БИБЛИОТЕКА МОНАРХИСТА

001-small.gif (28228 bytes)

ЗАКРЫТЬ ОКНО  

 

Проф. М. В. Зызыкин

Император Николай I и военный заговор 14 декабря 1825 года

 

Часть III


Допросы декабристов

 



В ночь с 14 на 15 декабря приводят декабристов во дворец с сорванными эполетами, со связанными на спине руками; вводят их в царскую приемную. Со всей горячностью Имп. Николай берет в свои руки следствие; он хочет знать сам, каковы люди, которых к нему привели; каковы мотивы их действий, как они осмелились покуситься на то, что является самым священным в его Глазах в мире? Не скрываются ли в тени какие либо неизвестные заговорщики, замышляя новые злодеяния? Всякой ценой надо добиться от них полных и непосредственных признаний; он ни пред чем не остановится, чтоб их добиться. И нет никого, кто указал бы на огромность дела, которое вызовет столько нареканий и ненависти, и нет никого, кто указал бы молодому монарху, что он становится судьей в своем собственном деле, что он не должен брать на себя роль инквизитора.

Австрийский посол Лебцельтерн пишет Меттерниху 8 февраля 1826 г.: "В этой стране все имеет свой особый отпечаток. В другой стране государи не опустились бы до того, чтобы допрашивать о преступлении и вскрывать несправедливость; здесь же достоинство и приличие не считаются нарушенными, аплодируют мудрости Императора, признавая ценность признаний, которых он добивается.



Допрос князя Трубецкого

Четверо жандармов с саблями наголо вводят арестантов в Государеву приемную, за ними входят генерал-адъютанты Левашев, Толь, Бенкендорф, дворцовый комендант Башуцкий и обер-полицмейстер Шульгин.

Николай встал, подошел к Трубецкому, остановился и посмотрел на него молча, долго: рябоват, рыжеват, растрепанные жидкие бачки, оттопыренные уши, большой загнутый нос, толстые губы, по углам две болезненные морщинки - "Так вот, он каков ихний диктатор, трясется, ожидовел от страха", - подумал Государь, подошел ближе и поднял указательный палец против его лба.

- Что было в этой голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело? Гвардии полковник князь Трубецкой, как вам не стыдно быть с этой сволочью. Какая милая жена! Есть у вас дети?

- Нет, Государь.

- Счастливы вы, что у вас нет детей; ваша участь будет ужасная, ужасная. Отчего вы дрожите?

- Озяб, Ваше Величество, в одном мундире ехал.

- Почему в мундире?

- Шубу украли.

- Кто?

- Не знаю, должно быть в суматохе, когда арестовали; много было народа, - ответил Трубецкой с улыбкой, и поднял глаза; никакого страха не было в этих больших серых глазах, простых, печальных и добрых; стоял неуклюже, сгорбившись, закинув руки за спину.

- Извольте стоять как следует - руки по швам!

- Sir I..

- Когда ваш Государь с вами говорит по-русски, вы не должны сметь отвечать на другом языке.

- Виноват, Ваше Величество, руки связаны.

- Развязать!

Шульгин подошел и начал развязывать. Государь отвернулся и, увидев бумагу в руках Толя, сказал:

- Читай.

Толь прочел показание одного из арестованных, чье - не назвал, что бывшее 14-го происшествие есть дело Тайного Общества, которое кроме членов в СПб имеет большую отрасль в 4-м корпусе и что кн. Трубецкой, дежурный штаб-офицер корпуса, может дать полные сведения.

- Я всегда говорил, что 4-ый корпус есть гнездо заговорщиков.

- Ваше Превосходительство, вы имеете очень неверные сведения. В четвертом корпусе нет Тайного Общества, я за это отвечаю, - посмотрел на него с торжеством Трубецкой.

Толь замолчал и Государь нахмурился.

- Да сами-то вы, сами что? О себе говорите - принадлежали к Тайному Обществу?

- Принадлежал, Ваше Величество, - ответил Трубецкой спокойно.

- Диктатором были?

- Так точно.

- Хорош! Взводом, небось, командовать не умеет, а судьбами народа управлять хочет. Отчего же не были на площади?

- Видя, что им нужно одно мое имя, я отошел от них. Надеялся, впрочем, до последней минуты, что, оставаясь с ними в сношении, как бы в виде начальника, устно отвратить их от сего нелепого замысла.

- Какого? Цареубийства? - опять, обрадовавшись, накинулся на него Толь.
"О цареубийстве никто не помышлял", - хотел ответить Трубецкой, - но подумал, что это неправда и сказал:

- В политических намерениях Общества цареубийства не было. Я хотел предотвратить их от возмущения войск, от кровопролития ненужного.

- О возмущении знали? - спросил Государь.

- Знал.

- И не донесли?

- Я и мысли не мог допустить, Ваше Величество, дать право назвать меня подлецом.

- А теперь, как вас назовут?

Трубецкой ничего не ответил, но посмотрел на Государя так, что ему стало неловко.

- Что вы, сударь, финтите, говорите все, что знаете, - крикнул Государь грозно, начиная сердиться.

- Я больше ничего не знаю.

- Не знаете, а это что? - Быстро подошел к столу, взял четвертушку бумаги, - проект конституции, захваченный в его доме во время обыска.

- Этого тоже не знаете, кто писал, чья рука?

- Моя.

- А знаете, я могу расстрелять вас тут же на месте.

- Расстрелять вы имеете право, Государь, - сказал Трубецкой и опять поднял глаза.

- А! Вы думаете вас расстреляют и вы интересны будете, - прошептал Государь, приближая лицо к лицу его, и наступая на него, так, что он попятился.

- Так нет же, не расстреляю, а в крепости сгною. В кандалы, в кандалы! На аршин под землю! Участь ваша будет ужасной, ужасной.

Чем больше он говорил, тем больше он чувствовал свое бессилие. Заточить, закопать, запытать, убить его может и все-таки ничего с ним не сделает.

- Мерзавец, - закричал Имп. Николай и схватил его за ворот. - Мундир замарал, погоны долой! Вот так, вот так! - рвал, давил, толкал, тряс и, наконец, повалил его на пол.

- Только жизнь, только жизнь пощадите, Ваше Величество, - сказал Трубецкой, стоя на коленях, глядя ему в глаза.

Государь отошел, упал в кресло, и закрыл лицо руками. Молчание длилось долго; наконец, Государь, отнял руки от лица, встал и указал Трубецкому на кресло у стола.

- Садитесь, пишите жене.

Не глядя на него Трубецкой сел, взял перо и посмотрел на Государя:

- Что прикажете писать, Ваше Величество?

- Что хотите.

Николай смотрел через плечо его, что он пишет. "Друг мой, будь покойна и молись Богу".

- Что тут много писать; напишите только: я буду жив и здоров, - сказал Государь.
Трубецкой написал: "Государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров.

- Буду жив и здоров, припишите сверху "буду".

Он приписал. Государь взял письмо и отдал Шульгину.

- Извольте доставить княгине Трубецкой.

Шульгин вышел, Трубецкой встал. Опять наступило молчание. Государь стоял перед ним, потом сел за стол и написал коменданту Петропавловской крепости Сукину:

"Трубецкого в Алексеевский равелин № 7". Отдал записку Толю.

- Ну, ступайте, - проговорил Государь и поднял глаза на Трубецкого. - Прошу не гневаться князь, мое положение тоже не завидно, как сами изволите видеть.
Впоследствии, при допросе следственной комиссией, князь Трубецкой признал себя главным виновником всех происшествий 14 декабря и несчастной участи своих товарищей, коих вовлек в преступление и примером и словами, потому что, если бы он решительно отказался, то никто бы не начал. Трубецкой присовокупил, что, если бы он вышел в толпу мятежников, то мог сде-латься истинным исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом, почему в раскаянии благодарит Бога, что на площадь не явился.

Александр Бестужев показал, что поступок князя Трубецкого имел решительное влияние на офицеров и солдат, собравшихся на площади, ибо с маленькими эполетами и без имени никто командование принять не решился. А декабрист Иван Пущин пишет: "При всей своей личной храбрости, Трубецкой самый нерешительный человек во всех случаях жизни и потому не в его природе было решиться взять на свою ответственность кровь, которая должна была пролиться, и все беспорядки, следующие за пролитой кровью в столице.

В действительности, кн. Трубецкой исполнил свою роль весьма неудовлетворительно. Избранный диктатор вовсе не явился на Сенатскую площадь 14 декабря и не принял начальства над ожидавшими его там войсками, несмотря на несомненную личную храбрость, доказанную им в походах 1812 и 1813 гг., по слабости характера он устрашился своих собственных предначертаний. Но этого было мало. В то время, когда его единомышленники проливали кровь, он присягнул в Главном Штабе Императору Николаю. Когда Государь въехал на Сенатскую площадь, он заметил кн. Трубецкого около дома Главного Штаба, не подозревая, что это и есть диктатор всего мятежного движения.

