штаб присягать, а оттуда немедленно отправиться по своим командам, привести их к присяге и донести об исполнении. Между тем, в 7 ч. утра созваны были в своих местах для присяги Сенат и Синод и разосланы повестки, чтобы вся имеющие приезд ко двору собирались в Зимнем Дворце к 11-ти часам утра для торжественного молебствия. Вскоре затем прибыл к Государю гр. Милорадович, с уверением совершенного спокойствия в городе; вместе с тем он прибавил, что все меры предосторожности приняты.

В действительности же со стороны подчиненных властей были допущены страшные погрешности и оплошности. Так, было упущено заблаговременно выпустить и рассыпать в народе достаточное количество печатных экземпляров манифеста, в котором объяснялось все дело, а на улицах частные разносчики везде продавали экземпляры новой присяги без манифеста, т. е. без ключа к ней. Манифест почти нигде и достать нельзя было, особенно с тех пор, как мятежники загородили здание Сената, в котором помещалась типография его с книжной лавкой. Вслед за гр. Милорадовичем. первым из полковых командиров явился командовавший Конной Гвардией ген.-адъютант А. Ф. Орлов с донесением об окончании присяги.

Военный бунт 14 декабря 1825 г. Записки Императора Николая I.
"Поговорив с ним довольно долго, - пишет Имп. Николай, - я его отпустил. Вскоре за ним явился ко мне командовавший гвард. артиллерией генерал-майор Сухозанет, с известием, что артиллерия присягнула, но что в Гвардейской Конной Артиллерии офицеры проявили сомнение в справедливости присяги, сперва желая слышать удостоверение сего от Михаила Павловича, которого считали удаленным из СПб из-за несогласия его на мое вступление на престол. Многие из сих офицеров до того вышли из повиновения, что ген. Сухозанет должен был их всех арестовать. Но, почти в сие же время, прибыл, наконец, Михаил Павлович, которого я сейчас же отправил в Артиллерию для приведения заблудших в порядок. Спустя несколько минут, явился ко мне майор Нейдгарт, начальник штаба Гвардейского Корпуса и, войдя ко мне в совершенном расстройстве, сказал: "Ваше Величество! Московский полк в полном восстании. Шеншин и Фредерике, бригадный и полковой командиры, тяжко ранены и мятежники идут к Сенату: я едва обогнал их, чтобы Вам это сказать. Сделайте милость приказать Преображенскому полку и Конной Гвардии выступить против". Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство. Разрешив первому батальону преображенцев выходить, я дозволил Конной Гвардии седлать, но не выезжать, и к ним отправил ген. Нейдгарта, послав в то же время ген.-майора Стрекалова, дежурного при мне, в Преображенский батальон для скорейшего исполнения. Оставшись один, я спросил, что мне делать и, перекрестясь, отдался в руки Божии, решив сам идти туда, где опасность угрожала. Но должно было от всех скрыть настоящее положение наше и, в особенности, от матушки и, зайдя к жене, я сказал: "В Московском полку смута, я хочу туда ехать". С сим пошел на собственную лестницу, в передней найдя командира Кавалергардского полка гр. Апраксина, велел ему ехать в полк и тотчас его вести ко мне. На лестнице встретил я Войнова в совершенном расстройстве и строго напомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска ему вверенные вышли из повиновения. За мною шел ген.-адъютант Кутузов; с ним пришел я на дворцовую главную гауптвахту, в которую только что вступила 9-ая стрелковая рота лейб-гвардии Финляндского полка под командой капитана Прибыткова; последний был в моей дивизии. Вызвав караул под ружье и приказав отдать мне честь, я прошел по фронту и, спросив людей, присягнули ли они мне и знают ли, отчего сие было и что по точной воле сие брата Константина Павловича, получил в ответ, что знают и присягнули. Засим сказал я им: "Ребята, Московские шалят, не перенимать у них и свое дело делать молодцами". Велел зарядить ружья и сам скомандовал: "Дивизион вперед, скорым шагом марш", повел отряд левым плечом вперед к главным воротам дворца. В сие время разводили еще часовых и налицо была только остальная часть людей.

