Те, первые, создали уникальную сокровищницу Русской культуры за рубежом. Они сохранили связь непрерывной традиции Русской литературы, духовного миросозерцания, преданности вере отцов. Профессор С. С. Дурилин был одним из них. “Мы – последние из могикан, – как-то обронил он. – После нас – никого...”.

Старик, сидящий с палочкой под большой разлатой сосной, был одет в кургузый пиджачок, застиранную рубашку, на ногах у него были неновые ботинки. От него веяло одиночеством и... стойкостью. На колокольне зазвенели, обрадовались колокола и колокольчики. Старик перекрестился.

Ласковый весенний ветерок шевелил его редкие волосы, обвевал сократовский лоб. Под усталыми глазами набрякли тяжелые мешки. Сергей Сергеевич не отличался словоохотливостью. Я для него в нашу первую встречу был всего лишь одним из “них”, человеком “оттуда”. Я говорил “зарплата”, а не “жалование”, “женщина”, а не “особа”, “югославы”, а не “югославяне”. Он сердито обрывал:

– Кто ж это такие – “югославы”? Я там родился, и уж кому, как не мне знать, что они – югославяне!

Но услышав, что я пишу книгу об Ижевцах, собираю материалы о легендарной Ижевской дивизии, Сергей Сергеевич встрепенулся:

– И с какой стороны вы описываете те события?

– Со стороны самих Ижевцев, – сказал я. – Непобежденных, несломленных, выбравших долей своей изгнание, но не рабство у комиссаров...

Из церкви стал выходить народ. Сюда, в Ново-Дивеевский монастырь на службы съезжаются Русские издалека, из Нью-Йорка, Нью-Джерси, бывает, что из Пенсильвании добираются, из Коннектикута и Нью-Хэмпшира. Здесь на большом Русском кладбище покоятся тысячи и тысячи тех, кто воевал за Россию, отдавал себя без остатка освобождению родины от чуждого коммунистического ига, кто и в самой старости оставил за собой силу молитвы “за православных, страждущих в стране Российской”...

Старик слегка наклонил свой сократовский лоб:

– Запишите мой телефон. Возможно, я буду в силах вам помочь.

...Ижевцы. Отчаянный, смелый, непокорный, упорный народ. Целый город-завод восстал в августе 1918 г. против большевиков. Десятки тысяч рабочих-оружейников, элита рабочего класса, его белая косточка. Три месяца вели “оборону” против бесчисленных карательных отрядов, матросских десантов, чекистских полков. Разгромили 2-ю советскую армию, поддержали крестьянские восстания в Прикамье, не давали действовать 3-й советской армии на линии от Вятки до Перми. Без патронов, без артиллерии, без связи с регулярными частями. Потом было поражение. Был уход из города. Была резня в самом Ижевском. Были кочевые костры на ледяном ветру на левом берегу Камы – не хотели уходить Ижевцы с родины. Это их была земля, их завод, их ласковый Иж, речка малая.

В советской историографии – лишь куцые обрывочные сведения. Да книга Семенова-Алданова “Красные и белые”. Даже в те, советские, годы читал – зубы сводило от выпирающей лжи. Потому что бытовали в собственной семье странные фигуры умолчания: куда-то пропали старшие братья моей бабушки, а у деда и вовсе будто семьи не было... Но не могло так быть!

– Мы знаем все это, – сказал мне Сергей Сергеевич при следующей встрече. – Почти у всех у нас такое. Если родственники не забывали о нас, ушедших, то их ждали лагеря и смерть.

Мы стали общаться. Чаще по телефону. Раз в неделю встречались в церкви. Потом ехали к нему, в Наяк, городок на берегу полноводного Гудзона-батюшки. Я делился с ним своими успехами и трудностями. Последних было больше, чем первых: о Белом движении на Юге России есть обширная литература, о Колчаке на Востоке – тоже, а вот об Ижевцах, которые в конце концов влились в армию Колчака, – кот наплакал. Известно, что ушли они, после поражения Колчака в Манчжурию, расселились в Гирине, Харбине, Цицикаре, Чаньчуне, Хайларе, Мукдене, Шанхае. Известно также, что были ярыми и непримиримыми врагами советской власти.