Тайный Комитет, образовавшийся на другой день после восстания, на который официально было возложено следствие, был только орудием в руках царя. Его брат Михаил - его председатель, несколько генерал-адъютантов, вернейших среди верных, принимают в нем участие: Кутузов, Бенкендорф, Левашев, к ним присоединились впоследствии Потапов, Дибич и Чернышев. Единственное штатское лицо, старый князь Голицын, старый друг Александра I играл роль совершенно второстепенную. По существу это был настоящий военный совет, беспартийность которого даже впоследствии никто не мог оспаривать. (Декабрист кн. Оболенский писал в 1864 г.: "Никто из многочисленных спутников моей сибирской жизни никогда не говорил об сознательном искажении истины, ни даже об одностороннем толковании его слов в комиссии"). Но это - военный совет, который по своему составу и по возложенным на него задачам, становится простым органом репрессии. Главный пункт обвинения был скоро найден: приготовление к цареубийству, попытка вульгарного убийства, затем была сделана попытка высмеять заговорщиков, или сделать их более ужасными, чем они суть в действительности; приписывалась незаслуженная важность словам, произнесенным когда-то, в момент раздражения, и могущим служить доказательством преступных намерений.

При помощи бесчисленных свидетельств, которые нам оставлены судьями, обвиняемыми и самим Имп. Николаем, мы можем получить представление о роли сыгранной во всем этом деле молодым Государем.

"С самого начала я решился, - пишет Имп. Николай в своих мемуарах, - не искать виновных, но дать возможность оправдаться каждому обвиняемому".

Это было строго исполнено. Каждое лицо, против которого было только одно свидетельство и которое не было захвачено на месте преступления, подвергалось допросу. Его отрицание или недостаточность доказательств приводило к немедленному освобождению. Утверждение это точно. Николай испытывает особое удовольствие показать себя великодушным, особенно в начале следствия. Он отказывается признать виновность, хотя бы и признанную, молодого кн. Суворова и говорит кавалергардам: "Суворов не способен изменить своему Государю". Он отсылает домой, к матери лейтенанта Коновницына, сына генерала, который сопровождал его во французской кампании, для того, чтобы она выпорола его как мальчишку. Импровизированный следователь, Имп. Николай развивает все свое обаяние, чтобы довести своих противников до полного покаяния. Он прогуливался по комнатам обнявшись с молодым Гангебовым.

- Что вы сделали, мой маленький, я искренен с вами, будьте же и вы также со мной искренним.

И так же Штенгелю:

- Как ты мог знать их намерения, и ничего мне не сказать. И когда последний отвечает, что он не хотел быть изменником, молодой царь восклицает:

- Как же я могу судить тебя теперь; я оказываюсь в мало завидном положении. - "С этого момента я не был больше, - пишет Штенгель, - в нормальном состоянии".
Но когда признания не приходят сами собою, Государь меняет тактику: он становится угрожающим, его глаза бросают молнии, его голос становится свирепым, как голос разгневанного льва.

- Все кончено, - говорит он Орлову, старому адъютанту брата своего, - знаете ли вы наши законы, знаете ли вы какая участь вас ожидает - смерть!

Так же он допрашивает обвиняемого Лорера, делая жест отсечения головы.

- Вы отказываетесь под пустячными предлогами говорить все, что вы знаете. Вы господин - человек без чести.

"Я дрожал", - пишет Лорер, и ответил: "В первый раз, Ваше Величество я слышу подобную вещь".

Император опомнился и переменил тон.

"Он выслушал меня внимательно, взял меня за оба плеча, привлек меня к свету лампы и посмотрел на меня пристально глазами своими в глаза. Искал ли он черных глаз карбонариев; у меня были серые. Царь сказал несколько слов Левашеву на ухо и быстро вышел.

Верховный следственный комитет по делу 14 декабря открыл заседания сначала в Зимнем дворце, а потом в Петропавловской крепости. Все дело вел сам Государь, работая по 15 часов в сутки, так что приближенные опасались за его здоровье.

- Никакого отдыха, чтобы ни случилось, я дойду с Божией помощью до самого дна этого омута, - сказал Имп. Николай Бенкендорфу.

- Потихоньку, потихоньку, Ваше Величество, силой ничего не возьмешь, надо лаской да хитростью...

- Не учи, сам знаю, - отвечал Государь и хмурился, вспоминая о Трубецком и утешался тем, что эта неудача произошла от немощи телесной - усталости и бессонницы. Было раз и больше не будет.

 

Допрос К. Ф. Рылеева

Рылеева допрашивали в комитете 26 декабря, а на следующий день привели во дворец на допрос к Государю. На другой день после ареста Государь велел справиться не нуждается ли жена Рылеева в деньгах. Наталья Михайловна ответила, что у нее осталось 1.000 рублей от мужа. Государь послал ей в подарок от себя 2.000 руб., а 22 декабря, в день Ангела дочки Рылеева, Настеньки, еще 1.000 - от Императрицы Александры Федоровны, и обещал простить его, если он во всем признается.

"Милосердие Государя потрясло мою душу", - писала она в крепость мужу.

Вечером 22 привезли его на дворцовую гауптвахту, обыскали, но рук не связывали, отвели его под конвоем во флигель-адъютантскую комнату, посадили в углу за ширмами и велели ждать. Через некоторое время дверь открылась, вошел Бенкендорф:

- Пожалуйте, - указал ему на дверь и пропустил вперед.

Рылеев вошел. Государь стоял на другом конце комнаты, Рылеев поклонился ему и хотел подойти.

- Стой! - сказал Государь, сам подошел и положил ему руки на плечи.

- Назад, назад, назад, - отодвигал его к столу, пока свечи не пришлись прямо против глаз его. - Прямо в глаза смотри, вот так! - повернул его лицо к свету.

- Ступай - никого не принимай, - сказал он Бенкендорфу. Тот вышел, Государь долго молча смотрел в глаза Рылееву.

- Честные, честные, такие не лгут, - проговорил он как бы про себя и спросил, как звать.

- Рылеев.

- По имени.

- Кондратий, по батюшке - Федор.

- Ну, Кондратий Федорович, веришь, что могу тебя простить?

Рылеев молчал, Государь приблизил лицо к лицу его, взглянул в глаза еще пристальнее и вдруг улыбнулся.

- Бедные мы оба, - тяжело вздохнул Государь, - ненавидим, боимся друг друга. Палач и жертва. А где палач, где жертва не разберешь. Кто виноват? Все, а я больше всех. Ну прости; не хочешь чтобы я тебя простил, так ты меня прости!

Рылеев побледнел, зашатался.

- Сядь, - поддержал его Государь и усадил в кресло. - На, выпей. - Налил воды и подал стакан. - Ну что легче? можешь ли говорить?

- Могу. - Рылеев хотел встать, но Государь удержал его за руку.

- Нет, сиди! - придвинул кресло и сел против него. - Слушай Кондратий Федорович, суди меня, как знаешь, а я тебе всю правду скажу. Тяжкое бремя возложено на меня Провидением; одному не вынести, а я один, без совета, без помощи. Бригадный командир - больше ничего. Ну что я смыслю в делах. Клянусь Богом, никогда не желал я царствовать и не думал о том. И вот!.. Если бы ты только знал, Рылеев. Да нет, никогда не узнаешь. Никто никогда не узнает, что я чувствую и чувствовать буду всю жизнь, вспоминая об этом ужасном дне 14-го. Кровь, кровь, весь в крови, не смыть, не искупить ничем. Ведь я же не зверь, не изверг - я человек. Рылеев, я тоже отец; у тебя Настенька, у меня Сашка. Царь - отец, народ - дитя. В дитя свое нож! В Сашку, в Сашку. - Закрыл лицо руками, долго не отнимал их. Наконец, отнял и опять положил на плечи его. С улыбкою, как будто молящею: - Видишь, я с тобою, как друг, как брат. Будь же и ты мне братом, пожалей, помоги.
"Искушаешь, диавол, подожди же и я тебя искушу", - вдруг разозлился Рылеев:

- Правду хотите знать Ваше Величество, так знайте же, свобода обольстительна, и я распаленный ею увлек других и не раскаиваюсь. Неужели тем виноват я пред человеками, что пламенно желал им блага? Но не о себе хочу говорить, а об отечестве, которое, пока не остановится биение сердца моего, будет мне дороже всех благ мира и самого неба. - Вдруг вскочил, поднял руки; бледные щеки зарделись, глаза засверкали. Лицо преобразилось, сделался похож на прежнего Рылеева, бунтовщика неукротимого. - Знаете, Государь, пока будут люди, будет и желание свободы. Чтобы истребить в России корень свободомыслия, надо истребить целое поколение людей, кои родились и образовались в прошлое царствование. Смело говорю из тысячи не найдется и ста не пылающих страстью к свободе. И не только в России; нет все народы Европы одушевляет чувство единое и сколько ни утеснено оно, убить его невозможно. Где, укажите страну, откройте историю, где и когда были счастливы народы под властью самодержавной без закона, без права, без чести, без совести? Злодеи Вам не мы, а те кто унижает в Ваших глазах человечество. Спросите себя самого. Что бы Вы на нашем месте сделали, когда бы подобный вам человек, мог играть вами, как вещью бездушною?
Государь сидел молча, не двигаясь, облокотившись на ручку кресла, опустив голову на руку и слушал спокойно, внимательно. А Рылеев кричал, как будто грозил, руками размахивал; то садился, то вскакивал.