Съезд ко дворцу уже начался и вся площадь была усеяна народом и перекрещивающимися экипажами. Многие из любопытства заглядывали во двор и кланялись мне в ноги. Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, увидя меня, начал сбегаться ко мне и кричать "Ура". Махнув рукой, я просил, чтобы мне дали говорить. В то же время пришел ко мне гр. Милорадович и сказав: "Дело плохо, они идут к Сенату, я буду с ними говорить!" - ушел. И более я его не видал, увидел, лишь отдавая ему последний долг. Надо было мне выиграть время, чтобы дать войскам собраться; нужно было отвлечь внимание народа чем-нибудь необыкновенным; все эти мысли пришли мне, как бы вдохновением, и я начал говорить народу, спрашивая, читали ли они мой манифест; все говорили, что нет. Пришло мне на мысль самому его читать; у кого-то в толпе нашелся экземпляр; я взял его и начал читать тихо и протяжно, толкуя каждое слово. Но сердце замирало, признаюсь, и Единый Бог меня поддержал".

Под воротами Имп. Николай встретил полковника лейб-гвардии Московского полка Хвощинского, который, раненый и обагренный кровью, лицом своим подтвердил до какой степени неистовства дошел бунт в Московском полку. Государь ему велел где-нибудь укрыться, чтобы не воспалить еще более страстей.

"Наконец, Стрекалов известил меня, что Преображенский первый батальон готов; приказав коменданту, ген.-адъют. Башуцкому остаться при гауптвахте и не трогаться с места без моего приказания, сам я пошел сквозь толпу прямо к батальону, стоявшему спиной к комендантскому подъезду, левым флангом к экзерциргаузу; батальоном командовал полковник Микулин, а полковой командир ген.-майор Исленев был при бата-льоне. Батальон мне отдал честь; я прошел по фронту и, спросив, готовы ли идти за мной куда велю, получил в ответ громкое молодецкое "Рады стараться"! Минута единственная в моей жизни, никакая кисть не изобразит стройную, спокойную, почтенную наружность сего именно первого батальона в столь критическую минуту. Скомандовав по-тогдашнему: "К атаке, в колонну, первый и восьмой взводы в полуобороты налево и направо!", повел я батальон левым плечом вперед, мимо забора тогда достраивавшегося дома министерства финансов и иностранных дел, к углу Адмиралтейского бульвара. Тут же узнав, что ружья не заряжены, велел батальону остановиться и зарядить ружья. Тогда же привели мне лошадь. Все прочие были пешие; в то же время заметил я около дома Главного Штаба полковника кн. Трубецкого. Зарядив ружья пошли мы вперед; тогда со мною были ген.-адъютант Кутузов, флигель-адъютант Дурнов, Стрекалов и адъютанты мои Перовский и Адлерберг. Адъютанта моего Кавелина послал я в Аничков перевезти детей в Зимний Дворец. Перовского послал в Конную Гвардию, с приказанием выезжать ко мне на площадь. В сие самое время услышали мы выстрелы и вслед затем прибежал ко мне флигель-адъютант кн. Андр. Бор. Голицын, генерального штаба, с известием, что гр. Милорадович смертельно ранен. Народ прибавлялся со всех сторон; я вызвал стрелков на фланге батальона и дошел таким образом до угла Вознесенской. Не видя еще Конной Гвардии, я остановился и послал за нею одного, бывшего при мне конным, старого рейдкнехта из Конной Гвардии, Лондырева, с тем, чтобы полк скорее шел; тогда же услышали мы: "Ура Константин"! на площади против Сената и видна была стрелковая цепь, которая никого не пропускала.

В сие время заметил я влево против себя офицера Нижегородского драгунского полка, у которого черным обвязана голова. Огромные черные глаза и усы, а вся наружность имела в себе что-то отвратительное. Подозвал его к себе и узнал, что он - Якубович, но не знал, с какой целью он был тут. Спросил его чего он желает. На сие он мне дерзко сказал: "Я был с ними, но, услышав, что они за Константина, бросил и явился к Вам". Я взял его за руку и сказал: "Спасибо, вы ваш долг знаете". От него мы узнали, что Московский полк почти весь участвует в бунте и что с ними он сле-довал по Гороховой, где от них отстал. Но после уже узнано было, что настоящее его намерение было, под сей личиной узнавать, что среди нас делалось и действовать по удобности. В это время ген.-адъютант Орлов привел всю Конную Гвардию, обогнув Исаакиевский Собор, и выехал на площадь между оным и зданием военного министерства; полк шел тогда в колонне и строился спиной всему дому. Сейчас же я поехал к нему и, поздоровавшись с людьми, сказал им: "Ежели искренне мне присягнули, то настало время доказать мне сие на деле. Ген. Орлову велел идти на Сенатскую площадь и выстроиться так, чтобы пресечь, ежели возможно, путь мятежникам с тех сторон, где окружить их было можно.

