КУРСАНТЫ

Крым. Июнь 1920 года. Бои. Мы в таком непрерывном боевом напряжении, когда начинаешь чувствовать, что надо передохнуть, выспаться, выйти из огня в тишину, в покой, как бы напиться свежей холодной воды.

Пыль атак. Пушечный гром. Отдыха нет. После Гейдельберга мы наступали степью, в отблескивающем ковыле, обдаваемые суховеем, загоревшие, с посветлевшими от усталости глазами. Все переходы, как перекаты одного огромного боя.

Идем тремя колоннами: кавалерийская бригада и 3-й полк на село Жеребец, западнее Орехова, 1-й и 2-й Дроздовские полки на Орехов, а на село Большую Камышеваху, за Ореховом, двигалась, блистая в пыли, кавалерия генерала Барбовича. Орехов - ось нашего движения.

Это было смешение революционных подпольщиков с городским отребьем, армейскими неудачниками и переметами. Все были, конечно, коммунистами. Это была ядовитая выжимка России, разбитой войной, разнузданной и разъеденной революцией. Это была страшная сила.

Мы не очень-то верили донесениям разведки, не верили и в красных курсантов. От села Сладкая Балка после удачного удара по большевикам мы двинулись на Орехов. Новое сопротивление. На плечах противника мы ворвались в город. Курсантов нигде и помину. 1-й Дроздовский полк занял Орехов, выставил сторожевые охранения. 2-й полк стал в городском предместье, в селе Преображенке.

- Вы не ошибаетесь?

- Никак нет. Они. Слышно отчетливо. Кажется, там красные курсанты...

Красные, отступая, довольно часто забывали перерезать провода, и мы, зная это, всегда включали наши аппараты в телефонные линии и слушали противника. Большевики не перерезали проводов и на этот раз. Я взял слуховую трубку.

- Алло, алло... Комбриг краснокурсантов,- услышал я и подумал: "Так курсанты действительно здесь", - а голос продолжал: - Почему вы оставили Орехов?

- На нас наступали дроздовцы, - отвечал другой голос, только что выбитого мной из Орехова командира советской бригады. - Полк не выдержал атаки. Еще и теперь я привожу его в порядок.

- Ничего, завтра мы приведем в порядок дроздовскую сволочь... В шесть утра бригада курсантов начнет наступать на Орехов южнее железной дороги, с востока, с заданием атаковать белогвардейцев с тыла. Ты слышишь?

- Слышу. С тыла.

- Курсантов будут поддерживать бронепоезда. Твоя бригада поступает в подчинение мне, в резерв. Слышишь?

- Слышу. В резерв.

Далеко за полночь телефонисты все еще записывали перекличку двух комбригов. Судя по их ночному разговору, они гордились, что им поручено покончить с белыми "дроздами", уверенно ждали встречи: их - отборная бригада, нас в Орехове - один полк. Они могли переменить ход удара, но удар готовили несомненно.

У нас поднялась затаенная спешка перед неминуемым боем: усилены сторожевые охранения, выслана разведка, послана связь во 2-й полк. В четыре часа утра я приказал 1-му полку без шума сосредоточиться у вокзала, на восточной окраине Орехова, откуда обещали ударить курсанты. 3-й батальон и артиллерия стали на позицию. Для верности прицельного огня артиллеристы кое-где расставили вехи.

Заря, прохладная и свежая, осветила лица: какие все молодые, какие суровые. На траве играет роса. Бездонное синее небо обещает прекрасный день. В то утро снова многие из нас в последний раз смотрели на небо, на солдатский синий покров над всеми нами.

Ровно в шесть мы услышали дружный гул. Далеко заблистали первые цепи противника. Правее них, на железной дороге, закурились дымы пяти-шести бронепоездов. На нас шли в атаку курсанты и бронепоезда. Курсанты шли превосходно. Легко, быстро, стройно, с возрастающим гулом.