- В манифесте сказано, что царствование Ваше будет продолжением Александрова; да неужели Вы не знаете, что царствование сие было для России убийственно. Он то и есть виновник 14-го. Не им ли исполински двинуты умы к священным правам человечества и потом остановлены, обращены вспять? Не им ли раздут в сердцах наших светоч свободы и потом так свобода жестоко удавлена? Обманул Россию, обманул Европу. Сняты золотые цепи, увитые лаврами, и голые, ржавые гнетут человечество. Вступил на престол Благословенный, сошел, в могилу проклятый!

- Ты все о нем, а обо мне, что скажешь, - спросил Государь все так же спокойно.

- Что о Вас? А вот что: Когда Вы еще Великим Князем были, Вас уже никто не любил, да и любить было не за что: единственное занятие фрунт и солдаты; ничего знать не хотели, кроме устава военного; и мы это видели и страшились иметь на престоле прусского полковника, или хуже того Аракчеева злейшего и не ошиблись. Вы плохо начали, Ваше Величество, как сами изволили давеча выразиться, взошли на престол через кровь своих подданных, в народ, в дитя свое вонзили нож. А вот плачете, каетесь, прощения просите. Если правду говорите, дайте России свободу, и мы все Ваши слуги вернейшие, а если лжете, берегитесь. Мы начали - другие кончат. Кровь за кровь на Вашу голову, или Вашего сына, внука, правнука! И тогда-то увидят народы, что ни один из них так не способен к восстанию, как наш. Не мечта сие, но взор мой проницает завесу времен! Я зрю сквозь целое столетие; будет революция в России, будет. Ну, а теперь казните, убейте... - Упал в кресло в изнеможении.

-Выпей, выпей! - Опять налил Государь воды в стакан. - Хочешь капли? - Сбегал за каплями, отсчи тал в рюмочку; совал ему английской соли и спирту под нос. Рылеев хотел вытереть пот с лица, поискал платок, но не нашел. Государь дал ему свой. Хлопотал, суетился, ухаживал.

- Хочешь вина, чаю, закусить, поужинать?

- Ничего не надо! - и подумал с тоской, - "когда же кончится"?

- Можешь выслушать? - спросил Государь, опять придвинул кресло, уселся и начал: - Ну, спасибо за правду, мой друг, - взял обе руки его и пожал крепко. - Ведь нам, государям, все лгут; в кой-то веки всю правду услышишь. Да, все правда, кроме одного: немцем на престоле Российском не буду. Если и был, больше не буду. Бабка моя Императрица Екатерина тоже немка была, а взошла на престол и сделалась русской. Так вот и я. Мы оба, мы с тобой русские: и я Государь и ты бунтовщик. Ну, скажи на милость, разве могли бы говорить так, как мы с тобой не русские. - Что-то подобное бледной улыбке промелькнуло в лице Рылеева. - Ну что? - заметил ее Государь и тоже улыбнулся. - Говори, не бойся, сам видишь, правды со мной бояться нечего.

-Вы очень умны, Государь.

-А, а дураком считал? Ну вот, видишь, хоть в этом ошибся. Нет, не дурак; понимаю, что плохо в России. Я сам есмь первый гражданин отечества. Не имел никогда другого желания, как видеть Россию свободной, счастливой. Да знаешь ли ты, что я еще Великим Князем либералом был, не хуже вашего? Только молчал и таил про себя. С волками жить, по волчьи выть. Чем хуже, тем лучше. Вам помогал. Ну, говори же, только правду, всю правду; чего вы хотели, конституцию, республику?
"Но, конечно, лжет", - подумал Рылеев с ужасом. Но сильнее ужаса было любопытство жадное; "а ну-ка попробовать, не поверить, но только сделать вид, что верю".

- Что же ты молчишь, не веришь, боишься?

- Нет, не боюсь, я хотел республики, - ответил Рылеев.

- Ну, слава Богу, значит умен, - пожал опять ему обе руки Государь; - я понимаю самодержавие, я понимаю республику, но конституцию не понимаю. Это образ правления лживый, лукавый, развратный. Я предпочел бы отступить до стен Китая, чем принять оный. Видишь, как я с тобой откровенен. Плати и мне тем же. - Помолчал, посмотрел на него и вдруг схватился за голову.

- Что же это было, что же это было, Господи, зачем, своего не узнали, всех обманул и вас; на друга своего восстали, на сообщника. Пришли бы прямо, сказали бы, вот чего мы хотим. А теперь... Послушай, Рылеев, может быть, и теперь еще не поздно; вместе согрешили, вместе и покаемся. Бабушка моя говорила: "Я не люблю самодержавия, я в душе республиканка, но не родился еще тот портной, который бы скроил кафтан для России". Будем же вместе кроить. Вы лучшие люди в России; я без вас ничего не могу. Заключим союз, вступим в новый заговор. Самодержавная власть - сила великая; возьмите же ее у меня; зачем ваша революция, я сам революция! - Глаза Государя блеснули радостью. -Погоди, не решай, подумай сначала. Так говорить, как я, можно только раз в жизни. Помни же, не твоя, не моя судьба решается, а судьба России. Как скажешь, так и будет. Ну, говори, хочешь вместе, да или нет? - протянул руку. Рылеев что-то хотел сказать и не мог. Горло сжала судорога; слезы поднимались, поднимались и вдруг хлынули.

- Как я... что я сделал, что сделал! Как мы все... Нет я, я один всех погубил. Пусть же на мне все и кончится! Сейчас же, сейчас же, тут же на месте казните, убейте меня, а всех невинных помилуйте.

- Всех, всех, и тебя, и всех! Да и миловать нечего, ведь я тебе же говорю - вместе, - сказал Государь, обнял его и заплакал.

- Плачете? Над кем, над убийцей? - воскликнул Рылеев и упал на колени; слезы текли все неутомимей, все сладостней. Говорил как в бреду; похож был на пьяного или безумного. - Именины Настеньки вспомнили; знали чем растерзать; вот Вы какой! Чувствую биение ангельского сердца Вашего. Ваш, Ваш навсегда! Но что я! 50 миллионов ждут Вашей благости. Можно ли думать, что Государь, оказавший милости убийцам своим, не захотел бы любви народной и блага отечеству. Отец! Отец! Мы все как дети на руках Твоих. Я в Бога не веровал. А вот оно чудо Божие - Помазанник Божий. Родимый Царь Батюшка, Красное Солнышко.

- А нас всех зарезать хотел? - вдруг спросил Государь шепотом.

- Хотел, - ответил Рылеев, тоже шепотом, и давешний ужас сверкнул; как молния; сверкнул и потух.

- А кто еще?

- Больше никого, я один.

- А Каховского не подговаривал!

- Нет, нет не я, он сам.

- А, а сам. Ну, а Пестель, Муравьев, Бестужев? Во второй армии тоже заговор. Знаешь о нем?

- Знаю.

- Ну говори, говори все, не бойся. Всех называй; надо всех спасти, чтобы не погибли новые жертвы, напрасные. Скажешь?

- Скажу. Зачем сыну скрывать от отца, я мог быть Вашим врагом, но подлецом быть не могу. Верю! Верю! Сейчас еще не верил, а теперь видит Бог, верю. Все скажу, спрашивайте.

Он стоял на коленях. Государь наклонился к нему и они зашептались, как духовник с кающимся. Рылеев всех выдавал, всех называл, имя за именем, тайну за тайной. Иногда казалось ему, что рядом шевелится занавес, вздрагивал, оглядывался. Раз, когда оглянулся, Государь подошел к двери, как будто сам испугался, не подслушал бы кто.

- Нет никого. Видишь? - Раздвинул занавес, так что Рылеев почти увидел, почти, но не совсем.

- Ну что, устал? - заглянул в лицо его Государь и понял, что пора кончать. - Будет, ступай, отдохни; если что забыл, вспомни к завтрему. Да хорошо ли тебе в каземате? Не темно ли, не сыро ли; не надо ли чего?

- Ничего не надо Ваше Величество, если бы только с женой...