– Даже в Публичной библиотеке Нью-Йорка, крупнейшем книжном собрании на этом побережье, почти ничего, – жаловался я.

Сергей Сергеевич качал головой, угощал меня чаем с медом.

Однажды в своем почтовом ящике я обнаружил толстый желтый пакет. Открыл его. Аж дух захватило! Десятки материалов, копии статей, мемуаров, документов, две книги – и все об Ижевцах. И записочка: “Делайте Ваше большое дело как можно лучше. Храни Вас Господь! Сергей Дурилин”.

Это был бесценный дар. Толчок, который влил новые силы. Каюсь, но следующие четыре месяца мы с Сергеем Сергеевичем не встречались. Я писал и писал. Он звонил по вечерам. Расспрашивал, как идет книга. Внимательно слушал. Постепенно мы переходили на нашу единственную тему – о нынешней России. Тут уж больше рассказывал я. Сергей Сергеевич просто затихал на том конце провода. “Здесь ли вы?” – иногда обрывал я себя. – “Я слушаю, – говорил он. – Мне все интересно. Я ведь там никогда не жил...”

Он родился в 1928 г., в большом сербском селе Панчево. В этом селе нашло себе приют много Русских беженцев. Король Сербский, Хорватский и Словенский Александр I не забыл жертвенной самоотдачи России, когда в 1914-м она выступила в защиту Сербии. Шесть лет спустя истерзанная, полуубитая, но сохранившая свою честь Добровольческая армия под командованием генерала П. Н. Врангеля ушла из Крыма. Король Александр, когда-то выпускник Пажеского корпуса в Санкт-Петербурге, дал приют всем, кто хотел остаться в его не самой богатой стране. Десятки тысяч Русских перебрались в Югославию.

Отец его, Сергей Александрович Дурилин, был военный инженер, полковник царской армии. Человек энциклопедических знаний, обширнейших интересов, горячий патриот той, старой России, он все самое лучшее передаст своему сыну. Именно он и пристрастит сына к собирательству.

Брак с Людмилой Ильиничной оказался хоть и поздним, но счастливым. Людмила Ильинична была дочерью морского офицера. Родилась в 1906 г., на Дальнем Востоке, на острове Русский, что находится в море на подступах к Владивостоку. В 20-х годах, вместе с тысячами беженцев оказалась в Сербии. Здесь и нашла свою судьбу.

Маленького Сережу по-родительски баловали. Но пришло время, и отдали учиться, конечно же, в Кадетский корпус. Где еще мог учиться сын Русского офицера? Несколько лет провел мальчик в Кадетском корпусе в Белой Церкви. Навсегда запомнил строгие правила воинского братства, дисциплины, взаимовыручки. (Я: “У кадетов были отпуска?” – Сергей Сергеевич: “Не у кадетов, а у кадет! У кадетов, то есть конституционных демократов, были глупые мысли и недальновидные лидеры, а у кадет была униформа, были командиры, было знамя корпуса. И еще была утренняя команда: Корпус – на молитву! Шапки – долой!”.)

В апреле 1941 г. германские войска вторглись в Югославию. Начались годы оккупации. Кадетский корпус был расформирован. Учиться пришлось в сначала в Русской, а потом в сербской гимназии. Потому сербский стал для него вторым родным языком.

С языками в семье Дурилиных было всегда дело поставлено, как принято у всех старых Русских эмигрантов. Родители знали несколько языков, маленький Сережа овладел немецким, затем и английским. Отец, Сергей Александрович, как военный инженер, получил направление на работу в Германию. Кроме инженерного дела, прекрасно владел немецким. В Германии тех лет к Русским относились неплохо. Идеологи Третьего Рейха понимали разницу между советскими и Русскими. Много позже, Людмила Ильинична, уже в возрасте 96 лет, глухим своим голосом делилась: “Из романов люблю читать по-немецки да по-русски. Это еще с тех лет...”.

