По Высочайшему Вашего
Императорского Величества повелению я не только
сообщил генерал-адъютанту князю Меншикову все
бумаги и сведения касательно цензуры
повременных изданий, которые требовались для
исполнения Высочайшей воли, но и открыл ему весь
архив цензуры и моей канцелярии по части
цензурной.
При всех особенных обстоятельствах, в каких
находится теперь цензурное дело, я не исполнил бы
священного долга, если б не изложил перед Вашим
Императорским Величеством настоящего
устройства цензуры и положения цензоров у нас в
отношении к литературной деятельности вообще, и
к повременным изданиям в особенности.
Цензура при Министерстве Народного Просвещения
разделяется на внутреннюю, для книг в России
печатаемых, и на иностранную, для изданий, из
чужих краев привозимых. В этом разделении,
некоторым образом, отражается разделение
читающей публики у нас, которую очевидно
составляют два слоя: один высший, образованный
Литературами Европейскими; другой низший,
умственно обращающийся преимущественно в
пределах Словесности Отечественной.
Отношения цензуры к сему последнему более важны
по своим последствиям и обратили на себя теперь
особенное внимание: потому я коснусь слегка
цензуры иностранной. Так как иноземные
периодические сочинения на основании § 81 пункта
Устава о цензуре подлежат рассмотрению
отдельной цензуры, учрежденной при почтовом
ведомстве (от Министерства Иностранных Дел), то
цензуре Министерства Народного Просвещения
принадлежат только книги, входящие в Империю
посредством книжной торговли. Цензура их
производится неослабно и осмотрительно; но и тут
влияние и ответственность Министерства,-
выражаясь самыми словами Устава,- ограничены
только "правильностью рассмотрения
представляемых в цензуру книг". Самая же
продажа и надзор за книжной торговлей по силе § 96
Устава отнесены к обязанностям местной полиции.
Касательно прекращения продажи запрещенных
иностранных книг имеется в виду одно только
существенное средство: открытие ящиков в
присутствии цензурного начальства и поверка
книг с конесаментами, представленными
книгопродавцами. К исполнению сего нужно усилить
штат цензурного ведомства до 5000 р. серебра, для
умножения числа чиновников и особенно для найма
помещения или магазинов, в которых ящики с
книгами должны быть хранимы до выдачи оных
книготорговцам, которых следует, по крайней мере
в этом отношении, поставить в полную зависимость
от Министерства Народного Просвещения.
Существующий у нас Устав о цензуре, начертанный
по указанию прежних опытов после
предшествовавших ему двух Уставов (1804 и 1826 годов),
признан всеми благомыслящими людьми за
законоположение благотворное и
удовлетворительное. Предупреждая всякое
преступное покушение на злоупотребление
книгопечатания, Устав не менее заботливо и
правосудно охраняет права сочинителей и
издателей. Но тут же встречается первое важное
затруднение, всегда неразлучное с цензурным
делом. Закон, по существу своему содержит в себе
одни общие положения, а вся сила его, вся
действительность является в применениях к
частным случаям, которые никому и никак
определить наперед невозможно. Избрание
цензоров не только благонамеренных, но и вполне
способных, очень затруднительно для
Министерства, особенно при скудости цензурных
штатов (в С. Петербурге цензорам положено
жалования от 754 р. до 857 р. серебром); состояние же
цензоров, самых опытных и способных, всегда
неверное и опасное. В нашей литературе
затруднительное положение цензоров становится
еще тягостнее от разделения нашей
образованности, на которое я указал выше. Русские
писатели более или менее пишут под влиянием
Европейских Литератур, которыми они образованы;
сочинения же их обращаются преимущественно в
руках собственно Русского читающего класса. На
этой шаткой почве соприкосновения иноземного с
отечественным поставлен цензор. Пропущенное им
судят и обвиняют, указывая то на сходство с
Европейскими, то, напротив, на применимость к
нашему положению. Обязанность цензоров можно
сравнить с обязанностью таможенных досмотрщиков:
те и другие не должны пропускать в общественный
оборот того, что воспрещает закон. Но таможня
имеет дело с вещами осязательными; цензура с
идеями и образом мыслей.