Загремели пушки: бронепоезда красных, распугивая стаи голубей и воробьев, бьют по еще не проснувшемуся Орехову, по мокрым от росы крышам, над которыми бродит румяный пар. Мы стоим в полном молчании, я огня приказал не открывать.

Серые, выблескивающие цепи курсантов подкатили тысячи на три шагов и заметно замедляют движение. Они идут теперь, точно прислушиваются, почему "дрозды" молчат как могила. Их затревожило молчание, они приостанавливаются. От цепей покатились вперед дозоры в два-три человека, цепи очень медленно двигаются за ними, точно ощупывая, куда идут.

Наше гробовое молчание поколебало их великолепный первый порыв. Медленно, неуверенно, как бы отяжелев, они плывут к нам. Две тысячи шагов. В бинокль хорошо видны люди, блистающие штыки.

- Огонь!

Наши пушки и все сто пулеметов ударили в лоб. Огненная валящая смерть. Огонь разбрасывает их, терзает, но курсанты катятся вперед, как лавина. Их раздирает фронтовым огнем.

До нас шестьсот шагов. 3-й батальон полковника Мельникова пошел в контратаку. С необыкновенной быстротой кинулся вперед 3-й. Его контратака отбросила курсантов, уже растерзанных огнем. Они качнулись, покатились назад.

Батальон с пленными так же быстро молча вернулся: молния ударила и отлетела. Командир батальона в атаке ранен в голову. Учащеннее наш пулеметный и пушечный огонь, и кажется, что слышно в нем ликование нечеловеческих сил, терзающей смерти.

Тонко дрожал в предсмертной улыбке его рот. Навсегда открылись в синее небо серые солдатские глаза. Я завел ему веки.

Вернувшиеся конные разъезды донесли, что большевики отступают на Камышеваху: мы отбили курсантов и могли теперь смениться с позиции.

Мы отобедали. Уже наступил мирный провинциальный вечер. Я забрался в ванну, начал с удовольствием полоскаться. И вдруг, как пробуждение, раскаты залпов, строчат пулеметы. На площадь, к дому, занятому моим штабом, сбегается дежурная часть. Спешно натянув свою сбрую на мокрое тело, я вышел к полку. Нет, мирное дыхание бытия, мирная жизнь вокруг, вечерняя тишина - все обман.

Красные курсанты идут по городу. Они очнулись от утреннего огня. Их второй вал будет яростнее первого. Курсанты идут в атаку с пением. Они переиначили нашу белогвардейскую "Смело мы в бой пойдем за Русь святую":

Смело мы в бой пойдем

За власть трудовую

И всех "дроздов" побьем,

Сволочь такую...

Полк сосредоточился у вокзала. Там была обширная базарная площадь, огороженная забором. По краю тянулось здание земской больницы. Проходы в заборе были замотаны колючей проволокой. 1-й полк стал на базарной площади. Ко мне подошел командир роты, занимавшей сторожевое охранение, и сказал вполголоса:

- Ваше превосходительство, первого взвода, бывшего в заставе целиком, нет.

Исчезновение взвода показалось мне невероятным, тем более что полковой врач доложил, что ни одного раненого из этого взвода через перевязочный пункт не проходило. Неужели захвачен врасплох, отрезан, погиб до одного человека целый взвод, сорок человек с двумя пулеметами?

Ночь была теплая, безветренная. По небу медленно волокутся тучи. Ближе пение курсантов. Я обернулся и приказал тоже петь всем полком. Сделал я это в надежде, что исчезнувший взвод по нашему хору найдет к нам дорогу.

Полк пошевелился за мной в потемках, как бы легкое дуновение прошло по нему, и поднялось наше дружное сильное дыхание:

Смелей, дроздовцы удалые,

Вперед без страха, с нами Бог...