Площадь тогда была весьма стеснена заборами со стороны Собора простиравшимися до угла нынешнего синодского здания; угол образуемый бульваром и берегом Невы служил складом выгружаемых камней для Собора и оставалось между сими материалами и монументом Петра Великого не более, как шагов пятьдесят. На сем тесном пространстве, идя по шести, полк выстроился в две линии, правым флангом к монументу, левым, почти достигая забора. Мятежники были выстроены спиной к старому Сенату в густой неправильной колонне. Тогда был еще один Московский полк. В сие самое время раздалось несколько выстрелов; стреляли по генералу Воинову, но не успели ранить тогда, когда он подъехал и велел уговаривать людей. Флигель-адютант Бибиков, директор канцелярии Главного Штаба, был ими схвачен и, жестоко избитый, вырвался от них и пришел ко мне; от него узнали мы, что Оболенский предводительствует толпой. Тогда отрядил я роту Ее Величества Преображенского полка, с Исленевым и младшим полковником Титовым, под командою кап. Игнатьева, через бульвар занять Исаакиевский мост, дабы отрезать с той стороны связь с Васильевским островом и прикрыть фронт Конной Гвардией. Сам же, с прибывшим ко мне ген.-адъютантом Бенкендорфом, выехал на площадь, чтобы рассмотреть положение мятежников; меня встретили выстрелами. В то же время послал я приказание всем войскам сбираться ко мне на Адмиралтейскую площадь и, воротясь на оную, нашел уже остальную малую часть Московского полка, с большею частью офицеров, которых ко мне привел Михаил Павлович. Офицеры бросились целовать мне руки и ноги. В доказательство моей к ним доверенности, поставил я их на самом углу, у забора, против мятежников. Кавалергардский полк и второй батальон Преображенского полка стояли уже на площади; сей батальон послал я вместе с первым рядами направо примкнуть к Конной Гвардии. Кавалергарды были оставлены мною в резерве, у дома Лобанова. Семеновскому полку велено было идти прямо вокруг Исаакиевского Собора к манежу Конной Гвардии, занять мост. Команду сей стороны вручил я Михаилу Павловичу. Павловского полка выстроившиеся люди, воротившиеся люди из караула, составлявшие малый батальон, посланы были по Почтовой улице и мимо Конногвардейских казарм, на мост у Крюкова канала и в Галерную улицу. В сие время узнал я, что в Измайловском полку происходил беспорядок и нерешительность при присяге. Сколь мне сие ни больно было, но я решительно не полагал сего справедливым, и относил сие к тем же замыслам, а поэтому велел ген.-адъют. Левашеву, ко мне явившемуся, ехать в полк и, буди какая либо возможность, двинуть его, хотя бы против меня, но, непременно вывести его из казарм.

Между тем, видя, что дело становится весьма важным и, не предвидя еще, чем кончится, послал я Адлерберга с приказанием сталмейстеру кн. Долгорукому, приготовить загородные экипажи для матушки и жены, и намерен был в крайности выпроводить их с детьми, под прикрытием кавалергардов в Царское Село. Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда велено было следовать прямо обоим саперным батальонам: гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного Штаба, увидел я в совершенном беспорядке, со знаменами, без офицеров, Лейб-гренадерский полк, идущий толпою. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я пошел восстановить людей и выстроить; на мое "стой", отвечали: "Мы за Константина". Я указал им на Сенатскую площадь и сказал: "Когда так, так вот вам дорога". И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствий к своим одинаково заблужденным товарищам. К счастью, что сие так было, ибо иначе началось бы кровопролитие под окнами дворца и участь наша была бы более, чем сомнительна, но подобные рассуждения делаются после; тогда же один Бог поставил меня на сию мысль.