При существовании цензуры, вверенной людям
благонамеренным и разумно преданным
Правительству, преступное и явное
злоупотребление книгопечатания у нас
положительно невозможно. Подобный случай может
быть только редким исключением из общего правила.
Поэтому Устав о цензуре мог только возложить на
цензоров обязанность обращать внимание на дух и
направление сочинений - обязанность трудную и
опасную. По словам и разуму Цензурного устава они
должны смотреть "на видимую цель и намерения
сочинителя, в суждениях своих всегда принимать
за основание явный смысл речи и не дозволять себе
произвольного толкования". Следить дух
сочинителя, применяясь к различным событиям и
обстоятельствам, чрезвычайно затруднительно.
Требовать от цензора робкой во всем
подозрительности, значит открыть путь
несправедливому преследованию и боязливому
стеснению писателей. Но с другой стороны мы видим,
что святой личиной прикрываются иногда
гибельные мудрования. Ламене, и подобные ему
умели облечь текстами Св. Писания разрушительное
учение, противное общественному порядку.
Иностранные писатели нынешнего времени гораздо
искусней уловляют в свои сети слабые умы, нежели
писатели истекшего столетия. Софисты XVIII века
дерзкими и явно ложными умствованиями своими,
прямым нападением на все священное и высокое,
едва ли были в состоянии убедить и склонить на
свою сторону читателей благонамеренных. Не так
действуют писатели современные; они вливают в
общество свои учения медленно, с сладкой
приправой под видом романов, повестей,
сценических представлений. В сочинениях их
трудно указать черту, отделяющую общие
изображения пороков и слабостей от
посягательства на поколебание нравственности.
Столь же затруднительно обнаружить в сочинениях,
особенно в повременных изданиях, на нашем языке
печатаемых, покушения оскорбить чью-либо
личность предосудительным оклеветанием того,
что касается до домашней жизни и чести, под
личиной вымышленных лиц, обставленных также
вымышленными обстоятельствами. Чтоб здесь
проникнуть в намерения сочинителя, цензору нужно
быть одарену всезнанием: можно ли требовать от
него, требовать с справедливостью, чтоб он умел
всегда угадывать каким-то чутьем, кого именно и
какое событие разумеет автор; чтоб он отличал
безошибочно общие типы слабостей и пороков
людских от неблагородных, косвенных и скрытых
намеков на всевозможные личности?
В последнее время к прежним опасениям цензоров
присоединились новые: кроме охранения
литературы от запада Европы открылся вред с
другой стороны, которая, как близкая, современная
нам, казалась совершенно безопасной. Иностранные
славянские писатели избрали идею о Славянстве
лозунгом для превратных мечтаний. Увлеченные
чувством народности, отечественные писатели не
могли не принять участия в разработке вопросов,
тесно связанных с нашим народным бытием. Что
может быть, по-видимому, безвреднее народной
песни, повести, воззвания к соплеменникам о
поддержании и совершенствовании языков и
Литератур Славянских? А, между тем, и под
литературными изображениями старины и преданий
Славянских скрывались иногда намерения дурные.
Дошло до того, что описание Руси допетровской в
сравнении и в противоположности с Россией,
преобразованной Великим Императором, и
прославление принятого Государством с его
царствования направления, стали приниматься за
опасное намерение изменить настоящее. Очевидно,
в какой степени трудной сделалась в таких
обстоятельствах обязанность цензоров.
Самую затруднительную задачу для них составляют
повременные издания, политические и
литературные. Характер нашего века -
повсеместное брожение умов, недовольных
настоящим, и стремление к непрестанным
изменениям. Этот характер во всей силе
обнаружился на Западе; у нас появились было
слабые отражения его в некоторых наших
повременных изданиях и повлекли за собой
запрещение их; такая судьба постигла "Телеграфа",
"Европейца", "Телескоп". В нынешних
периодических изданиях цензура беспрерывно
обращала внимание на статьи сомнительные.
