|
| Сайт: Журнал
"МОСКВА" Автор: Л.Н. Афонский СОВРЕМЕННАЯ РОССИЯ И ИДЕЯ
НАРОДНОЙ МОНАРХИИ Леонид Николаевич Афонский родился в 1959 году в Москве. работал в архиве МГУ. Публиковался в журналах "Новый мир", "Грани", в "Независимой газете". В нашем журнале напечатал статьи "Интеллигенция и государство" (1998, № 2), "О монархическом начале в русской истории" (1998, № 12), "Славянофилы: прозрения и ошибки" (1999, № 11), "Европейский опыт: мифы и реальность" (2000, № 8).
Главным противоречием последних двухсот лет существования Российской империи, начиная с Петра Великого, был разрыв между этими ценностями, исповедовавшимися большинством общества, и идеями послепетровской бюрократии, стремившейся до предела рационализировать и унифицировать жизнь русского народа. В реальности это приводило к чиновничьим уродствам, столь ярко описанным у Салтыкова-Щедрина. Просвещение, которое насаждалось, по выражению Ключевского, "насильственно, как картошка", создало болезненный слой так называемой русской интеллигенции, отличавшейся, по выражению Г. Федотова, "беспочвенностью своих идей и идейностью своих задач". Советская интеллигенция почти полностью унаследовала этот архетип своей дореволюционной предшественницы - старой интеллигенции. Крах гайдаровского экономического либерализма и ковалевских общегуманистических ценностей наряду с исчерпанием горбачевского демсоциализма привели к идейному вакууму внекоммунистической части общества. Попытки искусственно заполнить его натужным синтезом социал-демократических и государственно-патриотических идей, как это делают многие политики, типа В. Рыжкова и В. Лукина, и политологи, типа А. Миграняна и В. Сироткина, приводят лишь к курьезам, поскольку не дают той живой идейной основы, на которой должна создаваться любая здоровая и развивающаяся экономическая и политическая система. Поэтому лидеры политических объединений, пытающихся сделать серьезную заявку на свою роль в будущем страны, всячески стремятся нащупать подлинный национальный идеал, который не являлся бы просто повторением пройденного и в то же время вырастал бы из национальных традиций. В этих условиях общинно-корпоративная идея, казалось бы, канувшая в небытие еще в эпоху разложения сословного общества после реформ Александра II и фактического почти повсеместного исчезновения общины при Столыпине, обретает новую жизнь. Советский коллективизм, можно считать, держался на трех столпах: помимо социальной зависти и идеологического насилия над обществом, он нес в себе огромную компоненту артельно-общинного, "соборного" духа русского крестьянства, никуда не исчезнувшего после столыпинской реформы. Именно неучет этого важного свойства в национальной психологии и народном духе со стороны реформаторов начала ХХ века (Витте и в меньшей степени Столыпин) привел во многом к плачевным социальным результатам 1917 года. Большевизм оседлал традиционный народный коллективизм, не получивший достаточно адекватного развития в условиях рыночных реформ, формировавших социальную действительность начала ХХ века. Но и в обстановке торжества рыночных отношений в России перед Первой мировой войной крестьянство все-таки нащупало мирный выход своим коллективистским настроениям. Это выразилось в бурном развитии сбытовых крестьянских кооперативов, куда входили как крестьяне-общинники, так и столыпинские крепкие мужики, вышедшие из общины. Перед 1914 годом эти кооперативы поставили под свой контроль 80% всего маслоделия в России, развивавшегося в основном в Сибири и на севере Европейской России. Начало Первой мировой войны прервало, к сожалению, этот процесс, усилив негативные стороны рыночного развития в деревне, и прежде всего социальное расслоение. Крах власти, существовавшей в феврале 1917 года, опрокинувший тысячелетнюю монархию в России, был обусловлен, помимо всех прочих, и этим фактором. Нынешняя ситуация в России парадоксальным образом напоминает предфевральский период либерального реформаторства начала ХХ века (при всей несравнимости масштаба реформаторов начала и конца века). Как тогда, в начале века, не учитывался духовный менталитет русского народа и основы его социального миросозерцания, так и теперь в еще более категорической форме наши либералы-реформаторы выбрасывают на свалку истории не только коммунистический режим со всеми его тоталитарно-принудительными атрибутами - от Гулага до колхозной системы, но и те социальные навыки, которые на добровольной основе столетиями стихийно создавались самой жизнью, плодотворно влияя при этом на экономику и общество. Либералы как тогда, так и теперь стремятся выпячивать отрицательные стороны традиционного общинного уклада, желая показать его косность и застойную архаичность. Однако при этом они явно передергивают. Община не была, конечно, приспособлена к либерально-рыночным отношениям классического типа. Но в то же время она дала на несколько столетий тип социального уклада, являвшегося основной опорой государственности России. Катастрофическое революционное развитие России началось и протекало во многом из-за нежелания господствующих слоев общества и широких кругов интеллигенции разработать и предложить сразу после отмены крепостного права реальную программу реорганизации и переустройства общины, чтобы приблизить ее к развивавшимся рыночным отношениям. Ни славянофильские апологеты общины, ни либерально-западнические ее критики не потрудились сделать ничего сколько-нибудь серьезного на этом пути. Первые рассчитывали на особую крепость "народного духа" и считали вполне возможным избежать рыночного развития в сельском хозяйстве России как чуждого национальным интересам. Вторые, торопя рыночное развитие, считали необходимым как можно скорее ликвидировать общину как средоточие традиционных начал, враждебных их либеральным намерениям. В результате в "Положения об освобождении крестьян" 1861 года вошли пожелания как тех, так и других. Это превратило его в тех моментах, которые касались общины, в крайне компромиссный документ, консервировавший, по сути, общину в ее нереформированном виде со всеми присущими ей прежде дореформенными слабостями. Что же касается революционеров, то анархическая и народническая их части, составлявшие подавляющее большинство революционного движения в России, стремились использовать эту ситуацию (сохранение нереформированной общины) для ведения революционной пропаганды среди крестьян. Таким образом, не оказалось ни одной сколько-нибудь серьезной социально-политической группы, заинтересованной в эволюционном реформировании крестьянской общины. Подобное положение оказалось большей трагедией для российского государства, чем деятельность Чернышевского, Бакунина, Нечаева, революционеров-народников и террористов-народовольцев, взятых вместе. Даже убийство Александра II, ставшее венцом непрерывной деятельности революционеров за предшествовавшие двадцать лет, при всей трагичности этого события для России не имело столь катастрофического характера для последующих судеб страны, как неразрешенный вопрос о крестьянской общине. Болезненность этого нерешенного вопроса по силе своих разрушительных последствий можно сравнить лишь со стремительным падением религиозной веры и роли Православия в русском образованном обществе середины XIX столетия. Воцарение Александра III, превращение К. П. Победоносцева в главного идеолога российской самодержавной монархии, казалось бы, должны были пойти на пользу общине. В официальных кругах были прекращены разговоры о немедленном уничтожении общины, столь желаемом западниками-реформаторами типа Валуева или Абазы. Но при этом Александр III и Победоносцев, сняв с общины дамоклов меч разрушения предыдущего царствования, ничего не сделали для ее сколько-нибудь адекватного развития и реформирования. Оба они, с одной стороны, исходили из вышеупомянутых славянофильских концепций о