- Увидитесь. Вот ужо кончим допрос и увидитесь. О жене и Настеньке не беспокойся. Они мои, все для них сделаю. - Вдруг посмотрел Государь на него и покачал с грустной улыбкой головой. - И как же вы могли, что я вам сделал? - Отвернулся, всхлипнул, над самим собою сжалился: "бедный малый, бедный Никс".

- Простите, простите, Ваше Величество! - и припал к его ногам и застонал, как на смерть раненый. - Нет, не прощайте, казните, убейте, не могу я этого вынести!

- Бог простит, но полно же, полно. - Обнимал, целовал его Государь, гладил рукой по голове, вытирал слезы, то ему, то себе общим платком. - Ну с Богом, до завтрего. Спи спокойно, помолись за меня, а я за тебя. Дай перекрещу. Вот так. Христос с тобой. - Помог ему встать и подойдя к двери во флигель-адъютантскую, крикнул: - Левашев, проводи.

- Платок, Ваше Величество, - подает ему Рылеев.

- Оставь себе на память, - и поднял глаза к небу. - Видит Бог, я хотел бы утереть слезы этим платком всем угнетенным, скорбящим и плачущим.

Уходя Рылеев не заметил, как из за тяжелых складок той занавесы, которая шевелилась давеча, появился Бенкендорф.

- Записал? - спросил Государь.

- Кой чего не расслышал. Ну, да теперь кончено, - все имена, все нити заговора. - Поздравляю Ваше Величество!

- Не с чем, мой друг, вот до чего довели: сыщиком сделался.

- Не сыщиком, а исповедником. В сердцах читать изволите; как у Апостола о слове Божием сказано: "острее меча обоюдоострого проникает до разделения души и тела составов и мозгов"...

"Присылаемого Рылеева содержать на мой счет, - писал, Государь крепостному коменданту Сукину. - Давать кофе и чай и проч., и также для письма бумагу; и что напишет присылать ко мне ежедневно; дозволить ему писать, лгать и врать по воле его".

В записке о Рылееве, представленной в Верховный Уголовный Суд Блудовым сказано, что Рылеев принят в Общество Пущиным в начале 1823 г., когда оно состояло из немногих членов и без всякого действия готово было уничтожиться. С самого вступления он оказался деятельным и решительным, споспешествовал восстановлению Общества и доставил оному многих членов.

Матвей Муравьев-Апостол показал, что Рылеев разделял определение Южного Общества о республике и истреблении Царствующего Дома, - а Александр Бестужев показал, что Рылеев с Оболенским говорили о необходимости уничтожить всю Царствующую Фамилию, а Каховский сказал, что Рылеев при самом принятии его в Общество, в начале прошедшего года объявил ему цель: истребление всей Царствующей Фамилии и водворение народного правления. Впоследствии времени узнал он от Рылеева, что истребление сие назначено было совершить или на празднике в Петергофе, или в Зимнем Дворце в маскараде на Новый год. Впоследствии и сам Рылеев сознался, что ему приходила мысль о необходимости для прочного введения нового порядка вещей, истребить всю Царствующую Фамилию, полагая, что убиение одного Императора, не только не произведет никакой пользы, но может быть пагубно для самой цели Общества, что оно разделит умы, составит партии, взволнует приверженцев Августейшей Фамилии и, что это все совокупно породит неминуемое междоусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же Императорской Фамилии Рылеев думал, что все партии поневоле должны будут соединиться, или, по крайней мере, их легче будет успокоить. Но сего преступного мнения никому не объявлял. В плане действий определено было не присягать самим и подать через то пример солдатам и, если они увлекутся, то каждому, кто сколько может, привести их на Петровскую площадь, где Трубецкой должен принять начальство и действовать, смотря по обстоятельствам. Рылеев сознается, что 13 декабря, обняв Каховского он сказал: "Любезный друг, ты сир на сей земле, я знаю твое самоотвержение, ты можешь быть полезнее, чем на площади - истреби Царя". Занять дворец брался Якубович с Арбузовым, занятие же крепости и других мест, должно было последовать по плану Трубецкого, после задержания Императорской Фамилии. На площади с мятежниками Рылеев был весьма недолго и, увидев совершенное безначалие побежал искать Трубецкого. А после уже не был перед Сенатом.

Сверх собственных действий, Рылеев слышал: 1) от Муравьева-Апостола перед отъездом его из СПб в 1824 г. о заговоре покуситься на жизнь покойного Государя при Бобруйске; 2) От Трубецкого, - что в прошедшем 1825 г. открыто на юге Сергеем Муравьевым целое Общество, имевшее целью истребить Государя, и что оно присоединилось к Южному; 3) Что в Польше существуют тайные Общества, которые в сношении с Южными, и о том, что Южными директорами положено признать независимость Польши с возвращением приобретенных польских провинций и 4) От Корниловича, что Южное Общество намеревалось истребить покойного Императора еще в Таганроге, но отложило это до удобнейшего времени, а кн. Оболенский в воспоминаниях своих о Кондр. Феод. Рылееве пишет: "прибыв на площадь вместе с Московским полком, я нашел Рылеева там; он надел солдатскую суму и перевязь и готовился стать в ряды войск. Но вскоре ему надо было отправиться в Лейб-Гренадерский полк для ускорения его прихода; он отправился по назначению, исполнил поручение, но с тех пор я уже его не видал". Декабрист бар. Розен пишет: "Рылеев, как угорелый бросался во все казармы, ко всем караулам, чтобы набрать больше материальной силы и возвращался на площадь с пустыми руками". Н. А. Бестужев также свидетельствует о появлении поэта на площади: "Когда я пришел на площадь с Гвардейским Экипажем, было уже поздно. Рылеев приветствовал меня первым целованием свободы и после некоторых объяснений отвел меня в сторону и сказал: "Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы и мы дышали ею и я охотно отдаю за них жизнь свою". В заключение записка говорит, что Рылеев был пружиной возмущения в Петербурге, воспламенял всех своим воображением и подкрепляя настойчивостью, давал приказания как не подпускать солдат к присяге и как поступать на площади.

"Признаюсь чистосердечно", - сказал сам Рылеев, - "я почитаю себя главнейшим виновником происшествий 14 декабря, ибо я мог остановить оное и не только сего не подумал сделать, а, напротив, еще преступною решимостью своей, служил самым гибельным примером".

Рылеев сказал Царю: "Ваше Величество, я Тебе вверяю свою судьбу, я отец семейства, я прошу Тебя только об одной милости. Окажи милосердие моим товарищам".

 

Допрос кн. В. М. Голицына

Упомянем еще о допросе кн. В. М. Голицына, арестованного 8 января 1826 г. на другой день после его свадьбы.

- Пожалуйте, - сказал Левашев, заглянув за ширмы; с другого конца залы подходил Государь. Подойдя к столу, Государь остановился в двух шагах от арестанта, смерил его глазами с головы до ног и указал пальцем на записку Левашева, которую держал в руке:

- Это что, чего вы тут нагородили, вас о деле спрашивают, а вы вздор отвечаете; присяга не от Бога? Знаете ли вы, сударь, наши законы? - Провел рукою по шее. Голицын усмехнулся.

- Что вы смеетесь? - спросил Государь и нахмурился.

- Удивляюсь на Ваше Величество; ведь если грозить, то сначала надобно смертью, а потом пыткой. Ведь пытка страшнее, чем смерть.

- Кто вам грозил пыткой? - спросил Государь.

- Его Превосходительство.

Государь взглянул на Левашева, а Левашев на Государя, а Голицын на обоих.

- Вот какой храбрый! - начал опять Государь, - здесь ничего не боитесь, а там? Что вас ожидает на том свете? Проклятие вечное... И над этим смеетесь? Да вы не христианин, что ли?

- Христианин, Ваше Величество, оттого и восстал на Самодержавие.

- Самодержавие от Бога, Царь Помазанник Божий, на Бога восстали?

- Нет, на зверя!

- Какой зверь, что вы бредите?

- Зверь - человек, который себя Богом делает, - произнес Голицын, как слова заклинания и побледнел.

- Ах, несчастный, - покачал Государь головой с сокрушением. - Ум за разум зашел! Вот до чего доводят сии людские мысли, плод самолюбия и гордости. Мне вас жаль, зачем вы себя губите? Разве не видите, что я вам добра желаю, - заговорил, немного помолчав, другим, ласковым голосом Государь. - Что же вы мне ничего не отвечаете? Вы знаете, я все могу; могу вас простить.

- В том-то и дело Ваше Величество. Вы все можете. Бог на небе, а Вы на земле. Это и значит человека Богом сделали.

Государь давно уже понял, что ничего не добьется от Голицына. Допрашивал нехотя, как бы для очистки совести. Не сердился: за месяц сыска, довел себя до того, что во время допросов ни на кого и ни на что не сердился. Но надоело; надо было кончать.