Переехали. Германия вела тогда войну с СССР на востоке, с союзниками на западе и в Африке. Все чувствовали, что звезда Гитлера закатывается. Разгром военной машины нацистской Германии был предопределен.

– Сергей Сергеевич, трудно там жилось? Голодали?

– Нет, не сказал бы. Да, рацион был урезан. Но немцы – крайне выносливый и дисциплинированный народ. Даже когда “советчики” бомбили Берлин и Гамбург, а союзники бомбили Дрезден, заводы, фабрики, мосты и железнодорожные вокзалы, воровства среди немцев не было. На раздаточных пунктах всегда мы получали свой паек. Там была и сухая колбаса, и шпиг, и масло, и кофе, и хлеб.

– Но кофе-то, наверное, был “эрзац”?

Долго смотрит мне в глаза. Что я имею в виду – “эрзац”?

– Ну, подделка – из ячменя, из желудей, из жженной пробки там...

Качает своей тяжелой головой:

– Нет. Кофе был настоящим. Вкусный немецкий кофе. Его подавали везде, в кафе, в столовых для беженцев, на раздаточных пунктах... Просто немцы не воровали, – повторяет он. – Поэтому и кофе, и масло, и хлеб – все было настоящее.

Я рассказываю, как жили мои старики во время войны. Далеко в Прикамье, докуда немецкие самолеты не долетали и не бомбили. Как мой отец, мальчиком, впервые попробовал настоящее мясо – и удивился, зачем его сварили так много, можно было бы и по кусочку, по косточке варить... После войны почему-то стало еще более голодно. Летом еще куда ни шло: грибы, ягоды, кое-что с огорода. Зимы были мучительны. Раз в неделю пекли хлеб, тяжелый, темный, напоминающий мыло. Пекли пресные картофельные шаньги. Сахара и варенья не было. Муки хватало только до Нового года, поэтому еще летом заготавливали кору дерева ильм, а потом мололи. Весной собирали щавель и пестики хвоща. Тоже сушили и мололи. А также липовые ветки. Всю “технологию” мой отец запомнил навсегда. Рассказывал мне: “Хлеб из ильма не смачивался слюной и глотать его было трудно. Хлеб из липы во рту был скользкий: его глотаешь, а он выска! кивает обратно. Хлеб из щавеля напоминал земляные лепешки...”.

Сергей Сергеевич внимательно слушал. Потом тяжело поднимался из кресла. Уходил в соседнюю комнату, забитую книгами. Через минут десять выносил оттуда книгу о блокаде Ленинграда. Советское издание. Открывал нужную страницу. Начинал читать. О том, как умирала с голода питерская семья, один за другим. Маленький мальчик, девочка, бабушка, мать... А в это время из соседней квартиры, за стеной, на лестничную площадку черного входа выносили отходы в мусорный бак: булки белого хлеба, обрезки колбасы, сала, заплесневевший сыр в золотой фольге. Там жила семья обкомовского ответработника...

. Вот вам и вся правда, – сердито говорил Сергей Сергеевич.

Его библиотека поражала как объемом, так и цельностью. Подобно А. Д. Черткову, когда-то, еще в XIX в., собравшем все, что было напечатано о России на всех европейских языках, Сергей Сергеевич собирал свою “Россику” – все, что мог добыть печатного о нашей с ним стране. На Русском, украинском, сербском, немецком, польском, французском, английском, испанском, даже на китайском, которого он не знал, но просил знакомого китайского профессора перевести на английский.

Собирателем он был страстным. Библиотеку свою пополнял изо дня в день. Любое упоминание о России – и будьте уверены, оно попадет к нему на полку. Будь это статья из британской энциклопедии XVII в., или публикация американского журнала на лощеной бумаге, или практически никому не известное издание из манчжурского города Цицикар, или сборник стихов, напечатанный на машинке, размноженный на ротаторе.