Пели все - командиры и бойцы, от старого деда Манштейна до подростка-пулеметчика. Наша боевая, как мощная молитва. Доносит пение красных. Теперь это стенания "Интернационала":

Вставай, проклятьем заклейменный...

Порывы нашего пения обдают мне затылок и щеку, до дрожи. В потемках сходятся революция и Россия, бунт и строй. Насмерть. Нас, красных и белых бойцов, павших в бою, может быть, уравняют перед Вечным Судией наша смерть и наши страдания, но для живых останется навеки заветом беспощадная борьба, выбор между белым и красным, между бунтом и строем, между революцией и Россией. Мы за Россию:

Вперед без страха, с нами Бог...

Передние цепи курсантов выкатились на вокзальную площадь. Из темноты доносится: - Товарищи, вперед, ура...

Они бросились в атаку. Тогда я приказал открыть огонь. Точно засияли чудовищные молнии, озаряя площадь в беспрерывных падениях.

Атака отбита. Теснясь кучками, они пытаются удерживаться на площади. Сносит огнем шевелящиеся островки. Команда пеших разведчиков послана за отступающими. Начинают приводить пленных.

Все щегольски одеты, лихо замяты фуражки с красными звездами. Все в хороших сапогах, с клоками намасленных волос, выпущенными из-под фуражек. Мы легко узнавали коммунистов по печати наглой вседозволенности на молодых лицах. Одни дико озирались, еще не понимая толком, что с ними случилось; другие, с посеревшими от страха лицами, крупно дрожали.

Ночной бой утихал. Меня охватила такая усталость, что тут же, на площади, среди 1-го батальона, я лег на землю и мгновенно заснул. Вскоре я проснулся в потемках от невыносимой жары и духоты. Оказывается, когда я спал, накрапывал ночной дождь, и стрелки стали потихоньку прикрывать меня шинелями. Один подойдет и покроет, за ним другой заботливо набросит свою. Вскоре на мне оказалась чуть ли не дюжина шинелей, а гора все росла, и не проснись я от духоты, стрелки, чего доброго, навалили бы на меня шинели всего батальона.

Наши цепи шли пустым городом. Обваленные заборы, крыши, пробитые их и нашими снарядами, низкий дым пожарищ - проклятая Гражданская война!

У каменистой высохшей речки под городом отступавшие вдруг обернулись. С отчаянной дерзостью кинулись в штыки. Встречный удар. Ошиблись в остервенелой схватке. Дрались прикладами, разбитыми в щепья, камнями, схватывались врукопашную, катались по каменистому дну реки.

Наш штыковой удар был сильнее. Курсантов сбили, погнали. В наших 1-й и 2-й ротах, ударивших в штыки, переколото до пятидесяти человек. Курсантов перекололи до двухсот. 1-й полк, осипший от "ура", заметенный пылью, в порыве преследования вынесся за город в поле.

Все остервенели. Наши наступающие волны, настигая кучки отставших курсантов, мгновенно их уничтожали. Курсанты отступали мимо приречных камышей, куда с вечера была послана застава, наш исчезнувший взвод.

Там стали рваться залпы. Застрочил пулемет. Курсанты попали под огонь с фланга и с тыла. Из камышей вышла редкая цепь стрелков, и мы узнали пропавший взвод. Каким радостным, свирепым ревом встретил их полк. Со штабом я подскакал к заставе. Поздоровался со стрелками. Теперь только я понял, как всю ночь болело у меня сердце за сорок пропавших бойцов.

Они стояли, увешанные поломанным камышом, измазанные грязью и глиной, как негры, в мокрых шинелях, с которых стекала вода. Оказывается, курсанты с броневиками стали вчера вечером на дороге у камышей и тем отрезали заставе отступление. Тогда взвод отошел в болото, в самую глубину. Люди всю ночь стояли по грудь в воде с двумя пулеметами на плечах.

- Мы были уверены, что выручите, - говорили стрелки, - не бросите нас с двумя пулеметами...