- Ну ладно. Будет вздор молоть. Извольте отвечать на вопросы как следует. - Не хотите говорить, не хотите? Последний раз спрашиваю - не хотите? - Отступил на шаг, протянул руку и закричал.

- Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог!

В эту минуту вошел Бенкендорф. Подошел к Николаю I и что-то сказал ему на ухо. Не глядя на Голицына, как будто сразу забыв о нем, Государь вышел.

Через несколько дней, в 11 часов ночи к нему в камеру вошли комендант Сукин с плац-майором Подушкиным и плац-адъютантом Трусовым, переодели его из арестантского платья в свое, завязали глаза платком, надели черный колпак на голову и повезли его опять во дворец. Когда сняли с него повязку, то он увидел себя в большом белом зале, где стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном с бумагами, чернильницами, перьями и множеством горящих восковых свечей в канделябрах. За столом человек 10 в генеральских мундирах, в лентах и звездах. На председательском месте военный министр Татищев, а справа от него В. Кн. Михаил Павлович. И Голицын понял, что это следственная комиссия, или Комитет по делу 14-го.

- Приблизьтесь! - проговорил, наконец, Чернышев торжественно. - Вы в начальном вашем показании генералу Левашеву на все предложенные вам вопросы сделали решительное отрицание, отказываясь совершенным неведением. Извольте объявить всю истину и назвать имена ваших сообщников. Нам и так известно все, но мы желаем дать вам способ заслужить облегчение вашей участи. Ну, если не хотите имена, не соблаговолите ли сказать о целях Общества, - заговорил уже другим голосом.

- Наша цель была даровать отечеству правление законно-свободное, - заговорил, обращаясь ко всем: - Восстание 14-го не бунт, как вы полагать изволите, а первый в России опыт политической революции.

- Не будете ли вы добры, князь, сообщить слова, сказанные Рылеевым Каховскому в ночь накануне 14-го, когда он передал кинжал Каховскому.

- Ничего не могу сообщить, - ответил Голицын.

- А Вы при этом присутствовали? Может быть, забыли? Так я вам напомню. Рылеев сказал Каховскому: "Убей Царя". Что же вы молчите? Говорить не хотите?

- Не хочу.

- Завтра получите, сударь, вопросные пункты. Извольте отвечать письменно, - сказал Голицыну, подошел к звонку и дернул за шнурок. Плац-майор Подушкин с конвойным появился в дверях.

- Господа! Вы меня обо всем спрашивали, позвольте же и мне спросить, - поднялся Голицын и обвел всех глазами с бледной улыбкой на помертвелом лице.

- Что, что такое? - спросил Татищев. - Он прав, господа: надо быть справедливыми, предоставим ему его последнее слово.

- Да вы, господа, не беспокойтесь, - продолжал Голицын все с той же бледной улыбкой, - я только хотел спросить, за что нас судят?

- Дурака, сударь, валяете, - вдруг разозлился Дибич. - Бунтовали, на цареубийство замышляли! А за что судят не знаете?

- Злоумышляли, - обернулся к нему Голицын, - хотели убить, да ведь не убили же. Ну, а тех, кто убил не судят? Не мысленных, а настоящих убийц?

- Каких настоящих? Говорите толком, говорите толком, черт вас побери, - взбесился окончательно Дибич и кулаком ударил по столу.

- Не надо, не надо, уведите его поскорее, - вдруг чего-то испугался Татищев.

- Ваше Превосходительство, обе руки в кандалах - и указал пальцем сперва на Татищева, а потом на Кутузова. - Ваше Превосходительство знаете о чем я говорю? - Все окаменели. Сделалось совершенно тихо. - Не знаете, ну так я вам скажу: о цареубийстве 11 марта 1801 г. - Татищев побагровел, Кутузов позеленел; как будто привидение увидели. Что они участвовали в убийстве Павла I об этом знали все.

-Вон, вон! - закричали, вскочили, замахали руками. Плац-майор Подушкин подбежал к арестанту и накинул колпак на голову.

Голицынский допрос не был последним испытанием для нервов Николая I. Изнуряющие допросы, длившиеся неделями, производили на него угнетающее впечатление. "Это не только физическое утомление, - заявляет Великий Князь Михаил, - но и моральное". Но верхом всего явился допрос Ив. Дм. Якушкина, арестованного только 10 января 1826 г. Нервы Государя окончательно расшатались от допросов, тянувшихся неделями, чем и можно объяснить его резкие выпады во время допросов, особенно когда запирательства противников выводили его из себя. Так, во время этого инквизиторского процесса, все расширялась пропасть между ним и его противниками.

И эти люди, после того, как они готовы были жертвовать своим богатством, своей карьерой для блага, по их мнению, нации, являются, вдруг перед нами лишенными всякой энергии, всякой воли, иногда даже всякого достоинства: как будто лопнула в них какая-то пружина.

"Сознавшись, - пишет кн. Оболенский, - я имею мою совесть спокойной, я падаю, Ваше Величество, к Твоим ногам и прошу у Тебя прощения не земного, но христианского. Судья на земле, накажи меня так, как я этого заслужил. Отец Твоих подданных, посмотри в мое сердце и прости в Твоей душе Твоему заблудшему сыну".

А Никита Муравьев заявил: "Ваше Величество, я знаю, что я не имею никакого права на Ваше милосердие, но сжалься над моей матерью и женой, доставь им мои письма; они будут, по крайней мере, знать, что я жив и будут чувствовать весь ужас моего преступления".

И сам Пестель не колеблется отвергать все свое прошлое и пишет генералу Левашеву: "Все связи и все проекты, которые связывали меня с Тайным Обществом порваны навсегда; умру ли я, останусь ли жив, я отошел от них навсегда. Я не могу оправдаться перед Его Величеством; я прошу только милости: пусть Он соблаговолит использовать в мою пользу самое прекрасное право своей короны - помилование и вся моя жизнь будет посвящена признательности и безграничной привязанности к Его Лицу и Его Августейшей Семье".

Ни строгости тюрьмы, ни грубости некоторых допросов недостаточны, чтобы объяснить подобный взрыв покаяния, притворного или искреннего, который следует за признанием в преступлениях, иногда воображаемых. Этого ведь недостаточно, чтобы согнуть волю героев Наполеоновских войн. Виновные заключены в Петропавловскую крепость и личные приказы Имп. Николая регулируют условия их пребывания там, трудные, конечно, но смягченные для огромного большинства. Это можно объяснить только чувством верности и преданности к Императорской власти, которая в них вдруг пробудилась. Они увидели вдруг с ослепительной ясностью, что они подняли святотатственную руку против монархической власти, которая в течение 10-ти веков составляла величие России. В этих, так называемых, республиканских заговорщиках проснулся монархический атавизм. Их якобинская идеология рушилась, как карточный домик. Они почувствовали себя сынами той России, которая подверглась господству татар, неумолимому игу Иоанна Грозного и Петра Великого. Ничто их так не сбило, как положение, принятое ими по отношению к наследнику этих государей. Они хотели сражаться с тираном несколько воображаемым и видели пред собою человека рыцарского, доступного всем аргументам человеческим, и особенно патриотическим. Ведь, Имп. Николай заливался горючими слезами, когда Каховский, убивший графа Милорадовича и Шюрмера, и заявивший самому Имп. Николаю, что он убил бы, конечно, и его, если бы он приблизился к его каре на Сенатской площади, развертывал перед ним несчастье народа, жестокость законов и ошибки политики Александра I.

"Ваше Величество, - писал он, - я видел слезы в Ваших глазах, я благословляю судьбу, которая позволила мне изложить свои мысли перед Государем, Который обещает сделаться Отцом Отечества. Я слышал, как Вы сказали, что Вы имеете русскую душу и что Вы первый гражданин отечества. Со вчерашнего вечера я люблю Вас, как человека, от всего моего сердца я желаю иметь возможность любить Вас, как Государя. Дайте расположение народу и народ Вас будет обожать".

Царь постоянно колеблется между участием, которое в нем возбуждала откровенность и негодованием, которое вызывало в нем запирательство, что хорошо видно при допросе одного из выдающихся декабристов Ивана Дмитриевича Якушкина.


Допрос И. Д. Якушкина

Но прежде о нем надо сказать несколько слов. Он родился в декабре 1793 г. От 15- до 18-летнего возраста он жил у известного писателя Мерзлякова, лекции которого по русской истории он слушал на словесном факультете Московского университета. В 1811 г. он был принят подпрапорщиком в Лейб-Гвардии Семеновский полк, с которым участвовал в походах 1812, 13 и 14 гг. и, между прочим, был в Бородинском деле. Заграничная кампания имела сильное влияние на него, так же, как и на многих других офицеров:

"Каждый из нас сколько-нибудь вырос", - говорит Якушкин в своих записях. "Пребывание во время похода за границей", - заявляет он на следствии по делу Тайного Общества, - "вероятно, впервые обратило внимание мое на состав общественный в России и заставило видеть в нем недостатки. По возвращении в Россию, крепостное состояние людей представилось мне, как единственная преграда сближения всех сословий в России. Пребывание в разных губерниях и наблюдение отношений помещиков к крестьянам более и более утверждали меня в сем мнении".