Если мог, покупал книги, если не мог купить – копировал. В его библиотеке, упакованные в желтые почтовые конверты, обнаружились десятки текстов академического характера: экономическое положение ремесленного класса в России после 1861 г. Или перевод на английский – “Лучшие рассказы современных Русских писателей”. И перечень: Лесков, Гаршин, Тургенев, Чехов. Издание 1901 г., Нью-Йорк. Случалось, что “зачитывал” библиотечные экземпляры, ну, не без этого...

Чего бы ни коснулся разговор о России, у него уже было что прочесть. Память его была необъятная, как и сама библиотека. Человек энциклопедических знаний, проф. Дурилин оказывался неисчерпаемым источником для любого, кто хотел узнать историю революций в России, гражданской войны, Белого движения, Русского рассеяния по миру.

Помню, однажды звоню ему: “Сергей Сергеевич, вот сразу, без раздумий, назовите мне пять-шесть фамилий военных писателей, Белых офицеров и генералов”. Он помолчал секунды три, потом стал перечислять. Чередой шли фамилии, имена, воинские звания, что написано, кем, когда и где издано, а также политическая окраска автора. Деникин, Головин, Туркул, Сахаров, Акулинин, Филимонов, Ефимов, Науменко, Гуль, Богаевский, Шкуро, Филатьев, Дитерихс, Краснов, Будберг, Федорович, Даватц, Семенов, фон Лампе... И длилось это не менее часа.

Насколько полно и разнообразно было его книжное собрание, настолько твердо и однозначно было его мировоззрение – С. С. Дурилин был непримиримым монархистом. О российских императорах он, казалось, знал все. Всю разветвленную генеалогию, кто на ком был женат, кто за кого и когда вышел замуж. Где служил такой-то наследник и шефом какого полка была такая-то Великая Княжна. Каково отношение Российского императора было к Тильзитскому миру, к автономии Финляндии, к переговорам по Балканам, к мирной конференции в Гааге. Мало этого, в его библиотеке были собраны книги по истории империй всего мира. Институт самодержавия в России был его неизбывной страстью. Последней работой, которую он мечтал закончить, должна была стать книга о царствовании Александра III.

– Относительно краткое правление этого Русского государя – самая яркая страница нашей истории. Оно, при всей внешней, казалось бы, бессобытийности, отсутствии войн, потрясений, бунтов и т.д. – показало, на что способна Россия. Нет, не при сверхэнергичном реформаторе, каковым выставляют Петра I, не при умной и просвещенной императрице, каковой слыла Екатерина Великая, даже не при осознавшем необходимость изменений государе, каковым был Александр II – при крепком, упорном, опытном администраторе. Пусть Александр III не хватал звезд с небес, не был сверхутонченным знатоком европейского искусства и литературы. Но вот же – подарил французам... целый мост. И французы, ! изумившись, начали вкладывать деньги в экономику России. До сих пор они ходят по бульвару Александра III, по его мосту. А мы, Русские, быстро включились в финансово-капиталистическую жизнь Европы, за 13 лет царствования Александра III-го выдвинулись в самые передовые страны мира, нарастили свою экономическую мощь, вологодское масло в Париже стало уже притчей во языцех, а знаете ли вы, что рубль на курортах Франции был более предпочитаем, чем франки, не говоря уже о долларах? Это ли не доказательство того, что монархия далеко не исчерпала своих возможностей?..

Однажды мы заговорили о его корнях. Он скупо улыбнулся. Обратился к своему большому шкафу, достал из него большого формата папку. В ней были: севастопольские газеты 1919 г., с упоминанием ранений и госпитализации его дяди, дипломы и наградные листы его отца С. А. Дурилина, письма А. Столыпина к своему первому помощнику А. Гербелю, который позже станет крестным отцом Сергея Сергеевича. И – рукой самого Николая II на каком-то государственном проекте, поданном А. Гербелем: “Ознакомился. Дать ход. Николай”.

– Когда я держу в руках этот лист, – сказал Сергей Сергеевич, – я словно держу историю той России, которой я принадлежу. Живой, могучей, великой державы...