Милосердие Божие сказалось еще разительнее при случае, когда толпа лейб-гренадеров, предводимая офицером Пановым шла с намерением овладеть дворцом и, в случае сопротивления, истребить все наше семейство. Она дошла до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но, вдруг Панов, шедший во главе, заметил лейб-гвардии Саперный батальон, только что успевший прибежать и выстроиться колонной во дворе, и закричав: "Да это не наши!" начал ворочать входящих отделениями, кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь. Ежели бы саперный батальон опоздал несколькими минутами, дворец и все наше семейство были бы в руках мятежников, так как, занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе без сведений от угрожавшей с тылу иной важнейшей опасности, я был бы лишен всякой возможности сему воспрепятствовать. Из сего видно самым разительнейшим образом, что ни я, и никто не могли бы сего дела благополучно кончить, ежели бы Самому Милосердию Божиему не угодно было всем править к лучшему...

Воротившись к войскам, я поехал к прибывшей артиллерии, но к несчастью - без зарядов, хранившихся в лаборатории; доколе послано было за ними, мятеж усиливался: к печальной массе Московского полка прибыл Гвардейский Экипаж и примкнул со стороны Галерной, а толпа гренадер стала с другой стороны; шум и крики, и их выстрелы через голову делались беспрерывными. Наконец, народ начал также колебаться и многие перебегали к мятежникам, перед которыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта; существование другого важнейшего заговора делалось очевидным. "Ура! Конституция!", раздавалось и принималось чернью за "Ура" в честь супруги Константина Павловича. Возвратился ген.-адъют. Левашев с известием, что Измайловский полк в порядке и ждет меня у Синего моста. Я поспешил к нему, полк отдал мне честь и встретил меня с радостными лицами, которые рассеяли во мне всякое подозрение. Я сказал людям, что хотели их обмануть, что я сему не верю, что, впрочем, ежели среди них есть такие, которые хотят идти против меня, то я им не препятствую присоединиться к мятежникам. Громкое "Ура"! было мне ответом. Я при себе приказал зарядить всем ружья и послал их на площадь, велев их поставить в резерве, спиной к дому Лобанова. Сам же поехал к Семеновскому полку, стоявшему уже на своем месте. Полк, под начальством полковника Шилова, прибыл в величайшей исправности и стоял у самого моста на канале, батальон за батальоном, Михаил Павлович был уже тут. С этого места было еще ближе видно, что с Гвардейским Экипажем, стоявшим на правом фланге мятежников, было много офицеров Экипажа сего и других; видны были и другие во фронте, расхаживающие среди солдат и уговаривающие их стоять в порядке.