В 1816 г. Якушкин вместе с Алек. Ник. и Никитой Михаил. Муравьевыми, Матвеем и Сергеем Ивановичем Муравьевыми-Апостолами и кн. Серг. Петр. Трубецким, основали Тайное Общество под названием "Союз Спасения" истинных и верных сынов отечества. Причиной основания Общества, как объяснил Якушкин в своем показании, было усмотрение бесчисленных неустройств в России, которые по мнению других членов Общества, происходили от того, что все частные люди заботятся только о своих личных выгодах. Названные лица задались целью обратить внимание к выгодам общественным и тем самым образовать мнение общее. Кроме крепостного права, их негодование возбуждало жестокое обращение с солдатами, крайняя продолжительность 25-летней службы нижних чинов и повсеместное лихоимство. Основанию Союза содействовал пример Тайных Обществ, имевших сильное влияние во многих государствах, особенно в Швеции и Пруссии. Главная цель союза состояла во введении в России представительного правления, но она должна была быть известна только членам высшей четвертой степени. В уставе его было сказано, что если царствующий Император не даст никаких прав независимости своему народу, то ни в каком случае не присягать его наследнику, не ограничив его Самодержавия. Неблагоприятное впечатление по возвращении в СПб из заграницы (как напр., удары, щедро раздаваемые полицией народу, собравшемуся для встречи Гвардии) презрение к русским, нередко выражавшееся в высших сферах, усиление шагистики в войсках, сделали для Якушкина службу в гвардии невыносимою. Он подал просьбу о переводе его в Егерский полк, стоявший в Черниговской губернии, находившийся под командой его знакомого М. А. фон Визина. Якушкин очень подружился с фон Визином и сообщил ему об основании Тайного Общества, к которому тот изъявил желание присоединиться. В начале 1817 г. Егерский полк был переведен в Московскую губернию и Якушкин жил в Москве. Здесь он получил устав Союза Спасения, в составлении которого принимал участие вступивший в Общество П. И. Пестель. В устав были включены угрозы за измену и разглашение тайны, заимствованные из масонских статутов. Якушкину устав не понравился, особенно восстал он против клятв о сохранении тайны и слепого повиновения членов низших степеней боярам, составлявшим высшую степень. На совещании с другими членами Общества, прибывшими в гвардию в Москву в 1817 г., решено было приступить к составлению нового устава, руководствуясь печатным уставом немецкого Тугендбунда, к которому Якушкин относился сочувственно. Однажды, на совещании чинов Тайного Общества у Алекс. Ник. Муравьева, осенью 1817 г., последний прочел полученное им от Трубецкого письмо с известием, что Государь собирался отделить Литовские земли от России, присоединить их к Польше и перенести столицу в Варшаву. А. Муравьев высказал мысль, что необходимо прекратить царствование Александра, принявшее такой антинациональный характер и предложил бросить жребий, кто должен нанести удар Царю. Якушкин решил принести себя в жертву без всякого жребия. Фон Визин всю ночь уговаривал его отказаться от этого намерения, но Якушкин оставался непреклонным. На другой день члены Общества, собравшиеся в другом настроении, пришли к заключению, что смерть Имп. Александра в данное время не может быть полезна для государства и что он своим упорством погубит не только всех, но и Общество, которое со временем могло бы принести значительную пользу России. Тогда Якушкин отказался от своего намерения, но покинул Общество. Позднее вновь он вступил в него, когда оно уже носило название "Союза благоденствия".

В 1817 г. Якушкин вышел в отставку и через 2 года переехал в свое имение в Вяземском уезде Смоленской губ., но иногда жил в Москве.

Осенью 1822 г., один его современник, посещавший вечерние собрания у фон Визина, встречал у него постоянно И. Д. Якушкина, Н. М. и А. Н. Муравьевых, Граббе и Давыдова. Якушкин имел причины для большой сдержанности; он получил от Ник. Ив. Тургенева совет быть как можно осторожнее, так как Государь, которому стало известно существование Тайного Общества, сказал однажды: "Эти люди, кого хотят могут возвысить или утопить в общем мнении. К тому же они имеют огромные средства. В прошлом году во время неурожая в Смоленской губ. они кормили целые уезды". И при этом назвал Якушкина, Пассека, фон Визина и Мих. Ник. Муравьева. В начале декабря 1825 г. Якушкин приехал в Москву, узнав о кончине Имп. Александра. Нашел там несколько членов Общества и участвовал в их собраниях. Когда член Общества Семенов получил письмо из СПб от Пущина, в котором тот извещал, что петербургские члены решили не присягать и не допускать гвардейские полки до присяги, Якушкин предложил фон Визину и другим возбудить Московские войска к восстанию. На собрании 18 декабря у Мятлева, приведенный Якушкиным Муханов предложил ехать в Петербург, чтобы выручить из крепости товарищей и убить Государя. Но предложение это не встретило сочувствия. Якушкин имп. Николаю не присягнул и 10 января 1826 г. был арестован.

Через 4 дня Левашев снял с него первый допрос. Якушкин был поражен, что об его намерении в 1817 г. покуситься на жизнь Государя, правительству уже известно. Пришлось это признать. Но назвать имена членов Общества он решительно отказался, заявив, что дал в этом обещание товарищам. Левашев напомнил ему, что в России есть пытка, но это не произвело желанного воздействия. Когда Левашев заявил, что по словам всех товарищей Якушкина целью Общества была замена самодержавия представительным правлением, он не стал этого отрицать. Он показал также что Общество желало склонить дворянство к освобождению крестьян, так как, если правительство не развяжет этот узел, он будет разорван насильственно. После этого допроса Якушкина потребовал к себе Государь, который, между прочим, ему сказал:

- Если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами не обращались, как с свиньею, вы должны во всем признаться.

Якушкин ответил, что дал слово никого не называть.

- Что вы с вашим мерзким честным словом! - воскликнул Государь.

Когда Якушкин повторил, что никого не может назвать, Император закричал:
- Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог.

В повелении коменданту Сукину собственноручно написанном, Государем было сказано: "Заковать присылаемого Якушкина в ножные и ручные железа. Поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея".

Повеление было исполнено и Якушкина, не евшего более 2-х суток, посадили в Алексеевский равелин; первый раз накормили его щами, но потом стали приносить вместо обеда лишь кусок черного хлеба.

Означенное решение Государя нисколько не помешало ему субсидировать Якушкина 20.000 рублей через несколько лет при переводе его с каторги на поселение на первоначальное хозяйственное обзаведение.

Протоиерею Петропавловского собора, посетившему его на другой день, по приказанию Государя, Якушкин заявил, что не исповедывался и не причащался 15 лет и не считает себя христианином и протоиерею Казанского собора Мысловскому, посещавшему заключенных по воле Государя, также пришлось отказаться от разговоров с Якушкиным о религии. Лишь гораздо позднее он убедил Якушкина исповедываться и причаститься.

Однажды ночью повели его на допрос в следственную комиссию. Якушкин вновь отказался назвать членов Общества, заявив, что он человек не верующий, потому не принес присяги. На вопрос Чернышева не отговаривал ли его кто-нибудь от намерения убить Государя, Якушкин назвал фон Визина, думая, что это полезно последнему. В письменных же ответах позднее не называл никаких имен. Однако, тюрьма, тяжелые оковы и разлука с людьми близкими и дорогими, подорвали, наконец, стойкость Якушкина. Назвать имена советовал и Мысловский, и Якушкин на допросе назвал имена некоторых уже известных комитету и еще ген. Пассека, умершего в 1825 г. и Петра Чаадаева, бывшего в то время заграницей. Вскоре после того, когда у него потребовали показаний о собрании у Митькова 18 декабря 1825 г., он написал в Следственную Комиссию, что во всем происшествии он более всех виновен, ибо привел на собрание Муханова, не быв почти с ним знаком; без чего Муханов не подверг бы себя ответственности за несколько пустых и необдуманных слов. Не довольствуясь этим, Якушкин написал письмо Государю, в котором просил подвергнуть его одного взысканию за слова, произнесенные Мухановым. "Пусть буду осужден к наистрожайшему наказанию, лишь бы быть избавленному от упрека совести, что малодушием или неосторожностью вверг других в несчастье".