Уже в конце войны семья Дурилиных переезжает в Дрезден. Туда отец получил новое назначение. Случайно отстали от поезда – пошли смотреть кино и не рассчитали время. Как ни спешили, поезд ушел. После объяснений с военными полицейскими пришлось сесть на следующий поезд. Не доходя до Дрездена двух перегонов поезд встал. Из вагонов было видно зарево, тяжело ухали бомбовые разрывы. Это длилось бесконечно.

– Союзники бомбили Дрезден, колыбель немецкой культуры, день и ночь. Прекраснейшие дворцы, музеи мирового значения, древние соборы, жилые кварталы, вокзалы, школы, библиотеки, театры, сады, фонтаны, – все было превращено в руины. Военной необходимости в этом не было никакой. Так как папа имел очень точное предписание, куда явиться в Дрезден, мы туда все-таки добрались. Вид уничтоженного города меня поразил. Его просто сровняли с землей.

Потом улыбнулся:

– Вот так кино нам спасло жизнь. Поезд, на котором мы должны были уехать, был разбит. Немногие спаслись в том аду...

Самую победу над Германией семья Дурилиных встречала под Мюнхеном. Кочевали из города в город, из одного беженского лагеря в другой. Наконец, осели в лагере Ди-Пи, то есть “перемещенных лиц” в Шляйсхайме. Бараки и бывшие армейские казармы, обжитые тысячами беженцев: Русскими, украинцами, поляками, сербами, чехами, башкирами, кавказцами, евреями, калмыками... Одни были освобождены из лагерей военнопленных, другие были “остовцами”, третьи служили в РОА генерала Власова, в казачьих частях, четвертые просто ушли с немецкими войсками, воспользовавшись таким случаем – освободиться от рабства большевиков.

– Это там вы впервые встретились лицом к лицу с советскими?

– Мы их называли “подсоветскими”. Да, там. До этого – все наше окружение было Русское. Знакомые, друзья, прихожане в церкви, родители моих однокашников по Кадетскому корпусу, по гимназии. А тут – совсем другой контингент. Говорят вроде бы по-русски, но совершенно иначе. Словечки другие, ухватки другие, привычки другие. Рождество не празднуют, а встречают Новый год. Могут на лагерном сходе вдруг обратиться: “Товарищи, на повестке дня у нас вопрос кормежки!..”. Как им объяснить, что “товарищи” убивали наших отцов и старших братьев, а “кормежка” сочетается со словом “скот”? И шпаны среди них было чрезвычайно много...

Влияние старой эмиграции все же чувствовалось. Во многих лагерях Ди-Пи в руководство попадали старые Русские, из Белой эмиграции. В каждом лагере строили часовни и церкви. Священники вели службы. Прихожане ходили крестными ходами. Многие подсоветские еще помнили смысл Православия, молитвы. Оккупационная администрация разрешала издавать книги, газеты, журналы. Как правило, во главе издательств становились также старые эмигранты. Печатали учебники, справочники, словари, пособия, художественную литературу. В лагерях Ди-Пи открывались свои гимназии, театры, балетные и музыкальные школы, технические училища. Многие из них приравнивались к государственным немецким учебным заведениям.

С глухим гневом воспринимали люди слухи, а потом и подтверждения о выдаче советчикам казаков генерала Доманова, о массовых самоубийствах среди казаков, “власовцев”, воинов Русского Охранного корпуса.

– Это было страшно. Хотя мы и находились в американской зоне оккупации, то же самое могло произойти и с нами. Одно время американцы даже выставили охрану вокруг лагеря. Мы поняли, что судьба многих беженцев решается где-то там...

О судьбе выданных на расправу тысяч “подсоветских” мы много говорили с Сергеем Сергеевичем. В его запасниках хранились сотни и сотни книг, газетно-журнальных публикаций, даже рукописей самих участников тех событий. Эта тема была и, в целом, остается совершенно закрытой для населения нынешней РФ. Мало кто знает и четко представляет себе, что такое Ялтинские соглашения, как в соответствии с ними западные демократии выдавали бывших “подсоветских” назад – прямо в лапы СМЕРШа, НКВД. Как работали расстрельные взводы в зонах советской оккупации – конвейер казней не останавливался ни на день. Как шли и шли на восток эшелоны с “репатриантами” – в тех же товарных вагонах, с колючей проволокой на окошках, с автоматчиками на буферных площадках.