С того времени, когда я ездил к Измайловскому полку, прибыл требованный мною Митрополит Серафим из Зимнего Дворца, в полном облачении, с крестом. Почтенный пастырь с одним иподиаконом вышел из церкви и положа крест на голову пошел прямо к толпе, сопутствуемый Киевским Митрополитом Евгением, находившимся во дворце в ожидании молебствия. Митрополит Серафим хотел говорить, но Оболенский и другие из сей шайки ему воспрепятствовали, угрожая стрелять, если он не удалится. Михаил Павлович предложил подъехать к толпе, в надежде присутствием своим разуверить заблужденных и полагавших быть верными Константину Павловичу, ибо привязанность его, Михаила Павловича, к брату была всем известна. Хотя и боялся я для брата изменнической руки, ибо видно было, что бунт все более и более усиливался, но желая испытать все способы, я согласился на сию меру и отпустил брата, придав ему ген.-адъют. Левашева, но и его увещания не помогли, хотя матросы начали было слушать, мятежники им мешали. Кюхельбекер взвел курок пистолета и начал целиться в брата, но три матроса не дали ему совершить убийства. Колежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер, бывший воспитанник лицея и товарищ Пушкина. Греч называет его комическим лицом мелодрамы, справедливо заметив, что сметливые и проворные не успели бежать, а взбалмошный и бестолковый хлебопекарь, как называл его Ермолов, бежал из Петербурга в Варшаву. Он был арестован в Праге унтер-офицером Волынского полка Григорьевым. Так как он метил в Вел. Кн. Михаила Павловича, то последний вымолил ему пощаду. (Он скончался в Сибири на поселении в 1846 г.). Брат воротился к своему месту, а я, объехав вокруг собора прибыл снова к войскам, с той стороны бывшим и нашел прибывшим лейб-гвардии Егерский полк, который оставался на площади против Гороховой за пешей артиллерийской бригадой. Погода из довольно свежей становилась холодней; снегу было весьма мало и оттого было весьма скользко; начинало смеркаться, ибо было уже 3 часа пополудни. Шум и крик делались настойчивее и частые ружейные выстрелы ранили многих в Конной Гвардии и перелетали через войска. Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности окружить толпу и принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистели мне через голову, но, к счастью, никого из нас не ранило; рабочие Исаакиевского Собора из-за забора начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни и тогда, окруженные ею войска стали бы в самое трудное положение. Я согласился испробовать атаковать каваллерией. Конная Гвардия первая атаковала поэскадронно, но ничего не могла произвести и по темноте и из-за гололедицы; в особенности не имея отпущенных палашей; противники в замену той колонне имели всю выгоду на своей стороне и многих тяжело ранили; в том числе ротмистр Велио лишился руки. Кавалергардский полк равномерно ходил в атаку, но без большого успеха. Тогда ген.-адъютант Васильчиков, обратившись ко мне, сказал: "Ваше Величество! Нельзя терять момента; ничего нельзя теперь поделать, надо прибегнуть к картечи". Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру и меня ужас объял. "Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?" - отвечал я Васильчикову. "Чтобы спасти Вашу Империю", - отвечал он мне. Опомнившись я видел, что или должно мне взять на себя и пролить кровь некоторых и спасти наверное все, или, пощадив себя, жертвовать решительно государством. Послав одно орудие первой легкой батареи к Михаилу Павловичу с тем, чтобы усилить сию сторону, как единственное отступление мятежникам; взял другие три орудия и, поставив их перед Преображенским полком, велел зарядить картечью. Орудиями командовал Штабс-капитан Бакунин. Все-таки во мне надежда была, что мятежники устрашатся таких приготовлений и сдадутся, не видя себе иного спасения. Но они оставались тверды; крик продолжался еще упорнее. Наконец, я послал ген. Сухозанета объявить им, что сейчас, ежели не положат оружие, велю стрелять. "Ура"! и прежние восклицания были ответом и вслед за этим залп. Тогда не видя иного способа, я скомандовал "Пли!". Первый выстрел ударил высоко в Сенатское здание и мятежники ответили неистовым криком и беглым огнем; второй и третий выстрелы от нас и с другой стороны, из орудий у Семеновского полка ударили в самую середину толпы и мгновенно все рассыпалось, спасаясь Английской набережной на Неву, по Галерной и даже навстречу выстрелов из орудий при Семеновском полку, дабы достичь берега Крюкова канала. Велев артиллерии взять на передки, мы двинули Преображенский и Измайловский полки через площадь, тогда как гвардейский конно-пионерный эскадрон и часть Конной Гвардии преследовали бегущих по Английской набережной".

На этом кончается запись Императора Николая Павловича. В полной истине ее невозможны никакие сомнения. Его самоотверженность и желание избежать кровопролития засвидетельствованы всеми историками. А то, что он несколько часов находился в опасности, удостоверяется даже всеми левыми публицистами, вроде П. Н. Милюкова, в его статье "Роль декабристов в связи поколений".

Участь дня была решена. Мих. Бестужев с московцами спустился на Неву и начал строить колонну, намереваясь идти по льду к Петропавловской крепости и занять ее. Но орудия, поставленные на Исаакиевском мосту, стали поражать ядрами этих людей; вдруг среди них раздался крик: "Тонем"! Лед не выдержал и внезапно образовалась полынья. Уцелевшие солдаты бросились к берегу на Васильевский остров; всякая возможность дальнейшего сопротивления исчезла. Мятеж был прекращен; оставалось только преследовать бегущих и принять меры предосторожности для обеспечения Зимнего Дворца. Имп. Николай всем этим распорядился и отдал все нужные приказания. Государь поручил Васильевский остров в команду ген.-адъютанту Бенкендорфу, а начальство по эту сторону Невы вверил ген.-адъют. Васильчикову, повелев ему оставаться у Сената. В распоряжение каждого из них назначены были известные части войск. Остальные войска Гвардейского Корпуса расположились на всю ночь бивуаком вокруг Зимнего Дворца, заняв все проезды и мосты, ведущие на Дворцовую площадь. Полнейшее спокойствие разом водворилось в столице.