Вслед за этим, по повелению Государя с Якушкина были сняты ножные оковы. Он был так обессилен, что наручники перевешивали его вперед. Наконец и они были сняты с него на Пасху. Верховный Суд приговорил его к каторге на 20 лет, а потом на поселение. Из этих смягчений наказаний мы видим, как Николай I смягчался при наличии малейшей откровенности; кроме того мы видим, что при первом допросе Якушкина роль играли нервы, а не окончательное решение. Так до доклада суда, представленного Имп. Николаю, Боровкову, правителю дел Комитета, поручено было, по Высочайшему повелению, составить записку о степени виновности о каждом преданном суду. Генерал Председатель Татищев сказал ему: "Государь желает отделить закоренелых преступников от легкомысленных, действовавших по увлечению. Твою записку примет Он в соображение при рассмотрении приговора Верховного Уголовного Суда. Я лично представлю его Государю. Смотри, никто не должен знать о ней, не только чиновники из канцелярии, но и помощники твои".

"Я понял важность поручения", - пишет Боровков. - "о каждом преданном суду изобразил добросовестно, как мне представлялось из совокупности следствия и личной известности. Сладко мне видеть было плоды этой моей работы в Указе Верховному Уголовному Суду 10 июля 1826 г. Там облегчены наказания Матвею Муравьеву-Апостолу, Кюхельбекеру, Александру Бестужеву, Никите Муравьеву, кн. Волконскому, Якушкину, Александру Муравьеву, графу Булгари и Бодиско 1-му.

Идея цареубийства захватывала некоторые экзальтированные умы. Кроме Якушкина, заявившего, что судьба избрала его жертвой, кн. Шаховской также объявил себя готовым убить Государя. Лунин предлагая послать замаскированных людей на дорогу на Царское Село, но начальники выдумали план более обдуманный. В начале 1826 г., когда Царь Александр будет руководить большими маневрами во 2-й Армии, захватить Его лично, заточить в Бобруйскую крепость и объявить стране о низложении династии. В списке подсудимых перечисляются лица, участвовавшие согласием в умысле на лишение в Бобруйске свободы блаженной памяти Государя Императора и ныне царствующего. Так, например, отставной полковник Саратовского полка Повало-Швейковский. Об нем написано, что он знал об умысле на цареубийство. Но во всякое время он ему сопротивлялся, утверждая, что жизнь Государя должна быть всегда священна. А при Бобруйске говорил, что если Общество решится пролить хоть одну каплю крови, он его оставляет, хотя бы то стоило ему самому жизни. А о капитане ген. штаба Никите Муравьеве сказано: "Участвовал в умысле на цареубийство, изъявлением согласия в особенных случаях в 1817 и в 1820 гг., но впоследствии изменил совсем свой образ мыслей, и не только не соглашался, но сильно противодействовал всем умыслам сего рода, до того, что в 1825 г. советовался с другими о том, чтобы донести правительству о намерении Якушкина покуситься на жизнь Императора в случае невозможности другим способом удержать его от сего злодеяния. Предполагал изгнание Императорской Фамилии только в случае крайности".

А об Александре Якубовиче, капитане Нижегородского Драгунского полка сказано: "Умышлял на цареубийство с вызовом на решение жизни покойного Государя и, сверх того, предложил бросить жребий на убиение ныне царствующего Императора, хотя предложение его не имело никаких последствий. Известно, что на собрании у Рылеева 13 декабря последний жарким поцелуем одобрил его намерение". А о подпоручике Полтавского пех. полка Михаиле Бестужеве-Рюмине сказано: "Имел умысел на цареубийство, изыскивал к тому средства, сам вызывался на убийство блаженной памяти Государя Александра и ныне царствующего Государя Императора; избирал и назначал лиц для совершения оного. Имел умысел на истребление Императорской Фамилии; изъявил оное в самых жестоких выражениях - рассеяние праха".

Среди руководителей Общества было некоторое число лиц особо высокой ценности. Так, Николай Иванович Тургенев, знаменитый сотрудник бар. Штейна, бывший высоким чиновником министерства финансов, известный своей трудоспособностью, своим твердым характером, своей обширной эрудицией и по своим великодушным идеям могущий сам быть реформатором России; генерал Михаил Орлов, который мог бы блистать и на парламентской трибуне, так же, как и в битве; Сергей Муравьев-Апостол, идол солдат, известный своей добротой, природы глубоко религиозной, якобинец и верный сын церкви, желавший примирить принципы веры и свободы, христианства и революции и, наконец, самый выдающийся из всех, полковник с щеголеватым лицом и пронырливыми глазами, самоучка, обладавший чрезвычайным умом и редким даром слова, признанный способным как командовать армией, так и управлять любым министерством - Павел Иванович Пестель.


Н. И. Тургенев

Николай Иванович Тургенев, род. 1789 г. В 1819 г. сделался членом Тайного Общества - "Союза Благоденствия". В начале 1820 г. по предложению Пестеля в Петербурге было собрание коренной Думы Союза Благоденствия, где шли горячие прения, что следует предпочесть, республику или монархию. Когда дошла очередь до Тургенева, он сказал: "Без всяких прений - Президент", и при голосовании все единогласно высказались за республику. Однако, позднее в проектах петербургских членов Тайного Общества возобладало стремление к ограниченной монархии. Некоторые члены Союза Благоденствия, находя его деятельность недостаточно энергичной, пришли к мысли закрыть или преобразовать его.

В январе 1821 г. в Москве с этой целью собралось около 20 членов Общества, в том числе Тургенев, Якушкин, фон Визин и др. Решено было изменить не только устав Общества, но и состав его, так как получены были сведения, что правительству известно о его существовании. Якушкин в своих записках утверждает, что при этом был составлен новый устав, который разделялся на две части. В первой - для вновь вступающих предлагались те же филантропические цели, как в прежнем уставе; вторую же часть, по свидетельству Якушкина, будто бы написал Тургенев для членов высшего разряда. Здесь уже было прямо сказано, что цель Общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России для чего признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всякий случай. В письме к редактору "Колокола", написанном в 1863 г. по поводу записок Якушкина, Тургенев отрицает свое участие в составлении второй части устава. Якушкин называет его одним из самых значительных членов Общества и самым деятельным. Он утверждает, что в новом Обществе, созданном исключительно энергией Никиты Муравьева, Тургенев участвовал "во многих совещаниях". И "История царствования Александра I" пишет, что "Тургенев вместе с Никитой Муравьевым и кн. Оболенским был выбран в члены Думы Северного Общества. В следующем году он снова был выбран единогласно, но отказался по болезни. С отъездом заграницу Тургенев совершенно прекратил сношения с Тайным Обществом. В вышеупомянутом письме 1863 г. Тургенев пишет: "Какая участь постигла Пестеля, которого следствие и суд признали наиболее виновным. Положим, что ему приписываемые показания справедливы. Что он совершил? Что он сделал? Ровно ничего! Что сделали все те, которые жили в Москве и в различных местах Империи, не зная, что делается в СПб. Ничего. Между тем казнь, ссылка их не миновали. Итак, эти люди пострадали за свои мнения, за свои слова, за которые и ответственности подлежать не могут следовательно". Тургенев продолжал участвовать в Тайном Обществе и после 1821 г. и полагаем, что в значительной степени его участию в совещаниях членов Общества следует приписать обдуманность того плана государственных преобразований, который был найден в бумагах кн. Трубецкого и, который был весьма сходен с проектом Никиты Муравьева. В состав его входили: свобода печати, свобода богослужения, уничтожение владения крепостными людьми, равенство всех граждан перед законом и потому отмена судов и всяких судных комиссий; предоставление каждому из граждан избирать род занятий и занимать всякие должности; сложение подушных податей и недоимок; уничтожение рекрутской повинности, военных поселений, сокращение срока службы для нижних чинов и уравнение воинской повинности между всеми сословиями; учреждение волостных, уездных, губернских и областных управлений и назначение в них членов по выбору, взамен всех чиновников; гласность суда; введение присяжных в суды уголовные и гражданские. Со времени возвращения в Россию в 1816 г., Тургенев служил в комиссии составления законов; одно время в министерстве финансов и, главным образом, в канцелярии Государственного Совета, где был помощником статс-секретаря. Его служба была полезна особенно в том, что касалось крестьянского дела. В следующем году здоровье Тургенева потребовало продолжительного заграничного отпуска. Летом 1825 г. он получил заграницей письмо от министра финансов Канкрина, который по Высочайшему повелению предлагал ему место директора департамента мануфактуры в своем министерстве. Это доказывает, что Имп. Александр I продолжал относиться к нему благосклонно.

Однажды Государь сказал: "Если бы верить всему, что о нем говорили и повторяли, то было бы за что его уничтожить; я знаю его крайние мнения, но я знаю также, что он честный человек и этого для меня достаточно". Тургенев отклонил предложение Канкрина, так как он не сочувствовал его намерениям во что бы то ни стало покровительствовать промышленности. Этот отказ спас его. В январе 1826 г. Тургенев отправился в Англию и там узнал, что он привлечен по делу декабристов. Он поспешил послать в СПб по почте объяснительную записку относительно своего участия в Тайных Обществах. В ней он утверждал, что был только членом Союза Благоденствия, который уже давно закрыт; объяснил характер этого Общества и настаивал на том, что не принадлежал ни к какому секретному союзу, не имел никаких сношений ни письменных, ни личных с участниками позднейших Тайных Обществ и, будучи совершенно чужд событиям 14 декабря, он не может отвечать за то, что произошло без его ведома и в его отсутствие.