– Но Сергей Сергеевич, что у Николая Краснова в “Незабываемом”, что у Петра Чижа в “Тени тирании”, что у Адмиралова в “Казачьей трагедии”, что у многих других авторов – одно и то же: полный паралич воли у людей. Почему? Почему не дрались? Не бежали в массовом порядке? Смотрите, у Краснова: британцы лгут нашим офицерам, что повезут их на какую-то конференцию. И те идут к автобусам. Прямо-таки бараны баранами! А между тем бывшие советские офицеры, как правило, были еще и членами ВКП(б). Уж кому-кому, а им известно было, что такое партийно-карательный аппарат.

Сергей Сергеевич горестно сжал губы. Потом сказал:

– Британцы всегда предавали Русских.

– Но Русские-то, они о чем думали?

– Не забывайте, многих силой заталкивали в грузовики и автобусы. Сотни людей кончали жизнь самоубийством – резали вены, вешались, стрелялись. Только бы не попасть назад, в лапы сталинских палачей. Некоторых буквально вынимали из петли, били, потом бросали в грузовики... Но в главном... в главном вы правы – паралич воли охватил людей. Я помню это состояние. Помню, как работали репатриационные комиссии. Всегда в их составе были британцы, американцы, французы и – советчики. Для многих “подсоветских” это было началом пути на их настоящую Голгофу. Мы, старые эмигранты, сопротивлялись и у нас были документы, что мы – не советские. Никогда не были советскими! А они...

Я продолжал собирать и обрабатывать материалы по Ижевцам. Как раз когда мы обсуждали этот “подсоветский паралич”, натолкнулся в одной книге на описание такой сцены: британские танкетки окружили лагерь Ди-Пи где-то в Австрии, уже подогнаны грузовики, казаки собрались возле церкви, молятся, чтобы Заступница не выдала их, офицеры в одном из бараков совещаются, что же им делать. И тут поднимается один, из старых Ижевцев, неизвестно какими путями попавший из Манчжурии в Австрию: “Господа! Что мы тут совещаемся? Встаем во весь рост и идем на пулеметы – покажем этой сволочи, как умеют умирать казаки!”.

Нет, не смогли подсоветские – вот так! Верили в слово офицера Королевских вооруженных сил. И напрасно – британцы двинули свои танкетки и мотоциклы на лагерь.

Приехал к Сергею Сергеевичу, привез эту книгу (из его же коллекции), зачитал это место.

– Да, ваши любимые Ижевцы были людьми на-особинку, – сказал он. – Этот случай больше говорит о характере народа, чем многие толстые тома исследований. Вы пишите, пишите...

Мюнхенский университет был следующим этапом в его жизни. Одновременно нашел себе приработок – сначала в администрации лагеря. Потом молодого человека, говорящего по-русски, по-немецки, по-сербски, по-польски (“Там в лагере у наших поляков и выучился!”), по-английски, заметили офицеры из УНРРА. Была такая организация, занимающаяся беженцами в Европе. Дали Сергею Сергеевичу работу, сделали офицером “второго класса” в американском отделе.

О работе в УНРРА он всегда вспоминал с теплотой. Наверное, это была та работа, где он, тогда еще совсем молодой человек, вдруг почувствовал свою нужность. Нужность для всех этих сотен и сотен беженцев, потерявших родной очаг, мучающихся на чужбине, без языка, без работы, без родных, страдающих, но не желающих возвращаться в рабство.

– Да, вот через эту самую УНРРА мы и попали в Америку. Дали визы как кадровому работнику американской государственной организации.