Весьма трудно установить, сколько жертв пало во время возмущения 14 декабря. В бумагах Тайного Советника М. М. Попова, найдены по этому поводу некоторые указания. Когда открыли огонь по мятежным войскам, выстрелы попадали и в скопившуюся около них толпу. Началась паника и началась неизбежная давка. Во всех домах ворота и двери были заперты и не отпирались на вопль беглецов. Рассказывали, что Нева, набережная и прилегающие к ней улицы были покрыты трупами. По прекращении артиллерийского огня, Имп. Николай повелел обер-полицмейстеру ген. Шульгину, чтобы трупы были убраны к утру.

Остается сказать несколько слов о том, что происходило в Зимнем Дворце в то время, когда Государь на площади в борьбе с мятежниками подвергал свою жизнь опасности. Собравшееся во дворце общество проводило время в томительном ожидании предстоявшего молебна. Большинство съехавшихся лиц не знало толком в чем дело. "Меня поразило то обстоятельство - пишет Дивов, - что более 60-ти дам сохраняли полное спокойствие; им ничего не было известно о существовании опасности. Военные все уходили на площадь. Карамзин последовал их примеру, желая удостовериться где Государь, чтобы потом успокоить Императрицу Марию Федоровну. Будучи по обычаю в чулках и башмаках, он простудился и окончательно расстроил свое здоровье. Оставшиеся во дворце несколько сановников, конечно, отдавали себе отчет в опасности, угрожавшей существующему порядку, среди них был и гр. Аракчеев. Мин. юст. кн. Лобанов-Ростовский по старости и гр. Аракчеев по трусости, как говорили тогда, и кн. Лопухин, председатель Государственного Совета "сидели в стороне, - как пишет Карамзин, - как три магната, как три монумента". Государыня Александра Федоровна на коленях молилась Богу и, когда грянула пушка у нее получилось сотрясение головы, которое осталось у нее на всю жизнь.

Находившийся у окна 6-ти летний Наследник Александр, увидев Государя закричал: "Папенька, папенька"! Этот крик решил все настроение. Имп. Николай по рассеянии мятежников сошел с коня у главных ворот Зимнего Дворца и приветствовал, войдя во двор, лейб-гвардии Саперный батальон словами: "Если я видел сегодня изменников, то, с другой стороны, видел много преданности и самоотвержения, которые останутся для меня всегда памятными". После этих слов Имп. Николай поспешил во дворец, по деревянной лестнице, которая до пожара 1837 г. вела из под главных ворот к покоям Имп. Марии Федоровны. Здесь Государя поджидала вся царская семья. Вместе с Императрицами находился и Наследник. Воцарившийся Император, намереваясь изъявить саперам новое доказательство своего к ним внимания и расположения, пожелал показать Саперному батальону своего сына, одетого в парадную форму лейб-гвардии Гусарского полка, которого вынес камердинер Гримм, следуя за Государем. Государь сказал саперам: "Я хочу, чтобы вы любили Моего Сына так же, как я люблю вас". Теперь только могли приступить к молебствию, которое первоначально назначенное на 11 час. утра, потом отложенное до 2-х часов пополудни, состоялось лишь в половине 7-го вечера. Молебствие было сокращено и продолжалось не более 10 минут.