Доказательств этой бдительности должно, по
справедливости, искать не столько в том, что
напечатано, всем видно и всяким толкуется,
сколько в том, что не допущено в печати, не многим
ведомо и не всеми оценивается. Но и тут положение
цензора самого благонамеренного и у много очень
щекотливо. Одно лишь счастие, одна удача,
руководствующие цензора в действиях, которых
нельзя ни на минуту отложить, охраняют его
безопасность. Как определит он черту между
излишним и потому раздражающим недоверием к
писателю и чрезмерною доверчивостью к его
чистосердечию? Иное толкование, подкрепляемое
позднейшими событиями,- не за год только, но за
месяц, за неделю, показалось бы пустой придиркой
и не имело бы смысла. В деле цензуры все зависит
гораздо более от навыка и, повторяю, от удачи, чем
от соблюдения преподанных предписаний. Чтоб быть
беспристрастно справедливым в цензуре, должно
обратить внимание на то, что цензор никогда или
очень, очень редко дозволит в печать что-либо
явно вредное и опасное. Наибольший вред
возникает от последующих толкований. Либо
сочинитель скрыл свое дурное намерение так, что
его не мог заметить цензор, а с ним и большая
часть читателей: тогда шум и огласка
распространяют этот вред; либо вредных намерений
совсем не было, и они приданы произвольными
толкованиями: тогда сии последние производят зло,
дотоле небывалое.
Итак, если к затруднениям цензуры присовокупить
различные предубеждения и толки публики, не
различающей ни времени появления сочинения, ни
обстоятельств, при каких издавались книги, то
должно сознаться, что эти затруднения и опасения
простираются не на одних цензоров, но и на
начальства, которые обязаны разрешать
недоразумения цензоров и жалобы, писателей.
Такими объяснениями и запрещенными рукописями
наполнены цензурные архивы, и с ними совершается
преимущественно работа Главного Управления
Цензуры. Такие недоразумения вызвали немало
подробнейших пояснений Устава и частных
постановлений для руководства цензоров.
Таковы общие трудности, представляющиеся
цензуре периодических изданий, но есть еще и
другие, так сказать местные, проистекающие от
состояния журналистики у нас. Еще в 1843 году я
предлагал усилить власть цензурного начальства
некоторыми временными мерами. В отношении моем к
графу Бенкендорфу, объявившему мне, что не
воспоследовало Высочайшего соизволения на
всеподданнейшую мою докладную записку, в коей я
предлагал разделить в периодических изданиях
ответственность между авторами и цензорами,- я
изъяснял тогда, что в одиннадцатилетнее мое
управление Министерством цензуру печатаемых
книг, особенно журналов и газет, я считал одной из
самых тягостных, но вместе и самых важных
обязанностей моего звания. Наблюдая за ходом
периодической литературы, я не мог не заметить
систематического ее уклонения от начал ей
предначертанных. В этой вседневной, непрерывной
борьбе цензоров,- обремененных трудами
суетливыми и подлежащими нападениям со всех
сторон и взысканиям всякого рода, - с
журналистами, считающими ненаказанность свою
прямым следствием ответственности цензора, ими
же вовлеченного в ошибку - являлись с одной
стороны иногда слабости и недосмотры, а с другой
обнаруживалось, более или менее, если не открытое
сопротивление, то по крайней мере беспрерывное
стремление уловить всеми средствами цензора и
избегнуть точного исполнения неоднократных
предписаний начальства.