Я поблагодарил взвод за солдатскую верность России и нашим знаменам.

Разъезды донесли, что курсанты отступают по всему фронту. Два батальона на подводах были посланы их преследовать. Конные лавы генерала Барбовича показались из Камышевахи. Наша кавалерия напала там на бригаду, за день до того разбитую нами под Ореховом. Теперь Барбович разметал ее окончательно.

Так окончилась встреча дроздовцев с курсантами. Четырехтысячная бригада оставила на поле сражения до тысячи человек. У нас в 1-м полку убито и переранено более двухсот.

Из земской больницы, на вокзальной площади, ко мне пришел унтер-офицер, раненный в грудь штыком.

- В больнице большевики... Под койками винтовки... Сговариваются ночью переколоть наших и бежать.

Мне показалось, что унтер-офицер со штыковой раной помешался. Мы пошли с ним в больницу. Раненые встретили нас возмущенными рассказами: их не перевязывали, они были брошены. Зато они обнаружили палату, где лежало человек тридцать курсантов в больничных халатах. Курсантов, не успевших пробиться к своим, собирал в больницу врач, молодой еврей. Он же выдал им халаты и уложил на койки. Курсанты сговаривались ночью переколоть наших и бежать из больницы. Врач, коммунист, скрылся.

Курсантов начали приводить ко мне. Среди них ни одного раненого.

- Коммунисты?

- Так точно, - отвечали они один за другим с подчеркнутым равнодушием.

Все были коммунистами.

- Белых приходилось расстреливать?

- Приходилось.

Мои стрелки настаивали, чтобы их всех расстреляли. Курсантов вывели на двор, их было человек тридцать. Они поняли, что это конец. Побледнели, прижались друг к другу.

Один выступил вперед, взял под козырек, рука слегка дрожит:

- Нас вывели на расстрел, ваше превосходительство?

- Да.

- Разрешите нам спеть "Интернационал"?..

Я пристально посмотрел в эти серые русские глаза. Курсанту лет двадцать, смелое, худое лицо. Кто он? Кто был его отец? Как успели так растравить его молодую душу, что Бога, Россию - все заменил для него этот "Интернационал"? Он смотрит на меня. Свой, русский, московская курноса, Ванька или Федька, но какой зияющий провал - крови, интернационала, пролетариата, советской власти - между нами.

- Пойте, - сказал я. - В последний раз. Отпевайте себя "Интернационалом".

Выступил другой, лицо в веснушках, удалой парнишка, оскалены ровные белые зубы, щека исцарапана в кровь. Отдал мне честь:

- Ваше превосходительство, разрешите перед смертью покурить, хотя бы затяжку.

- Курите. Нам бы не дали, попадись мы вам в руки...

Они затягивались торопливыми, глубокими затяжками.

Быстро побросали окурки, как-то подтянулись, откуда-то из их глубины поднялся точно один глухой голос, воющий "Интернационал". От их предсмертного пения, в один голос, тусклого, у меня мурашки прошли по корням волос.

- С интернационалом воспрянет...

"Род людской" потонул в мгновенно грянувшем залпе.

После боя под Ореховом бригада красных курсантов была сведена в один полк. Я узнал также, что курсантами командовал бывший офицер Около-Кулак. До революции, по словам генерала Кутепова, Около-Кулак заворачивал у преображенцев полковыми песельниками.

Осторожно перелезаем через забор. Двор, темный сарай, за сараем переступают лошади. Там полно оседланных кавалерийских коней. Я распорядился: без звука на большевиков. Их взяли сонными. Так мы прошли дворов шесть, без выстрела, как глухонемые или привидения, забирая пулеметы, пленных, лошадей. Но вот выстрел во 2-й роте. Поднялась суматоха. Красные кавалеристы, правда не все, успели драпануть.