неизменности общины как порождения народного духа, а другим, и главным, их побудительным мотивом было стремление сделать общину опорой консервации общества в целом (того желания "подморозить" Россию, которое было свойственно большей части российских консерваторов эпохи Александра III). Однако требования экономического развития брали свое. Рыночная экономика и индустриальный рост России неминуемо вовлекали общину в орбиту капиталистических отношений вне зависимости от желания правительства. Это создавало ухудшенный вариант вхождения общины в рыночное хозяйство. Идеи ее реформирования по-прежнему отвергались как левой, так и правой частью российской общественности. Тем временем министерство финансов во главе с П. Бунге в конце царствования Александра III начало проводить монетаристскую политику за счет усиления налогового давления на общину. Особенно резко усилились эти тенденции после прихода к руководству министерства финансов С. Ю. Витте, начавшего проводить жесткую финансовую стабилизацию прежде всего за счет крестьян-общинников, не задумываясь о последствиях подобной социальной политики. Забегая вперед, можно вспомнить, что в 1903 году, после начала массовых крестьянских волнений в целом ряде южнорусских губерний, Витте вернулся к идеям западников эпохи Александра II о полной ликвидации общины, что проявилось в его докладной записке императору Николаю II. Единственными, кто понял необходимость реформирования общины и разрабатывал соответствующие идеи в русской общественной мысли, были, как это ни парадоксально, бывшие участники народнического движения. Испытав тяжелейшее разочарование, по сути дела, крах всей своей идеологии "крестьянского социализма", они осознали всю утопичность не только немедленного построения социализма в России на основе крестьянской общины, но и многие проблемы самой этой общины, существовавшей в законсервированном состоянии. В отличие от твердолобых наследников революционной народнической догмы, типа П. Лаврова и С. Кравчинского, по-прежнему считавших общинный социализм будущим России, и от нарождавшихся марксистов, устами Г. В. Плеханова приветствовавших разложение общины и пролетаризацию ее членов как залог будущей социалистической революции, либеральные народники, не отказываясь от социалистической перспективы в туманном будущем, в реальности перешли на прагматические реформаторские позиции. Перейдя от революционных проектов к так называемой теории малых дел, они, использовав все свои знания о реальной России, накопленные за долгий период бесплодной революционной пропаганды в крестьянских массах, начали организацию кооперативной деятельности с учетом современного им западноевропейского опыта. Признавая все своеобразие русской общины, либеральные народники старались соединить российские артельные традиции с опытом крестьянской социальной взаимопомощи, существовавшей в Германии, Великобритании, Франции и скандинавских странах. Фактически именно с этого времени - с начала 90-х годов XIX столетия - в России появляются ростки крестьянских сбытовых кооперативов, на основе которых двадцать лет спустя, перед Первой мировой войной, расцвели маслодельная, сыроварная и другие отрасли сельского хозяйства России. Однако в начале 90-х годов все это было еще впереди. Выход на общественно-политическую сцену России либеральных народников с их идеями эволюционного развития крестьянского хозяйства без решительного разрушения основ общины и без крайней идеализации ее вызвал негативные отклики среди различных политических сил. Как правые, так и левые защитники общины (консервативные монархисты - славянофилы, с одной стороны, и традиционные народники-революционеры - с другой) увидели в этих идеях: первые - посягательства на святые основы народной жизни, вторые - предательство идеалов крестьянской революции, столь дорогих их сердцу. Но наиболее резкой критике подвергли новых либеральных народников революционеры-марксисты. Ярким образчиком этой критики стала статья В. Ульянова "Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов?". Основным пафосом этой статьи было обвинение либеральных народников в том, что они затушевывают социальные противоречия в деревне своими предложениями агротехнических улучшений и налаживания сбытовой кооперации, чем лишают рабочий класс союзника в деревне в борьбе за пролетарскую революцию. В этой ситуации 90-е годы прошлого века
стали своеобразной развилкой различных путей
дальнейшего экономического, а в значительной
степени и политического развития России.
Политика Витте, как указывалось выше,
значительно усилившая налоговое бремя на
крестьянство ради финансовой стабилизации и
ускоренной индустриализации страны, резко
ограничила возможности воплощения в жизнь
вышеизложенных эволюционных проектов развития
сельского хозяйства в России. В этой обстановке создалась благодатная почва для революционной пропаганды, не существовавшей прежде в России. Революционная пропаганда, ведшаяся социалистической интеллигенцией, развивалась по двум линиям: "разоблачение" и всяческое поношение православно-монархических ценностей сочеталось в ней с умелым использованием той части традиционной психологии пролетаризированных крестьян, которая перекликалась с уравнительными идеями социализма. Таким образом, на обломках православной веры и крестьянско-общинной патриархальной морали задолго до февральского и большевистско-октябрьского переворотов начал созидаться облик "нового человека". Это был в первую очередь человек, лишенный христианских начал в душе, замененных привитым ему революционной пропагандой пониманием своих "классовых интересов", стоявших превыше всех остальных ценностей. При этом происходило своеобразное превращение социалистических, и преимущественно марксистских, догм в своего рода "псевдорелигиозные постулаты", когда тяга к революционной вере, сохранившаяся в душе новоявленных пролетариев, реализовывалась в идеях построения царства Божьего на земле, каковым и представлялся социализм многим рядовым членам большевистской и эсеровской партий. Именно подобный подход к социализму с опорой на вышеуказанные социальные слои не позволил перевести русское рабочее движение на рельсы социал-демократии реформистско-западного типа, когда Плеханов и подобные ему лидеры осознали необходимость этого. Если даже внутри революционного рабочего движения потерпела поражение попытка перевести его на более здравый эволюционный путь, то что же можно сказать о возможности идейного противостояния ему извне? Фактически ни власть, ни церковь, ни лидеры либерально-буржуазной оппозиции власти не смогли противопоставить ему ничего. Если власть, вплоть до революции 1905 года уверенная в незыблемости патриархальных основ русского общества, лишь в 1905-1907 годах убедилась, что это уже далеко не так, то либеральная оппозиция, убежденная, что у нее "нет врагов слева" (П. Н. Милюков), лишь слегка журила революционно-социалистических лидеров за излишние радикализм и нетерпение. Единственной силой, которая могла бы противостоять этой новой религии "классовой ненависти", могла бы явиться русская православная церковь. Однако, будучи связана по рукам и ногам синодальным устройством, установленным еще в эпоху Петра I, она не могла действовать самостоятельно, как независимая и в то же время консервативная общественная сила. Реформа синодального устройства церкви, вопрос о которой поднимали еще столь прозорливые ее деятели, как епископ Игнатий Брянчанинов, известный славянофильский мыслитель Хомяков и некоторые другие, так и осталась неосуществленной в XIX столетии. Поэтому, когда в начале ХХ века в результате виттевских реформ и неконтролируемого роста городского беднейшего населения за счет пролетаризированных крестьян произошло резкое падение нравственности и религиозности значительной части русского народа, церковь не смогла