Вскоре после того к Тургеневу явился секретарь русского посольства в Лондоне и передал ему предложение графа Нессельроде, по повелению Имп. Николая, предстать пред Верховным Судом с предупреждением, что если он откажется явиться, то будет судим, как государственный преступник. Тургенев отвечал, что недавно посланная им объяснительная записка относительно его участия в Тайных Обществах, делает его присутствие в Петербурге совершенно излишним. К тому же и состояние его здоровья не позволяет ему предпринять такое путешествие. Тогда Горчаков показал депешу графа Нессельроде русскому поверенному в делах о том, чтобы он в случае отказа Тургенева явиться, поставил на вид английскому министерству, какого рода людям оно дает убежище. Оказалось, у английского министра Канинга требовали выдачи Тургенева, но безуспешно. Позднее Тургенев узнал, что русским посланникам на всем европейском континенте было предписано арестовать его, где бы он ни оказался. Думали даже схватить его в Англии при помощи секретных агентов. Верховный Уголовный Суд нашел, что "действительный статский советник Тургенев, по показанию 24 соучастников, был деятельным членом Тайного Общества, участвовал в учреждении, в составлении, совещаниях и распространении оного, привлечением других, равно участвовал в умысле ввести республиканское правление и удаляясь заграницу, по призыву правительства к оправданию не явился. Чем и подтвердил сделанное на него показание".

Суд приговорил Тургенева к смертной казни, а Государь повелел, лишив его чинов и дворянства, сослать его на вечно в каторжную работу. Позже, в 1847 г. Тургенев написал свой труд в трех томах: "La Russie et les russes" ("Россия и русские"). Самый важный отдел этого сочинения посвящен двум главным вопросам, интересовавшим Тургенева: уничтожению крепостного права и преобразованию государственного строя в России. В 3-й части этой книги, автор представляет обширный план реформ, который разделяет на две категории: 1) такие, которые возможны при Самодержавии и 2) входящие в состав, по его мнению необходимых, политических реформ. К числу первых он относит: освобождение крестьян, которое он ставит на первом месте, затем следуют устройство судебной части с введением суда присяжных и уничтожение телесных наказаний; устройство административной части, на основе выборного начала, с установлением местного самоуправления, расширения свободы печати и пр. Ко второй категории, т. е. к числу принципов, которые должны быть освещены основным русским законом, то есть "Русской Правдой", как он, подобно Пестелю, озаглавил свой проект государственных преобразований, автор относит равенство перед законом, свободу слова и печати, свободу совести, представительную форму правления, причем он отдает предпочтение установлению одной палаты и считает совершенно не соответствующим условиям русского быта заводить у нас аристократию. С восшествием на престол Имп. Александра Второго, он трижды посетил Россию в 1857, 1859 и 1864 гг., принимая деятельное участие в обсуждении вопроса об уничтожении крепостного права и других реформ Александра II. Он скончался в 1881 г. в своей вилле Бербуа в окрестностях Парижа.

Известно, что Николай I также делил декабристские реформы на политические, в которых он защищал самодержавную монархию и ее традиции от каких бы то ни было покушений, и на все другие реформы. Перед коронацией он повелел передать Боровкову мнение, высказанное декабристами, с тем , чтобы составить из них особую записку.

Когда кончились коронационные торжества в Москве и Царь вернулся к своей ежедневной работе, то нашел на своем рабочем столе в Зимнем Дворце, тетрадь, богато переплетенную с золотыми обрезами, заключенную в ларчик с запором. Она заключала в себе полный список 570 лиц, так или иначе прикосновенных к заговору. Из числа указанных лиц лишь 289 были признаны виновными, (из них 131 осужденных судом, 120 подвергнутых административным наказаниям, 4 изгнанных и т. д.). Полный список заключал в себе имена доносителей и лиц, признанных невиновными, иногда без достаточных оснований. Некоторые из этих последних сделали потом при имп. Николае блестящую карьеру (Муравьев сделался министром Уделов и укротителем восстаний в Литве 1863 г.; за что получил графский титул. Перовский сделался министром Внутренних Дел; Суворов - генерал-губернатором Балтийских провинций). Эта тетрадь осталась до самой смерти Николая его подручником, соединенным с другой тетрадью, составленной в 1827 г., заботами тайного советника Боровкова, содержащей полный комплект реформ, желанных декабристами. Эти два драгоценных тома составляли vade mecum всего его царствования и послужили программой для всех бесчисленных тайных комитетов, начиная с известного комитета, составленного 6 декабря 1826 г. Там требуются законы ясные и определенные, ускорение судебной процедуры, запрещение продажи крестьян, пересмотр таможенных тарифов, облегчение ипотечных кредитов для разорившихся дворян, сооружение морского и торгового флота. Государь, оставив у себя записку, передал одну ее копию Цесаревичу Константину Павловичу, а другую графу Кочубею, председателю Государственного Совета.

- Государь, - сказал гр. Кочубей Боровкову, - часто просматривает Ваш любопытный свод и черпает из него много дельного, да и я часто к нему прибегаю. Вы хорошо и ясно изложили рассеянные там идеи".

"Мне приятно было слышать", - пишет Боровков в своих записках, - "отзыв лестный о моей работе, но еще приятнее было видеть проявление ее в разных постановлениях и улучшениях, выходящих того времени. Кратко изображенное внутреннее состояние отечества показывает, сколь в затруднительных обстоятельствах воспринял скипетр ныне царствующий Император и сколь великие трудности подлежат к преодолению. Надо даровать ясные и положительные законы; водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях. Воскресить промышленность и торговлю незыблемыми уставами, направить просвещение юношества, сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию, словом исправить неисчислимые беспорядки и злоупотребления".


Лунин

Так же писал декабрист Лунин, характеризуя патриотическое настроение Общества: "Общество сделалось выраженном народных интересов, требуя, чтобы законы, управляющие страной, и остававшиеся неизвестными даже судам, были собраны и изданы, после разумной кодификации; чтобы гласность в делах государственных заменила призрак государственной тайны, которым они окружены и который вредит их ходу, скрывая от правительства и народа злоупотребление чиновников; чтобы судопроизводство было быстрое, а потому устное, открытое и даровое; чтобы администрация была подчинена правилам, вместо личного произвола; чтобы дарования, в каком бы сословии они ни обнаружились, вызывались к содействию на общее благо; чтобы выборы должностных лиц определялись общественным голосом, замещая невежд и взяточников; чтобы в назначении и употреблении казенных сумм отдавался гласный отчет; чтобы откупная система на водку была заменена другой системой налогов; чтобы обращено было внимание на судьбу защитников отечества и количество войск в мирное время уменьшено, срок службы сокращен, а жалование солдата увеличено соразмерно с его нуждами; чтобы военные поселения, незаконные в своем основании, были уничтожены во отвращение новых злодейств и пролития крови; чтобы торговля и промышленность освободились от произвольных постановлений и устарелых разграничений, препятствующих движению; чтобы, наконец, положение духовенства, вполне обеспеченное, сделало его независимым и свободным к исполнению своих обязанности".

Так думал Лунин, принадлежавший к числу декабристов, не отрывавшихся от родной почвы. Ведь, для достижения этих задач не было надобности в создании какого-либо заговора. И, действительно, первоначально в созданном в 1816 г. "Союзе Спасения" и отчасти заменившем его в 1818 г. "Союз Благоденствия" политические цели отступали на второй план, сравнительно с филантропическими и общественными в широком смысле. Поэтому первоначально предполагалось, что для правительства существование Общества не должно быть тайной, как не было тайной существование масонских лож. Но наряду с этими целями были другие, которые затрагивали самые основные коренные начала существовавшего политического строя и социального порядка. Это была, во-первых, идея об ограничении Самодержавия, а, во-вторых, освобождение крестьян от крепостной зависимости. Если бы нужно было делать выбор между этими двумя идеями, большинство, вероятно, предпочло бы крестьянское освобождение немедленному ограничению монархической власти, ибо идея отмены крепостного права со всеми его злоупотреблениями, как власти человека над человеком, внушала больше энтузиазма и сильней зажигала сердца декабристов, чем даже мысль о конституции или республике.

 

 

 

ЗАКРЫТЬ ОКНО  











Монархистъ

Copyright © 2001   САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ОТДЕЛ РОССИЙСКОГО ИМПЕРСКОГО СОЮЗА-ОРДЕНА
EMAIL
- spb-riuo@peterlink.ru

Хостинг от uCoz