Для обуздания издателей журналов большей
ответственностью я обращал внимание на
необходимость не только не ослаблять, но еще
подкрепить, хотя временными мерами, власть
цензурного начальства, недостаточно
обеспеченную и находившуюся по силе вещей в
оборонительном уже положении. Я и ныне нахожу эту
меру единственным средством заставить издателей
быть внимательными и более осторожными в выборе
статей для своих журналов и положить коней,
беспрерывным их усилиям напасть, так сказать,
врасплох на усталое внимание цензора. Эти
предположения не удостоились одобрения; но я
счел долгом заявить тогда же, "что по моему
убеждению орудие периодической литературы
находится у нас большей частию в руках людей, не
заслуживающих доверие Правительства".
Согласившись, чтобы двое из цензоров приняли на
себя редакции двух периодических изданий, я
соображал, что люди благонамеренные, которым в
точности известны требования Правительства и
дух, в каком должна действовать журнальная
литература, будут и благонадежными издателями
повременных сочинений. Смею сказать, что от этого
распоряжения не произошло никакого вреда. Оба
цензора (Очкин и Никитенко) усердно исполняли
свои обязанности. Впрочем, это распоряжение
принадлежит к числу опытов, которые при
усмотрении малейшего неудобства изменяются
простыми домашними мерами. Ныне объявлено, что
цензоры не должны быть впредь редакторами
периодических сочинений, время покажет пользу,
которую можно ожидать от этого последнего
распоряжения.
Не могу не упомянуть еще об одном источнике
неудобств для цензуры. §§ 10 и 12 Устава о цензуре
предоставляют полной ее власти рассмотрение и
одобрение всего, что касается Истории, Географии,
Статистики России, все, что относится к наукам,
словесности, искусствам, публичным зрелищам,
общественным зданиям, просвещению, земледелию,
фабрикам... Позднейшими частными распоряжениями
большое число таких предметов изъято от
окончательного разрешения цензуры и подчинено
предварительному простору различных ведомств,
как видно из прилагаемого исчисления этих
изъятий. Иногда ведомства сии простирают свое
участие в действиях цензуры далее, чем
первоначально оно определено; иногда Цензура
полагает, что это постороннее участие заключено
в пределы более тесные, нежели как думают эти
ведомства. Столкновения с ними, раздробляя
единство действий и сил цензуры, навлекают в то
же время на цензоров нарекания и ответственность,
которым они, действуя по своему убеждению, не
должны подлежать.
С ответственностью верноподданного я представил
Вашему Императорскому Величеству тягостное
состояние цензуры, осмеливаюсь думать, что Ваше
Величество, удостоив трудности цензурного дела
снисходительного внимания, изволите признать,
что если иногда встречались ошибки цензоров, то
это были ошибки неумышленные, неизбежные, потому
что, с одной стороны, ошибаться свойственно людям,
с другой, постановления людьми сделанные, всегда
имеют свои несовершенства.
Неудовлетворительность нынешнего устройства
цензуры у нас, конечно, требует исправлений, и она,
по моему мнению, заключается главнейшим образом
в скудости штатов цензурных, от которой
происходит недостаточность средств цензуры для
ее действия; в неответственности издателей
периодических сочинений перед Правительством и
в столкновении разных ведомств при цензурном
деле.
Признавая необходимость некоторых дополнений к
цензурным узаконениям, я обязываюсь, однако,
сказать откровенно, что прямое прикосновение к
целому Уставу о цензуре не принесет никакой
пользы. По моему искреннему убеждению, Устав
должен оставаться в своей силе: ибо вообще частое
изменение узаконений основных сопряжено с
значительной невыгодой для силы
законодательства, в которое оно вносит какую-то
шаткость; да и самые обстоятельства настоящего
времени делают неудобным коренное
преобразование цензуры. В этой уверенности,
всеподданнейше представляя на Высочайшее
усмотрение вновь те меры, которые предлагал в 1843
г < оду > и которые считаю нужными и ныне,
осмеливаюсь присовокупить, что они могут явиться
как временное дополнение к Уставу о цензуре, в
виде отдельного Указа или рескрипта.
24 марта 1848 года |