вовремя прийти на помощь духовному смятению и сомнениям, ведшим к краху православной веры у этих людей. Тем более в ее подчиненном положении государственным чиновникам, превратившим ее в департамент по духовным делам, не могла она сколько-нибудь эффективно противостоять революционной пропаганде. Отдельные светочи православия, подобные святому праведному отцу Иоанну Кронштадтскому, протоиерею Иоанну Восторгову, митрополиту Антонию Храповицкому, последним оптинским старцам и некоторым другим священнослужителям и церковным пастырям - иерархам, пытались это делать достаточно независимо от государственной власти и чиновников Синода. Однако подобная "самодеятельность" если и не пресекалась прямо служащими "церковно-государственного ведомства", то во многих случаях активно не одобрялась ими. Таким образом, власть лишала себя и Россию единственной духовной опоры, того оплота в борьбе с революционными влияниями в народных массах, который мог бы остановить страну у края пропасти. Помимо вышеуказанных светочей православия, живших и действовавших в это время, среди светской, но православно-верующей интеллигенции появлялись отдельные личности, пытавшиеся не только способствовать духовному христианскому просвещению смятенных масс, но и стремившиеся создать теоретическую базу нового воплощения в жизнь старых общинно-православных традиций. Одним из наиболее оригинальных разработчиков подобных идей был Л. А. Тихомиров, в прошлом один из организаторов убийства Александра II и других террористических актов, известный лидер народовольцев. Прозревший и покаявшийся в своих преступлениях, он искренне принял идею православной монархии как вечный идеал для России, ее прошлого, настоящего и будущего. Не встречая доверия в монархических кругах, где патентованные монархисты из чиновничьего и светского общества видели в нем лишь подозрительного бывшего революционера, и остро ненавидимый в революционных и либеральных слоях как изменник "освободительного движения", он всей жизнью доказал честность своего выбора. Когда в феврале 1917 года, после отречения императора Николая II, многие бывшие псевдомонархисты спешили, опережая друг друга, присягнуть новому режиму, Тихомиров остался тверд, как скала, в своих выстраданных им православно-монархических убеждениях, и даже приход к власти большевиков и угроза гибели в чекистских застенках не изменили этой его позиции. Основу взглядов Л. А. Тихомирова составляли идеи так называемой народной монархии. Во многом будучи разработанными на фундаменте славянофильства, они в то же время носили оригинальный, в значительной степени абсолютно новаторский характер. Если славянофилы старого типа, подобные К. и И. Аксаковым, Ю. Самарину, А. Хомякову и другим, видели основу социального устройства России в неизменной крестьянской общине - носительнице извечного народного духа, то Л. А. Тихомиров, знавший жизнь не только с крылечек помещичьих усадеб и, еще будучи народовольцем, исколесивший пол-России, видел неизбежное разложение старых форм общины. В то же время он, несомненно, не мог стать на антиобщинную позицию либералов-западников. Видя огромный потенциал общинной традиции, он прекрасно понимал невозможность сохранения общины в ее неизменных, "вечных", как казалось славянофилам, формах. Тихомиров поставил всерьез вопрос о позитивном социальном конструировании, которым должна была заняться власть в противовес как рыночному хаосу, так и социалистическим утопиям. Особенно возросла необходимость подобного конструирования после реформ Витте, попытавшегося втолкнуть русское общество в прокрустово ложе либерально-капиталистической экономической модели. Именно в это время зрелый Тихомиров в своей известной работе "Монархическая государственность" и в целом ряде написанных в то же время статей (прежде всего в статье "Рабочий вопрос в современной России") выдвинул идею корпоративно организованного общества, одинаково чуждого как либерально-капиталистической, так и социалистической идеологии. Смысл тихомировского корпоративизма составляла идея об организации общества на принципах профессиональной солидарности. Вместо классовых интересов, признававшихся основой общества как либералами, так и социалистами, он выдвигал социально-групповые интересы. Тихомиров не просто выступал за посредничество государства в спорах между рабочими и предпринимателями, а выдвигал идею симбиоза их интересов как на отдельных предприятиях, так и в общенациональном масштабе. В этом смысле он, опередив свое время, как бы предвидел появление японской и южнокорейской моделей развития экономики. Идеи, близкие тихомировским, развивались также в 20-30-е годы нашего столетия такими разными политиками, как Муссолини в Италии и Рузвельт в США. Однако в России начала века эти идеи не нашли поддержки ни в одном из влиятельных слоев образованного общества. Если сторонники либеральной модели отвергали эти взгляды как излишне государственнические, вводящие почти социалистическое регулирование межклассовых отношений, то социалисты видели в этих идеях одну из наиболее опасных попыток спасти капитализм всеми силами и ресурсами государственной власти. Тем более чужда была им связь тихомировской корпоративной модели с идеями народной монархии и профессионального представительства различных социальных групп на Земском соборе - общенациональном совещательном органе, который предлагался Тихомировым в качестве альтернативы как бюрократически-чиновничьей псевдомонархической имперской вертикали власти, так и буржуазно-парламентским идеям российских либералов-западников. Даже П. А. Столыпин и его ближайшее окружение, с которым Тихомиров тесно сотрудничал, не восприняли его основных идей. Принимая тихомировскую идею социального симбиоза, они в то же время не пожелали воспринять социально-политические принципы, лежавшие в основе его политической и экономической идеологии. Будучи чиновниками-реформаторами национальной ориентации, они во многих отношениях оставались либеральными западниками - если не в политических взглядах, то в своих представлениях об экономическом реформировании страны. Последнее приводило Столыпина и его окружение к постоянным компромиссам с той частью русской буржуазии, выразителем которой была партия октябристов. Главным компромиссом в этой ситуации, на который шел Столыпин, было сохранение и укрепление цензово-парламентской системы, что оказалось роковым как для монархии, так и в целом для России. Как известно, столыпинская политика опоры на октябризм потерпела полное поражение. После потери правительством поддержки большинства в думе и начала фактического саботажа октябристами его реформ (последние желали приобрести больший контроль над ним) отставка Столыпина стала лишь вопросом времени. В июле 1911 года Тихомиров предпринял последнюю попытку убедить Столыпина в отказе от гибельных принципов парламентаризма применительно к российской действительности. Однако эта его попытка оказалась столь же безуспешной, как и все предыдущие. Столыпин продолжал твердо стоять на позициях цензового парламентаризма. Спустя два месяца, когда вопрос о его уходе был уже предрешен, он трагически погиб от пули террориста. Противоречия Тихомирова со столыпинскими реформаторами не исчерпывались лишь вопросом о политическом устройстве страны. Главным из них являлось проведение земельной реформы. Столыпинское разрушение общины с опорой исключительно на зажиточных крестьян казалась Тихомирову крайне однобокой политикой и потому во многом было чуждо. Лев Александрович выступал, подобно либеральным народникам, за внутреннее реформирование общины путем предоставления крестьянам постоянных наделов в вечное пользование без права или с ограниченным правом их продажи, но в то же время он был против закрепления полной частной собственности на землю для индивидуальных крестьянских хозяйств. Тихомиров