На нас наскочил броневик. В Гохгейме разгорелся путаный ночной бой. Красные отбивались с яростью. В камышовом сарае, куда забежал один из офицеров, на него бросился скрывшийся там красный, начал душить; стрелки подняли душителя на штыки.

Первый полк с боем прошел колонию. А за колонией боевая судьба вновь свела нас с курсантами. Их цепи с батареей вели атаку на марковцев. В ту ночь 1-й Дроздовский полк снова тяжело вкатил курсантам, и после той встречи, как я узнал, они были сведены из полка в отдельный батальон.

Большевики откатились на запад. Мы шли по их тылам. У Трактира, памятного по Крымской кампании 1854 года, мы увидели в громадной лощине катящиеся цепи красных. Артиллерия открыла по ним ураганный огонь. Наша конница поскакала в атаку. Тысячи полторы красных было взято в плен. Конница гнала большевиков, не останавливаясь, и вдруг затопталась в беспорядке на месте. Она наткнулась на батальон китайцев.

Китайцы встретили нашу кавалерию залпами с колена. Отчаянные потери. Едва ли не четверть всадников переранена и перебита. Смертельно ранен в живот ротмистр Михайловский.

Быстрая атака пеших разведчиков и 1-го батальона опрокинула китайцев. Человек триста захватили в плен. У многих были на пальцах золотые обручальные кольца с расстрелянных, в карманах портсигары и часы, тоже с расстрелянных. Азиатские палачи Чека, с их крысиной вонью, со сбитыми в черный войлок волосами, с плоскими темными лицами, ожесточили наших. Все триста китайцев были расстреляны.

Мы захватили Янчекрак и оттуда поднялись на Васильевку. К Янчекраку подошел красный бронепоезд, обстрелял нас из пулеметов.

На какой-то подводе стали будить в поход одного офицера. Его расталкивали, а он, румяный от сна, теплый, никак не просыпался. Он во сне был убит пулей с бронепоезда, и его начали будить уже после смерти. Только когда подняли его с подводы, увидели, что весь бок шинели в темной крови.

После Гохгейма курсанты были сведены в отряд. В начале августа Дроздовская дивизия занимала фронт Фридрихсфельд - Пришиб - Михайловка. 1-й Дроздовский полк стоял в Михайловке. Перед полком показались цепи противника. Примчавшись в Михайловку на автомобиле, я приказал полку вместе с танковым отрядом занять боевую позицию на северной окраине деревни. Один батальон я выслал вперед, левее, к кирпичному заводу, чтобы атаковать красных, когда те подойдут ближе, во фланг и в тыл.

Красные наступали против 3-го батальона полковника Бикса. Они вырвались на триста шагов к двум гаубицам нашей 7-й батареи. Наши снаряды рвались в самой их гуще. Перед Михайловкой версты на три раскинулась целина, ровная и гладкая, как паркет. На ней виднелись красные цепи. Они шли быстро и стройно. Их легкий шаг показался мне знакомым.

Мы молча подпустили их на полторы тысячи шагов. Огонь. Цепи заметались, залегли, многих снесло. Среди цепей, верхом на хорошем коне, выблескивающем буланой шерстью, скакал всадник. Он вырвался вперед, поднял залегших, они побежали за ним с криками "ура". Его сбило с коня нашим огнем.

От кирпичного завода в атаку на красных, с фланга и тыла, бросился бегом наш батальон. Весь полк с танками ударил с фронта. Мы разметали атакующих. Это были красные курсанты. Бой под Михайловкой 17 августа 1920 года был их последней песней.

Сбитый нами всадник был командир бригады курсантов Около-Кулак. Крупный человек с холеными барскими руками, прекрасно одетый, в тонком шелковом белье, он был убит разрывом гаубичной бомбы. Разведчик 7-й батареи нашел его визитную карточку: "Отставной штабс-капитан Около-Кулак".

С его гимнастерки был снят орден Красного Знамени, который и теперь хранится в нашем дроздовском архиве.