Америка. Сюда съезжаются все: свергнутые монархи, потерявшие портфели министры, потерпевшие поражения в войнах генералы. Для меня всегда было загадкой, как Русские монархисты, люди бесконечно преданные идее Православного Царя, могут прижиться в этой стране! Стране, родившейся в революционный войнах против Британской короны. Стране, пережившей свою гражданскую войну – войну патриархального, почти как бы нашего помещичьего Юга с развитым капиталистическим Севером.

– Честно скажу вам, – как-то признался Сергей Сергеевич. – А ведь мы так и не живем душой в Америке. Эта страна – пристанище на время. Душой же мы – там, в нашей России, с нашим Царем, в нашей культуре, с нашими святынями...

– Не потому ли некоторые старики, иные в очень преклонном возрасте, вдруг собираются и уезжают туда? Помню, в начале 90-х вернулась знаменитая поэтесса Ирина Одоевцева. Дали выступить по телевидению, стали печатать сборники стихов.

– И что потом?

– Как-то быстро умерла. Года три – и ушла.

– Вот видите. Значит, не нашла она той России, которую оставляла. Я тоже знаю нескольких таких, из наших, белых. Возвращались и в 60-х, при Хрущеве, и даже при Брежневе. Потом ре-репартриировались – летели назад, если хватало сил и денег. Потому что той России там больше нет. А здесь, как ни говори, жить-то легче.

Но “легкая” жизнь в Америке для Дурилиных началась, как и для большинства, очень тяжело. Отец, Сергей Александрович, был уже почти пенсионного возраста, сильно болел. Мать Людмила Ильинична пошла работать в компанию, изготовлявшую картонные короба. Сам Сергей Сергеевич сначала нашел работу на знаменитой “спичечной фабрике” в Квинсе, районе Нью-Йорка, – через нее прошли, наверное, десятки тысяч Русских послевоенных эмигрантов. А тут вдруг и повестка: надо стране этой послужить. Годы – 1951-1953. Корейская война. И попадает Русский парень из Югославии через Германию и Нью-Йорк прямиком на 38-ю параллель Корейского полуострова.

В подтверждение его слов, я вспоминал одну из встреч здесь, в Америке. К моим друзьям приехал молодой человек из Калифорнии. Примчался на своем разбитом рыдване. Там, в Калифорнии, что-то натворил и удрал сюда, на Восточное побережье. Стоял с бокалом вина, высокий, спортивного вида, 25-летний, симпатичный. Заговорил с ним – отвечает еле-еле, со страшным акцентом. Часто мучительно ищет слова. Пока ищет – мычит. Жалкое зрелище! Сам же всего шесть лет как из России. Родился в Екатеринбурге. В начале 90-х удалось выскочить. Почти все это время прожил в Голливуде. Есть мечта – поставить порнографический фильм. Пробился до крупного продюсера. Сел в кресло, ногу на ногу, сигару запалил, запросил всего 60 тысяч. А продюсер его послушал да выставил из офиса: извините, я занят! Все катится – неизвестно куда. С американской женой разлад. Она оказалась наркоманкой. С другой тоже разлад. У нее бывший бой-френд (по-русски – полюбовник) постоянно пасется, требует денег...

Я невольно сравнивал: вот два Русских. Один родился в стране, которую кое-кто еще называет Россией. Всего 6 лет в Америке, а язык матери уже в забвении. Все разговоры – вокруг американской жены, которая села на иглу, вокруг денег, которые он не умеет зарабатывать, вокруг мечты о порнографическом фильме, вокруг 40 долларов, которые он хотел бы занять, чтобы залить бензин в машину... Не удержался-таки, спросил, православный ли он? “Да, мать крестила меня”, – с каким-то сомнением и неловкостью сказал он. И снова – о том, как он вошел в кабинет к продюсеру, какая там секретарша, какое там ковровое покрытие, какой автомобиль на стоянке, какая дорогая сигара...

Церковь в Наяке, где много десятилетий живет старая Русская община, Дурилин сам и строил. В ней венчался. В ней крестил своих дочек. Так большую часть жизни и прожил в этом маленьком уютном городке на берегу Гудзона, в 30 км к северу от Нью-Йорка.