видел в резком расслоении крестьянской общины после столыпинской реформы, особенно в условиях люмпенизации городского пролетариата, крайнюю опасность разрушения социального единства русского крестьянства, являвшегося опорой российской православно-монархической государственности. В то же время взгляды Тихомирова во многом были сходны со столыпинской политикой решения рабочего вопроса. Столыпин, как известно, легализовал профсоюзы, пытаясь освободить рабочее движение от революционных влияний. В целом поддерживая эту политику, Л. А. Тихомиров и тут требовал от правительства большего: не просто легализации профсоюзов, а превращения их в органы "рабочего сословия", которые обладали бы особыми правами по защите рабочих, закрепленными в государственном порядке, тесного сотрудничества с организациями предпринимателей при активном и жестком направляющем посредничестве государства и при полной деполитизации тех и других. Будучи советником правительства Столыпина по социальным и рабочим вопросам, Тихомиров направлял соответствующие предложения в правительство. Однако они были в большей своей части отвергнуты, так как не соответствовали однобоко буржуазной ориентации его членов. Действительно, они во многом опережали свое время, воплотясь в жизнь в некоторых странах Европы (Австрия, Италия) и частично в США эпохи Рузвельта лишь в начале 30-х годов, во времена великой депрессии. Однако реализованные на Западе некоторые идеи корпоративного общества со временем исказились под влиянием возникшей в 70-80-е годы так называемой глобальной экономики, разрушающей национальное производство многих стран в угоду транснациональным корпорациям узкого круга западных государств, и прежде всего США. Фактически корпоративная модель экономики сохранилась в чистом виде лишь в Австрии, благодаря ее длительному нейтральному статусу. Однако модели корпоративной экономики, реализованные на Западе, будучи по своим экономическим параметрам близки к идеям, высказанным Тихомировым, в то же время резко отличались от них своим духовным содержанием, точнее, его отсутствием. Именно поэтому они оказались лишь недолговечным прагматичным шагом в истории западного капиталистического рыночного общества, просуществовав после выхода из великой депрессии 30-х годов от силы два-три десятилетия. Теряя актуальность для экономики Запада, корпоративная модель экономического развития становится все более актуальной для современной России. Разрабатывая свою модель корпоративного общества, Л. А. Тихомиров ставил перед собой совершенно иную, значительно более глубокую задачу. Ее смысл заключался в построении посткапиталистического и в то же время не социалистического общества на основе традиционных русских начал соборности и общинности, учитывая одновременно происшедшую в России социальную модернизацию и стремительную индустриализацию. Но самым главным отличием тихомировской модели от аналогичных западных была ее тесная связь с духовными принципами православия и самодержавной легитимной монархии. Важнейшим в ней было также, в отличие от столыпинских реформаторов, осознание Тихомировым исчерпанности чиновничьего государства в России, фундамент которого был заложен Петром I в эпоху его известных преобразований. Еще в ранних своих монархических произведениях Тихомиров осуждал гипертрофированное значение чиновничьего аппарата в российской государственной жизни, роль которого в системе государственной власти он называл "средостением", то есть преградой, между царем и народом. Всевластие опутавшего страну чиновничьего аппарата и прорыв монархической власти к народу были для Тихомирова важнейшими задачами в его общественно-политической и публицистической деятельности. Главным путем этого преодоления было для Тихомирова развитие местного народного самоуправления на основе вышеупомянутой корпоративной идеи, укрепление его настолько, чтобы затем оно могло стать основанием земско-соборного общенационального устройства России. В этом процессе Лев Александрович придавал огромное и во многом решающее значение освобождению церкви от пут, установленных Петром I. Но он в то же время не спешил требовать немедленного созыва поместного собора, который осуществил бы слом синодальной власти в кратчайшие сроки. Понимая, что подобное решение носило бы революционный характер, Тихомиров предлагал постепенный и поэтапный переход от синодального к соборному устройству русской православной церкви. Главным звеном в этом плане для Тихомирова являлось развитие приходской жизни - именно преобразование прихода в основную категорию жизни православного народа должно было бы оживить ее снизу, ограничивая постепенно мертвящее влияние синодальной системы в русском православии. Однако события 1905 года, развернувшиеся вскоре после первых публикаций Тихомирова по этим вопросам, заставили его изменить свою тактику. Программа социальных преобразований, на реализацию которой требовались длительные сроки, теперь выдвигалась им как единственная альтернатива революционному слому русской жизни. В этом таилась большая опасность для нее самой, ибо во взбаламученном море российской общественности реализация проектов Тихомиров могла превратиться в профанацию его же собственных идей. Он явно осознавал это. Поэтому не очень сильно настаивал на их полномасштабном воплощении в жизнь в первые годы после подавления выступлений революционеров в 1905-1907 годах. Но после относительной политической стабилизации в стране, наступившей в период пребывания П. А. Столыпина на посту премьер-министра, в 1909 году он наконец предложил во всей полноте свою программу как государственных, так и церковных преобразований в целом цикле статей, напечатанных в газете "Московские ведомости". Тихомиров чувствовал, что столыпинская стабилизация очень хрупка и, будучи основанной на соглашении с буржуазно-цензовыми элементами, может быть нарушена в любую минуту. В проведенной же Столыпиным крестьянской реформе, как сказано было уже выше, он видел не создание стабильной опоры существующего строя, а разрушение основы православной народной жизни - крестьянской общины, на разумном реформировании, а не на уничтожении которой он настаивал в своих предложениях. Но после окончательного отказа Столыпина принять эти предложения и вскоре последовавшего его убийства Л. А. Тихомиров потерял последние надежды на возможную их скорую реализацию. Разразившаяся вскоре после этого Первая мировая война подтвердила самые мрачные предположения Тихомирова о цензово-представительной системе власти. Начавшееся в период войны ослабление императорской власти вызвало борьбу буржуазно-цензовых кругов за захват ее, что привело к краху всей системы государственного управления и падению тысячелетней российской монархии. Как и предвидел Тихомиров, чиновничье-бюрократическая опора не спасла монархическую власть. Сбылась вековая мечта русской интеллигенции, однако вскоре февральские неумеренные свободы, перераставшие в анархию, обернулись октябрьским кровавым кошмаром. Революционный слом российской жизни, от которого всеми силами стремился уберечь страну Л. А. Тихомиров, совершился во всей своей страшной полноте. В первые годы большевизма банкротство традиционных политических партий в России и их подходов к действительности стало абсолютно явным. Мировоззрение так называемого "освобожденчества" (западнического конституционного либерализма), пережившее свой первый кризис еще после 1905 года, что выразилось в появлении в 1909 году сборника "Вехи", окончательно потеряло доверие у большей части уцелевшей послереволюционной интеллигенции, как оказавшейся в эмиграции, так и оставшейся в большевистской России. Лишь последние могикане старого либерализма: П. Н. Милюков, О. Ф. Кускова, какое-то время А. Тыркова, князь А. Оболенский и временно примкнувший к ним А. Ф. Керенский - продолжали отстаивать