Итак, в смутах 14 декабря грозно отозвалось 19 ноября 1825 г. "Сей день бедственный для России, - пишет кн. Вяземский, - и эпоха кровавая им ознаменованная, были страшным судом для дел, мнений и помышлений для настоящих и давно прошедших". Карамзин пишет: "Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов. Дай Бог, чтобы истинных злодеев наш лось между ними не так много. Солдаты были только жертвою обмана. Иногда прекрасный день начинается бурею. Да будет так и в новом царствовании. Бог спас нас 14 декабря от великой беды; это стоило нашествия французов: в обоих случаях вижу блеск луча, как бы неземного. Провидение омрачило умы людей буйных и они решились в порыве своего безумия на предприятие столь же пагубное, как и несбыточное. Отдать государство власти неизвестной, свергнув законную. Обманутые солдаты и чернь покорились мятежникам, предполагая, что они вооружаются против государя незаконного и, что новый Император есть похититель престола старшего своего брата Константина. В сие ужасное время всеобщего смятения, когда решительные действия могли бы иметь успех самый верный, Бог Милосердный погрузил действовавших в какое-то странное недоумение и неизъяснимую нерешительность: они, сделав каре у Сената, несколько часов находились в совершенном бездействии, а правительство успело между тем принять против них меры. Ужасно вообразить, что бы они могли сделать в сии часы роковые! Но Бог заметил нас, и Россия в сей день спасена от такого действия, которое, если не разрушило бы, то конечно, истерзало бы ее".

По мнению принца Евгения Вюртенбергского заговор не имел успеха по причинам, которых он насчитывает пять: 1) хотя существовали поводы к неудовольствию Имп. Александром, но тем не менее он все-таки пользовался любовью; 2) нельзя отрицать, что многое в русском государственном устройстве и во внутреннем управлении страною оставляло желать лучшего. Но это обстоятельство не влияло на привязанность к Императорскому Дому; 3) направление всего предприятия было настолько позорно, бестолково и бессодержательно, что каждый осторожный рассудительный человек должен был отклонить от себя участие в подобном деле; 4) заговорщики не имели в своем распоряжении человека, который пользовался бы решительным влиянием на войска; и 5) во главе заговорщиков не находилось лица, которое, занимая влиятельное и высокое положение в государстве, подобно гр. Палену в 1801 г., могло бы руководить предприятием, содействовать успеху дела, выбором соответствующих мер и охранять безопасность участников заговора. Добавим к этому 6-ое основание: импровизированность заговора, вследствие которой состав участников его был случаен: Пестель оказался на юге и руководство военным заговором перешло в руки Рылеева, вдохновенного поэта и штатского лица, ничего не понимающего в организации такого дела. "Тем не менее, - прибавляет принц, и нельзя с ним не согласиться, - нельзя не признать, что осуществление военного переворота в России, благодаря совершенно исключительным обстоятельствам, зависело от одной счастливой случайности. Действительно, как легко пистолет Кюхельбекера мог исполнить свое назначение, а Булатов оказаться менее чувствительным и, добавим, Якубович более решительным; и кто же из нас разобрался бы в хаосе непонятной, совершенно туманной обстановки, кто принял бы тотчас необходимые меры для обеспечения членов уцелевшей Императорской семьи от неизвестных убийц и засадочной вражьей силы? Мне самому казалось в начале, что ко мне доносятся крики о спасении против огня при одновременном напоре бунтующих волн; таким образом, я сам недоумевал, нужно ли тушить, или воздвигать плотину, склоняясь почти к убеждению, что в данном случае мы имеем дело с одними ослепленными людьми". По мнению одного из декабристов, Завалишина, беспристрастие и историческая правда обязывают сказать, что 14 декабря были громадные элементы успеха на стороне мятежников. "Я не берусь, конечно, гадать, что было бы дальше, так как мы не хотели подобно Пестелю присваивать себе диктаторскую власть, а предоставляли будущее устройство на решение представителей России. Что, может быть, они захотели бы восстановить самодержавную власть". В это время, когда Завалишин писал приведенные строки (это было в 1878 г.), он пришел к убеждению, что ни в произволе правительственном, ни в произволе революционном, нельзя отыскать средства для достижения благосостояния народа. Другой очевидец событий этого памятного дня, Г. П. Дивов, записал следующие мысли: "Я горюю об Императоре; Он не заслужил несчастия в день своего восшествия на престол, которое совершилось вполне законным образом, должно было соответствовать желаниям народа и представляло в летописях истории изумительный и единственный доблестный пример величайшей добродетели. Дай Бог, чтобы Он не возненавидел людей и отдал бы справедливость преданности истинно добрых русских".