эти идеалы. Большая же часть мыслящей интеллигенции по обе стороны разделившего ее железного занавеса пыталась найти новые идеи, реально связанные с российской жизнью, а не сконструированные из западных заимствований. Развивая консервативно-либеральные традиции "Вех", она тем не менее в значительной своей степени оказалась в той же ловушке, что и П. А. Столыпин. Цензовая третьеиюньская монархия 1907-1917 годов стала казаться ей образцом политического компромисса и мудрости, в то время как на самом деле она была примером неудачного в конечном итоге сотрудничества западнической чиновничьей бюрократии (ее лучших представителей) и цензовых элементов, все возраставшие политические аппетиты которых и погубили эту систему. Однако ее идеализация стала основой политического мировоззрения многих интеллектуальных лидеров эмиграции, включая таких виднейших деятелей, как И. А. Ильин и П. Б. Струве. Последние, политически ориентируясь на военных вождей белого движения типа П. Н. Врангеля, Миллера, Кутепова и других, невольно оказывались в плену самооправдательных схем, столь характерных для военных кругов эмиграции. Изменив присяге законному государю в марте 1917 года, верхушка русской армии и пошедшее за ней офицерство обрекли себя на тот крестный путь бессмысленных усилий по спасению российской государственности без монарха, которым они активно шли начиная с корниловского выступления в августе 1917 года и до конца гражданской войны. Перейдя уже в эмиграции в начале 20-х годов на абстрактно-монархические позиции, эти круги и близкие им политические силы, связанные общей февральско-мартовской изменой государю (Гучков, Шульгин, шедшая за ними значительная часть октябристов и так называемых прогрессистских монархистов), продолжали фактически изменнические традиции февраля, выдвинув идею избрания нового монарха на Земском соборе, минуя порядок престолонаследования, содержавшийся в "Основных законах Российской империи". Гипотетический земский собор поразительно напоминал замысел Учредительного собрания, навязанный великому князю Михаилу Александровичу при его отречении представителями кадетско-октябристского большинства Государственной думы 3 марта 1917 года. Фактически сторонники Земского собора, торжественно провозгласившие свое отречение от "февральских идеалов", проклинавшие "освобожденчество" и декларировавшие свое возвращение к тысячелетним традициям православной монархии, мало чем отличались по своим конкретным политическим планам от своих левых противников - милюковцев и сторонников Керенского. По сути дела, они продолжали все ту же обанкротившуюся политику цензовых партий Государственной думы - кадетов, октябристов, "прогрессивных националистов", образовавших в 1915 году так называемый "Прогрессивный блок". Как известно, он ставил своей целью создание в России конституционной монархии по британскому образцу. Эта линия в скрытой форме продолжала присутствовать и у так называемых эмигрантских монархистов-соборников начала 20-х годов. Увенчание цензовой монархии ответственным перед Думой министерством являлось заветной мечтой широких кругов русского дворянства и примкнувшей к ним верхушки торгово-промышленного класса. Эти идеи - по сути, идеи парламентской власти, жестко ограничивающие прерогативы русского православного монарха, - с давних времен были заветной мечтой дворянско-олигархических кругов (вспомним проекты верховников 1730 года, графа Панина 1774 года, князя Долгорукова в 1861 году, лорис-меликовский проект 1881 года и другие). После 17 октября 1905 года и особенно после 3 июня 1907 года, когда Дума стала строго цензовым учреждением, олигархические устремления верхушки имущих классов окончательно оформились в этом законодательном органе, лишь временно скрывая свои замыслы в первые годы правления Столыпина. Во время Первой мировой войны они обнажились крайне явственно. Данные стремления показывали полное непонимание верхушкой образованных классов православной монархической природы сознания и глубокой психологии русского народа, и прежде всего русского крестьянства. Это генетическое непонимание сохранилось у большинства представителей и после февральской и октябрьской катастроф. Последующая гражданская война, в которой они приняли активное участие, только еще более обострила у многих из них неприязнь к своему народу и непонимание изначальных основ его национальной жизни. Это проявлялось и в эмигрантском творчестве, особенно в раннем, даже таких крупнейших мыслителей русского зарубежья, как Ильин и Струве. У Ильина это проявилось в его знаменитой работе "О сопротивлении злу силою", в которой будущее России мыслилось им лишь в контексте сохранения и упрочения белого движения в эмиграции как единственной силы, способной возродить прежнюю российскую государственность и не только уничтожить при этом коммунистический режим, но и покарать народные массы за их неприятие власти цензовых элементов после вызванного ими же отречения государя Николая II. Еще дальше шел в своих произведениях П. Б. Струве, готовый, как и П. Н. Врангель, бороться с большевиками в союзе хоть с чертом. Таким образом, эти мыслители фактически создавали в 20-е годы идеологию олигархической монархии без легитимного монарха, которая лишь на словах признала православно-монархический идеал, а на деле пыталась возродить традиции дворянско-аристократических утопий в построении российской государственности. И если И. А. Ильин в конце жизни во многом изменил свои взгляды, придя к идеям "социальной монархии", весьма близким тихомировским народно-монархическим идеалам, если важнейшей составной частью его взглядов стал легитимный монархизм, то П. Б. Струве до конца жизни упорно защищал свои "монархические" олигархические химеры. Однако вернемся в начало 20-х годов. В этот период нашлись русские мыслители, сделавшие совершенно иные выводы из революционной катастрофы, нежели Ильин и Струве. Одним из ведущих философов, осознавших многомерность революционного опыта при всем его крайне негативном характере как для интеллигенции, так и для народа, был П. И. Новгородцев. В течение длительного времени занимаясь историей рабочего и революционно-социалистического движения в Западной Европе, он пришел к выводам о необходимости создания новых социальных институтов корпоративного типа, способных примирить острые противоречия между рабочими и предпринимателями. Во многом эти выводы были близки тихомировским идеям корпоративно-монархического государства, хотя Новгородцев никогда не заходил в своих выводах так далеко, как Л. А. Тихомиров. Будучи в значительной мере чужд монархическим идеалам, он в то же время уже к февралю 1917 года осознал, что духовное единство и порядок в России могут быть сохранены лишь в рамках православно-монархической империи. Этим объяснялся его резкий отказ от предложения войти в состав Временного правительства, сделанного ему руководством кадетской партии, членом которой он по инерции еще оставался к тому времени. События гражданской войны, которую он пережил, находясь на юге России, еще более укрепили его разочарование в демократических идеалах, а события в Европе (Версальский мир, приход к власти в Италии Муссолини, жесткий кризис парламентских институтов Третьей республики во Франции) показали ему, что этот кризис имеет всеобщий характер. В этих условиях П. Н. Новгородцев, уже находясь в эмиграции, начал формулировать не только социальные идеи, заключавшиеся в его знаменитой фразе: "политически надо идти направо, а социально - налево", но и основы духовного возрождения постбольшевистской России. Кратко их можно было бы сформулировать одним его утверждением: "демократия - власть народа - отжила свое"; ее должна заменить агеократия - власть святынь. Основными святынями для Новгородцева стали православная церковь и российская государственность, основанные на земских и монархических началах, чуждых всякой олигархической неприязни и мести своему народу. Несмотря на некоторый бонапартистский уклон Новгородцева и его удаленность от легитимистских взглядов, вышеизложенные его идеи стали ценным вкладом в теорию русской государственной мысли, в значительной степени помогая русской эмигрантской молодежи противостоять олигархическому псевдомонархизму большинства тогдашней эмиграции. Эта ищущая молодежь русского зарубежья в 20-е - начале 30-х годов была ярким и специфическим феноменом общей эмигрантской жизни. Именно в ее среде зародились течения, определившие политическое лицо русской эмиграции, и не только первой волны, но и на полвека вперед. Многие из этих идей оказали огромное влияние на формирование как русского патриотического крыла советских диссидентов, так и на путь развития патриотического движения в постсоветской России. Из многочисленных молодежных группировок эмиграции 20-30-х годов к концу 20-х выделились две основных: младороссы во главе с А. Кизим-беком и народно-трудовой союз российских солидаристов во главе с В. Поремским и А. П. Столыпиным (старшим сыном П. А. Столыпина). Последняя из этих групп была прямой наследницей олигархических соборнических монархистов начала 20-х годов. Осудив гучковско-шульгинские интриги и милюковскую подрывную работу эпохи так называемого "Прогрессивного блока", солидаристы в то же время резко отмежевались от идеи легитимной монархии, разделив ответственность за падение Российской империи между ее либерально-думскими разрушителями и самим государем. Таким образом, энтээсовцы, обвинив огульно в катастрофе все старшее поколение и не пытаясь разобраться в сложных переплетениях исторических событий начала ХХ века, просто "заклеймили позором старших" и решили вполне по-чаадаевски начать историю не только своего политического движения, но и России "с белого листа". Что же касается младороссов, то это движение с самого начала возникло и развивалось как легитимистско-монархическое, но в то же время резко отмежевывавшееся от наследия бюрократической цензово-парламентской третьеиюньской политической практики последних десяти лет существования Российской империи. На взгляды младороссов большое влияние непосредственно оказали произведения Л. А. Тихомирова, и прежде всего его центральный труд "Монархическая государственность", переизданный будущими младороссовскими активистами в 1921 году в Германии. Однако, будучи убежденными в том, что резко изменившееся политическое и социальное положение в России и Европе в 20-30-х годах требует адекватного ответа с их стороны, младороссы не сумели, к сожалению, творчески развить идеи Л. А. Тихомирова, не совершив при этом серьезных политических ошибок. Главной из них было тяготение младороссов к идеологии и практике однопартийных тоталитарных режимов того времени (от фашистской Италии до практики самой большевистской партии в СССР) и попытка сочетания их опыта с монархическими принципами. Последнее привело их в конечном счете к идейному саморазрушению. Всерьез восприняв советскую пропаганду, они были уверены, что советско-коммунистическая система являлась порождением органических народных стремлений к сочетанию широкого самоуправления и сильной власти, реализацию которых не смог обеспечить бюрократическо-олигархический режим последних десятилетий перед февральским переворотом 1917 года. Если в этих утверждениях и было зерно истины, то оно имело отношение скорее к народным чаяниям революционной поры, нежели к реальной практике большевистско-советской системы власти. Не сумев разделить эти два понятия, младороссы запутались "в трех соснах" политических иллюзий и мечтаний наяву. Как и евразийцы, младороссы не поняли сути большевизма как идеологии предельного тоталитарного западничества в России, унаследовавшего от своих революционных и бюрократических предшественников крайнюю догматическую нетерпимость по отношению к национальным российским традициям, и прежде всего нежелание терпеть какое-либо проявление народной общественной активности. Младороссы же видели в большевиках невольных наследников земско-соборной традиции, изуродованной революционной практикой. Выступая под лозунгом "Царь и Советы!", младороссы не желали понимать, что идея советов как общественной, народной, независимой от государства власти, своего рода народного земства (в отличие от дофевральского цензового), умерла в сознании широких российских масс как минимум в первой половине 20-х годов. Действительно, после подавления крестьянских восстаний под лозунгом "За Советы без коммунистов!" и особенно после попыток в 1923-1925 годах мирно очистить Советы от люмпен-большевистских элементов, завершившихся отменой результатов выборов в них в сельских районах целого ряда губерний России, Украины и Белоруссии, Советы окончательно превратились в органы партийных назначенцев, плясавших под дудку большевистского руководства и местных партийных активов. Однако младороссы, не желая видеть этих реальных фактов, продолжали верить, что не партия, а Советы являются подлинной основой новой российской государственности. Более того, к началу 30-х годов они начали идеализировать уже не только советскую систему, но и систему тотального партийного руководства страной, искренне веря, что в партийных низах зреет стремление к замене коммунистическо-интернациональной идеологии на национал-корпоративную по образцу Италии Муссолини. Процессы над "шахтинскими вредителями" и прочими "врагами индустриализации" в начале 30-х годов еще более упрочили их в своих заблуждениях вместо того, чтобы оттолкнуть от идеализации советской системы. В участниках этих процессов младороссы увидели оппозицию коммунистической верхушке, выросшую внутри советской системы, подтверждавшую их доводы о возможном отвержении коммунистической идеологии самими носителями большевистской системы власти. Этими иллюзиями младороссов активно воспользовалась агентура ГПУ-НКВД в Западной Европе. К концу 30-х годов младороссовские лидеры оказались вовлеченными в сложную игру по дискредитации политической эмиграции, которую вела большевистская разведка. Роль младороссов в истории российской монархической мысли ХХ века была двоякой. С одной стороны, младороссы, как носители просоветских иллюзий в монархических кругах, сыграли, несомненно, отрицательную роль. Но в то же время их искреннее, хотя и не реализовавшееся стремление понять действительность советской России было, безусловно, освежающим ветром в затхлой жизни политических кругов белой эмиграции. Однако подлинным мыслителем, оказавшимся способным изменить во многом саму идейную настроенность молодого крыла первой эмиграции, стал И. Л. Солоневич, человек, весьма далекий от эмигрантской русской молодежи. Судьба И. Л. Солоневича вообще сложилась весьма неординарно для эмигрантского философа и публициста. Будучи выходцем из небогатой белорусской крестьянской семьи, он с детства был вынужден зарабатывать на хлеб собственным трудом. Тяга к образованию и общественно-публицистической деятельности проявилась в нем уже в последних классах гимназии, где он учился, постоянно подрабатывая. Солоневич принял участие в местных русско-патриотических организациях монархического направления. С 16 лет он печатался в русской прессе Вильно и Гродно (он был уроженцем Западной Белоруссии). В 1912-1917 годах Солоневич окончил юридический факультет Петербургского университета. Февральский переворот был для него (уже сложившегося к тому времени убежденного монархиста) катастрофой не только общественного, но и личного порядка. В первые годы после нее Солоневичу было не до осмысления этой катастрофы. Накатившие волны второго, еще более страшного большевистско-октябрьского переворота поставили его в ряды борцов Белого движения. Пройдя весь крестный путь от его начала до разгрома большевиками в 1920 году, Солоневич из-за тифа не сумел эвакуироваться за границу и вынужден был остаться в советской России. Именно этот неординарный опыт, опыт почти 15-летней советской жизни убежденного монархиста - выходца из народных низов, стал тем пробным камнем, которым позднее, уже попав за рубеж после большевистского лагеря, он проверял все теории, порожденные кабинетной мыслью русской эмиграции. Взгляды Солоневича, сформировавшиеся в это пятнадцатилетие, представляли собой своеобразный синтез народно-крестьянского монархизма, впитанного с детства, и жестко прагматической собственной монархической системы взглядов на будущее России, выстраданной в результате горького разочарования в политической деятельности образованных классов предреволюционного российского общества. Это разочарование в них было столь сильно, что привело его к полному отрицанию позитивной роли дворянства и близкой к нему части интеллигенции в истории России. Данный критический заряд при всех преувеличениях, свойственных горячей натуре Солоневича, имел свой положительный смысл. История России, написанная в основном дворянами, в значительной степени искажала целый ряд моментов развития народных масс, эволюции их подлинного духовного, религиозного, социального опыта. Критика дворянской империи, созданной Петром I и Екатериной II, закономерно вела Солоневича к внимательному изучению жизни допетровской Руси. На этом пути в критике послепетровских порядков он неизбежно мировоззренчески сближался со славянофильскими мыслителями XIX века. Как и им, Солоневичу была близка традиция земских соборов, заложенная первым из них - собором 1613 года, состоявшимся сразу после смутного времени. Собор 1613 года, избравший Михаила Романова царем и присягнувший от имени всей русской земли на верность новой династии, был не единичным явлением, как земские соборы времен Ивана Грозного и Бориса Годунова. Он открыл собой череду подобных ему земских соборов, управлявших Московской Русью совместно с царской властью на протяжении более сорока лет. Не умаляя ни в коей степени самодержавного характера русского православного царства, земские соборы явились эффективным методом общения царя с народом, его конкретными частями, оформленными в различные сословия. Постепенный слом этой системы, начиная с середины XVII столетия, осуществленный так называемыми западниками - реформаторами из числа московского дворянства, был как для славянофилов, так и для Солоневича трагическим переломом в русской истории. Однако Солоневич, в отличие от большинства славянофилов, видевших в этом сломе хоть и печальную, но необходимую в тот момент историческую закономерность, смотрел куда более радикально на события середины XVII - начала XVIII века. Он осознавал их как измену дворянства земско-соборному строю жизни, установившемуся в России после смутного времени, начиная с 1613 года. Стремление дворянства получить привилегии, аналогичные привилегиям этого сословия в Польше и Швеции, приводило его к западническим утопиям еще за сто лет до этого (вспомним хотя бы знаменитую книгу Ивана Пересветова, вспомним претензии князя Курбского на особую роль знати в государстве). В смутное время Россию спасли от дворянско-боярской олигархической власти исключительно противоречия между высшими и низшими слоями этих сословий. Однако парадоксальным образом именно участие дворянства как единого сословия в земских соборах и постоянное отстаивание в них общедворянских интересов сплотило в значительной степени различные группы этого сословия. Будучи наиболее тесно связанным с правительственным аппаратом, его представители смогли беспрепятственно разрушать земско-соборные структуры управления под лозунгами, близкими идеям европейского абсолютизма (в частности, шведского, на опыт которого ориентировались многие дворянские реформаторы в Москве). Опираясь на исторические труды В. О. Ключевского и С. Ф. Платонова, обобщивших во многом историю этой эпохи, Солоневич делал куда более жесткие выводы в отношении дворянства, нежели славянофилы. Если для последних развитие событий второй половины XVII века в России рассматривалось как результат некой роковой исторической предопределенности, то для Солоневича они были результатом прежде всего измены дворянства своей прежней служебной роли в государстве. Под этим углом зрения Солоневич рассматривал и петровские преобразования, правильно видя в них доведенную до крайности программу московских дворян-западников середины XVII века (Ордын-Нащекина, А. Матвеева). Несомненной заслугой Солоневича является очищение национально-монархической идеи от узко сословных дворянских и западническо-абсолютистских влияний и наслоений, характерных для нее как минимум со времен Петра I и его историографа Татищева. Однако Солоневич, глубоко раскрывая социальную роль монархии как носительницы общенациональной идеи, чуждой сословной и классовой ограниченности, в значительной степени перегнул в этом палку. Это выразилось в том, что в триаде самодержавие- православие-народность он, как и многие ранние славянофилы и даже более, чем они, отдавал предпочтение народности, сопрягая ее напрямую с самодержавием и забывая о той религиозно-православной составляющей, без которой ни сама Россия, ни народность, ни самодержавие были бы невозможны. Жестко оценивая вину дворянства, интеллигенции и вообще образованных классов российского общества за все происшедшее с нашей страной после февраля и октября 1917 года, Солоневич явно не желал признавать вины народных масс за случившееся. В этом проявлялось не только не изжитое им монархическое "народничество", объясняющееся его крестьянским происхождением, но и прежде всего непонимание религиозного смысла происшедших событий. Уничтожение православной монархии либерально-масонскими кругами при пассивности и равнодушии номинально православного населения России говорило о страшном религиозном падении народных масс, а не только верхов российского общества, как это виделось Солоневичу. В этом отношении активное участие в дальнейших разрушительных событиях пусть меньшинства народа, но все же значительной его части было не случайностью, не временным соблазном, как это казалось не только Солоневичу, но и многим другим мыслителям слева и справа, а результатом длительного процесса нравственного падения, начавшегося в тот же период, что и западнические реформы русских верхов. Однако ответственность народа за происходившее также велика. Как легко поддался он расколу в XVII веке, не сумел активно защитить церковь в эпоху петровских преобразований, так и на рубеже XIX-ХХ столетий не смог уйти от социального соблазна "царства божьего на земле", обещанного ему целым сонмом лжепророков - от, казалось бы, мирных толстовцев до активно-богоборчески-революционных большевиков и эсеров. В этой ситуации крах земного, православного царства, каковым являлась Россия на протяжении нескольких веков, три из которых были связаны с домом Романовых, стал на том этапе неизбежным. В условиях подобной неизбежности царствующий государь мог повести себя по-разному: он мог попытаться отсрочить этот крах постоянными уступками, как это делал Людовик XVI во время так называемой Великой Французской революции; он мог разжечь национальные вожделения, как это сделали германский император Вильгельм II и австрийский император Франц Иосиф; наконец, он мог просто превратиться в марионетку олигархических сил, как это сделала Виндзорская династия в Великобритании. Однако российский государь Николай II поступил иначе. Он пошел по пути святых Александра Невского, Михаила Тверского и даже весьма небезгрешного в своей деятельности Василия Шуйского, пожертвовавших собою ради спасения отечества. Подвиг императора Николая Александровича был тем более велик, что он пожертвовал своей жизнью и жизнью своей семьи не ради сиюминутного спасения государства, которого в то время он вряд ли мог ожидать, а во имя спасения идеи православного царства, возрождению которого в душах русских людей, как ничто другое, способствовал страстотерпческий подвиг царственных мучеников. Как писал в свое время святитель Иоанн Максимович, архиепископ Шанхайский: "Все, кто подлинно строил Россию как государство, живя в миру и исполняя свои обязанности, также почитали самым главным быть верным Божественному Царству и Божественной Правде". Понимая, что никакими самыми глубокими уступками в сфере социальных реформ, никакой самой широкой свободой слова и творческой деятельности он не остановит разрушительные процессы в государстве, начатые социалистами и либералами и целенаправленно ими проводившиеся, царь Николай предпочел уход с политической арены в качестве отрекшегося самодержца предлагавшейся либералами постепенной агонии дорогих ему идеалов православия, самодержавия и народности, их полной гибели в парламентско-космополитическом буржуазном котле. И вот прошло восемь десятилетий с тех дней, когда православное царство было предано всеми сословиями России. Результаты этого предательства мы пожинаем до сей поры. Но в любом историческом событии есть свои положительные и отрицательные стороны. Сколь бы катастрофичным ни было развитие России после февраля 1917 года, оно принесло с собой очистительные моменты. В горниле испытаний, как в подъяремной большевистской России, так и в зарубежье, русская монархическая мысль избавилась от многих искажений и соблазнов, свойственных развитию монархической идеи в дофевральской России на протяжении ее трехсотлетней истории. Идеалы земско-соборной монархии 1613 года, лишь промелькнувшие в общественном сознании в эпоху славянофилов, получили особенно свое развитие в монархической эмиграции. Идеи зрелого Л. А. Тихомирова и И. Л. Солоневича, позднего И. А. Ильина стали фундаментом обновленной монархической идеологии, уходящей в то же время своими корнями в глубины нашей истории. Выявлению в этих идеалах их истинных духовно-церковных начал посвятили свою жизнь такие подвижники благочестия, как митрополит Антоний Храповицкий и вышеупомянутый святитель Иоанн Максимович, архиепископ Шанхайский. Как писал последний: "После Петра I общественная жизнь уклонилась от русского пути, хотя уклонилась и не до конца, но она утратила ясность сознания правды, ясность веры в евангельскую истину: "Ищите прежде всего Царствие Божие и правды его"... Тяжкие страдания русского народа есть следствие измены России самой себе, своему пути, своему призванию, но те тяжкие страдания, тоска жизнью под властью лютых безбожников говорят, что русский народ не до конца утратил сознание правды, что ему духовно и нравственно тяжела неправда безбожного государства и безбожной власти". Сегодня, когда в социальном отношении Россия мечется между уходящим социалистическим и неолиберальным соблазнами, выискивая свой путь в прагматическом центризме, становится особенно ясно, что без духовных и социальных начал, существовавших веками, она не сможет встать с колен и двигаться в будущее. Обновленная земско-соборная идея монархии, отбросившая аракчеевско-победоносцевские принудительно-бюрократические замашки, чуждые истинно народно-монархическому и православному духу, основанная на идеалах 1613 года, находит все большее и большее число сторонников в мятущемся общественном мнении современной России. Покаяние за цареубийство, совершенное в Екатеринбурге 17 июля 1918 года, должно стать поворотным пунктом в духовном обновлении России. Как писал святитель Иоанн Максимович: "Убийство легло на совесть и душу всего народа ("кровь его на нас и на чадах наших") - не только на современное поколение, но и на новое, поскольку оно будет воспитано в сочувствии к преступлениям и настроениям, приведшим к цареубийству". Наиболее чуткие представители русской эмиграции остро ощущали раскол в русском народе - между последователями русской традиции христианского смирения и покаяния и большевистской идеологии, произраставшей из нигилизма 60-х годов. Надо сказать, что поведение русского народа в последнее смутное десятилетие показывает его возвращение в целом к идеалам смирения и терпения. Иоанн Максимович, как и Солоневич, как и поздний Ильин, горячо выступал против тех горе-монархистов, которые проповедовали принцип так называемого "широкого легитимизма", считая, что нового монарха России может определить Земский собор из числа любых представителей или родственников дома Романовых. В 1928 году он написал работу "Происхождение закона о престолонаследии в России", в которой четко доказывал, что "императором может быть старший по первородству член царского рода. Пренебрежение тем законом, который выработан собирателями Руси и осенен благословениями ее святых заступников и святителей, было причиной многих печальных последствий, а в дальнейшем будет источником новых потрясений и волнений, ибо русский народ во все эпохи стремился к своему законному царю, только под властью которого Русь всегда обретала успокоение и благоденствие". Таким образом, Иоанн Максимович показал свою преданность единственно законной монархической власти в эмиграции тогдашнего государя Кирилла Владимировича и его потомков по прямой мужской и женской линии. Однако какова же может быть современная монархия - монархия в стране, потерявшей во многом свои национально-религиозные основы, значительная часть населения которой весьма смутно их представляет? Не только монархический режим, но и любой другой, который придет на смену постсоветской анархии, должен в первую очередь навести в стране элементарный порядок, не пытаясь вернуться в "коммунистическое вчера" и не проводя новых либеральных экспериментов. Лишь корпоративная экономическая система ценностей, выдвинутая в начале нынешнего века Л. А. Тихомировым и прошедшая неоднократную проверку в Европе, Америке и Азии, способна в нынешних постсоветских условиях изжить обе эти крайности в постсоветской экономике и привести страну к экономической стабильности. Второй главной задачей является то, что когда-то П. И. Новгородцев называл "восстановлением святынь": восстановление православной веры (но не как сейчас, едва терпимой нашим либеральным государством) и подлинного национального возрождения достоинства русского народа как стержневой нации российского государства. Эти две задачи влекут за собой возрождение государственного единства полноты русского этноса во всем его многообразии - неразрывном единстве малороссов, великороссов и белорусов. Указанные цели способно осуществить лишь национально ориентированное, честное правительство, которое осознает, как писал Иоанн Максимович, что "для возрождения России напрасны все политические и программные объединения. России нужно нравственное обновление русского народа". Это последняя и самая главная задача, помимо вышеприведенных, является наиболее сложной для любого правительства посткоммунистической России, даже если оно будет руководимо наиболее профессиональными и нравственно незапятнанными людьми страны. Именно поэтому авторитет легитимного монарха мог бы помочь поднять страну, даже в представительском варианте возрождения монархии в России. Ставя перед собой цель восстановления земско-соборного, небюрократического самодержавия, современные российские монархисты должны трезво смотреть на нынешнюю действительность. Прагматический союз легитимных монархистов и наиболее реалистически мыслящей части так называемых центристских сил может стать единственным путем выхода страны из нынешнего социально-политического кризиса, порожденного попытками приложить к российской действительности западные схемы развития политики и экономики. Как утверждал крупнейший святитель зарубежной православной церкви митрополит Антоний Храповицкий, подлинное народное самодержавие и царя русскому |
|
